ты моя!

Победа наша, думал я.

Но в самом деле победитель

Был рок, упорный мой гонитель.

В мечтах надежды молодой,

В восторге пылкого желанья,

Творю поспешно заклинанья,

Зову духов — и в тьме лесной

Стрела промчалась громовая,

Волшебный вихорь поднял вой,

Земля вздрогнула под ногой…

И вдруг сидит передо мной

Старушка дряхлая, седая,

Глазами впалыми сверкая,

С горбом, с трясучей головой,

Печальной ветхости картина.

Ах, витязь, то была Наина!..

Я ужаснулся и молчал,

Глазами страшный призрак мерил,

В сомненье всё еще не верил

И вдруг заплакал, закричал:

«Возможно ль! ах, Наина, ты ли!

Наина, где твоя краса?

Скажи, ужели небеса

Тебя так страшно изменили?

Скажи, давно ль, оставя свет,

Расстался я с душой и с милой?

Давно ли?..» «Ровно сорок лет, —

Был девы роковой ответ, —

Сегодня семьдесят мне было.

Что делать, — мне пищит она, —

Толпою годы пролетели.

Прошла моя, твоя весна —

Мы оба постареть успели.

Но, друг, послушай: не беда

Неверной младости утрата.

Конечно, я теперь седа,

Немножко, может быть, горбата;

Не то, что в старину была,

Не так жива, не так мила;

Зато (прибавила болтунья)

Открою тайну: я колдунья!»

И было в самом деле так.

Немой, недвижный перед нею,

Я совершенный был дурак

Со всей премудростью моею.

Но вот ужасно: колдовство

Вполне свершилось по несчастью.

Мое седое божество

Ко мне пылало новой страстью.

Скривив улыбкой страшный рот,

Могильным голосом урод

Бормочет мне любви признанье.

Вообрази мое страданье!

Я трепетал, потупя взор;

Она сквозь кашель продолжала

Тяжелый, страстный разговор:

«Так, сердце я теперь узнала;

Я вижу, верный друг, оно

Для нежной страсти рождено;

Проснулись чувства, я сгораю,

Томлюсь желаньями любви…

Приди в объятия мои…

О милый, милый! умираю…»

И между тем она, Руслан,

Мигала томными глазами;

И между тем за мой кафтан

Держалась тощими руками;

И между тем — я обмирал,

От ужаса зажмуря очи;

И вдруг терпеть не стало мочи;

Я с криком вырвался, бежал.

Она вослед: «О, недостойный!

Ты возмутил мой век спокойный,

Невинной девы ясны дни!

Добился ты любви Наины,

И презираешь — вот мужчины!

Изменой дышат все они!

Увы, сама себя вини;

Он обольстил меня, несчастный!

Я отдалась любови страстной…

Изменник, изверг! о позор!

Но трепещи, девичий вор!»

Так мы расстались. С этих пор

Живу в моем уединенье

С разочарованной душой;

И в мире старцу утешенье

Природа, мудрость и покой.

Уже зовет меня могила;

Но чувства прежние свои

Еще старушка не забыла

И пламя поздное любви

С досады в злобу превратила.

Душою черной зло любя,

Колдунья старая, конечно,

Возненавидит и тебя;

Но горе на земле не вечно».

Наш витязь с жадностью внимал

Рассказы старца; ясны очи

Дремотой легкой не смыкал

И тихого полета ночи

В глубокой думе не слыхал.

Но день блистает лучезарный…

Со вздохом витязь благодарный

Объемлет старца-колдуна;

Душа надеждою полна;

Выходит вон. Ногами стиснул

Руслан заржавшего коня,

В седле оправился, присвистнул.

«Отец мой, не оставь меня».

И скачет по пустому лугу.

Седой мудрец младому другу

Кричит вослед: «Счастливый путь!

Прости, люби свою супругу,

Советов старца не забудь!»

Песнь вторая

Соперники в искусстве брани,

Не знайте мира меж собой;

Несите мрачной славе дани

И упивайтеся враждой!

Пусть мир пред вами цепенеет,

Дивяся грозным торжествам:

Никто о вас не пожалеет,

Никто не помешает вам.

Соперники другого рода,

Вы, рыцари парнасских гор,

Старайтесь не смешить народа

Нескромным шумом ваших ссор;

Бранитесь — только осторожно.

Но вы, соперники в любви,

Живите дружно, если можно!

Поверьте мне, друзья мои:

Кому судьбою непременной

Девичье сердце суждено,

Тот будет мил назло вселенной;

Сердиться глупо и грешно.

Когда Рогдай неукротимый,

Глухим предчувствием томимый,

Оставя спутников своих,

Пустился в край уединенный

И ехал меж пустынь лесных,

В глубоку думу погруженный —

Злой дух тревожил и смущал

Его тоскующую душу,

И витязь пасмурный шептал:

«Убью!.. преграды все разрушу…

Руслан!.. узнаешь ты меня…

Теперь-то девица поплачет…»

И вдруг, поворотив коня,

Во весь опор назад он скачет.

В то время доблестный Фарлаф,

Всё утро сладко продремав,

Укрывшись от лучей полдневных,

У ручейка, наедине,

Для подкрепленья сил душевных,

Обедал в мирной тишине.

Как вдруг он видит: кто-то в поле,

Как буря, мчится на коне;

И, времени не тратя боле,

Фарлаф, покинув свой обед,

Копье, кольчугу, шлем, перчатки,

Вскочил в седло и без оглядки

Летит — а тот за ним вослед.

«Остановись, беглец бесчестный! —

Кричит Фарлафу неизвестный. —

Презренный, дай себя догнать!

Дай голову с тебя сорвать!»

Фарлаф, узнавши глас Рогдая,

Со страха скорчась, обмирал

И, верной смерти ожидая,

Коня еще быстрее гнал.

Так точно заяц торопливый,

Прижавши уши боязливо,

По кочкам, полем, сквозь леса

Скачками мчится ото пса.

На месте славного побега

Весной растопленного снега

Потоки мутные текли

И рыли влажну грудь земли.

Ко рву примчался конь ретивый,

Взмахнул хвостом и белой гривой,

Бразды стальные закусил

И через ров перескочил;

Но робкий всадник вверх ногами

Свалился тяжко в грязный ров,

Земли не взвидел с небесами

И смерть принять уж был готов.

Рогдай к оврагу подлетает;

Жестокий меч уж занесен;

«Погибни, трус! умри!» — вещает…

Вдруг узнает Фарлафа он;

Глядит, и руки опустились;

Досада, изумленье, гнев

В его чертах изобразились;

Скрыпя зубами, онемев,

Герой, с поникшею главою

Скорей отъехав ото рва,

Бесился… но едва, едва

Сам не смеялся над собою.

Тогда он встретил под горой

Старушечку чуть-чуть живую,

Горбатую, совсем седую.

Она дорожною клюкой

Ему на север указала.

«Ты там найдешь его», — сказала.

Рогдай весельем закипел

И к верной смерти полетел.

А наш Фарлаф? Во рву остался,

Дохнуть не смея; про себя

Он, лежа, думал: жив ли я?

Куда соперник злой девался?

Вдруг слышит прямо над собой

Старухи голос гробовой:

«Встань, молодец: все тихо в поле;

Ты никого не встретишь боле;

Я привела тебе коня;

Вставай, послушайся меня».

Смущенный витязь поневоле

Ползком оставил грязный ров;

Окрестность робко озирая,

Вздохнул и молвил оживая:

«Ну, слава богу, я здоров!»

«Поверь! — старуха продолжала, —

Людмилу мудрено сыскать;

Она далеко забежала;

Не нам с тобой ее достать.

Опасно разъезжать по свету;

Ты, право, будешь сам не рад.

Последуй моему совету,

Ступай тихохонько назад.

Под Киевом, в уединенье,

В своем наследственном селенье

Останься лучше без забот:

От нас Людмила не уйдет».

Сказав, исчезла. В нетерпенье

Благоразумный наш герой

Тотчас отправился домой,

Сердечно позабыв о славе

И даже о княжне младой;

И шум малейший по дубраве,

Полет синицы, ропот вод

Его бросали в жар и в пот.

Меж тем Руслан далеко мчится;

В глуши лесов, в глуши полей

Привычной думою стремится

К Людмиле, радости своей,

И говорит: «Найду ли друга?

Где ты, души моей супруга?

Увижу ль я твой светлый взор?

Услышу ль нежный разговор?

Иль суждено, чтоб чародея

Ты вечной пленницей была

И, скорбной девою старея,

В темнице мрачной отцвела?

Или соперник дерзновенный

Придет?.. Нет, нет, мой друг бесценный:

Еще при мне мой верный меч,

Еще глава не пала с плеч».

Однажды, темною порою,

По камням берегом крутым

Наш витязь ехал над рекою.

Всё утихало. Вдруг за ним

Стрелы мгновенное жужжанье,

Кольчуги звон, и крик, и ржанье,

И топот по полю глухой.

«Стой!» — грянул голос громовой.

Он оглянулся: в поле чистом,

Подняв копье, летит со свистом

Свирепый всадник, и грозой

Помчался князь ему навстречу.

«Aгa! догнал тебя! постой! —

Кричит наездник удалой, —

Готовься, друг, на смертну сечу;

Теперь ложись средь здешних мест;

А там ищи своих невест».

Руслан вспылал, вздрогнул от гнева;

Он узнает сей буйный глас…

Друзья мои! а наша дева?

Оставим витязей на час;

О них опять я вспомню вскоре.

А то давно пора бы мне

Подумать о младой княжне

И об ужасном Черноморе.

Моей причудливой мечты

Наперсник иногда нескромный,

Я рассказал, как ночью темной

Людмилы нежной красоты

От воспаленного Руслана

Сокрылись вдруг среди тумана.

Несчастная! когда злодей,

Рукою мощною своей

Тебя сорвав с постели брачной,

Взвился, как вихорь, к облакам

Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный

И вдруг умчал к своим горам —

Ты чувств и памяти лишилась

И в страшном замке колдуна,

Безмолвна, трепетна, бледна,

В одно мгновенье очутилась.

С порога хижины моей

Так видел я, средь летних дней,

Когда за курицей трусливой

Султан курятника спесивый,

Петух мой по двору бежал

И сладострастными крылами

Уже подругу обнимал;

Над ними хитрыми кругами

Цыплят селенья старый вор,

Прияв губительные меры,

Носился, плавал коршун серый

И пал как молния на двор.

Взвился, летит. В когтях ужасных

Во тьму расселин безопасных

Уносит бедную злодей.

Напрасно, горестью своей

И хладным страхом пораженный,

Зовет любовницу петух…

Он видит лишь летучий пух,

Летучим ветром занесенный.

До утра юная княжна

Лежала, тягостным забвеньем,

Как будто страшным сновиденьем,

Объята — наконец она

Очнулась, пламенным волненьем

И смутным ужасом полна;

Душой летит за наслажденьем,

Кого-то ищет с упоеньем;

«Где ж милый, — шепчет, — где супруг?»

Зовет и помертвела вдруг.

Глядит с боязнию вокруг.

Людмила, где твоя светлица?

Лежит несчастная девица

Среди подушек пуховых,

Под гордой сенью балдахина;

Завесы, пышная перина

В кистях, в узорах дорогих;

Повсюду ткани парчевые;

Играют яхонты, как жар;

Кругом курильницы златые

Подъемлют ароматный пар;

Довольно… благо мне не надо

Описывать волшебный дом:

Уже давно Шехеразада

Меня предупредила в том.

Но светлый терем не отрада,

Когда не видим друга в нем.

Три девы, красоты чудесной,

В одежде легкой и прелестной

Княжне явились, подошли

И поклонились до земли.

Тогда неслышными шагами

Одна поближе подошла;

Княжне воздушными перстами

Златую косу заплела

С искусством, в наши дни не новым,

И обвила венцом перловым

Окружность бледного чела.

За нею, скромно взор склоняя,

Потом приближилась другая;

Лазурный, пышный сарафан

Одел Людмилы стройный стан;

Покрылись кудри золотые,

И грудь, и плечи молодые

Фатой, прозрачной, как туман.

Покров завистливый лобзает

Красы, достойные небес,

И обувь легкая сжимает

Две ножки, чудо из чудес.

Княжне последняя девица

Жемчужный пояс подает.

Меж тем незримая певица

Веселы песни ей поет.

Увы, ни камни ожерелья,

Ни сарафан, ни перлов ряд,

Ни песни лести и веселья

Ее души не веселят;

Напрасно зеркало рисует

Ее красы, ее наряд:

Потупя неподвижный взгляд,

Она молчит, она тоскует.

Те, кои, правду возлюбя,

На темном сердца дне читали,

Конечно знают про себя,

Что если женщина в печали

Сквозь слез, украдкой, как-нибудь,

Назло привычке и рассудку,

Забудет в зеркало взглянуть, —

То грустно ей уж не на шутку.

Но вот Людмила вновь одна.

Не зная, что начать, она

К окну решетчату подходит,

И взор ее печально бродит

В пространстве пасмурной дали.

Всё мертво. Снежные равнины

Коврами яркими легли;

Стоят угрюмых гор вершины

В однообразной белизне

И дремлют в вечной тишине;

Кругом не видно дымной кровли,

Не видно путника в снегах,

И звонкий рог веселой ловли

В пустынных не трубит горах;

Лишь изредка с унылым свистом

Бунтует вихорь в поле чистом

И на краю седых небес

Качает обнаженный лес.

В слезах отчаянья, Людмила

От ужаса лицо закрыла.

Увы, что ждет ее теперь!

Бежит в серебряную дверь;

Она с музыкой отворилась,

И наша дева очутилась

В саду. Пленительный предел:

Прекраснее садов Армиды[1]

И тех, которыми владел

Царь Соломон иль князь Тавриды[2].

Пред нею зыблются, шумят

Великолепные дубровы;

Аллеи пальм, и лес лавровый,

И благовонных миртов ряд,

И кедров гордые вершины,

И золотые апельсины

Зерцалом вод отражены;

Пригорки, рощи и долины

Весны огнем оживлены;

С прохладой вьется ветер майский

Средь очарованных полей,

И свищет соловей китайский

Во мраке трепетных ветвей;

Летят алмазные фонтаны

С веселым шумом к облакам:

Под ними блещут истуканы

И, мнится, живы; Фидий сам,

Питомец Феба и Паллады,

Любуясь ими, наконец,

Свой очарованный резец

Из рук бы выронил с досады.

Дробясь о мраморны преграды,

Жемчужной, огненной дугой

Валятся, плещут водопады;

И ручейки в тени лесной

Чуть вьются сонною волной.

Приют покоя и прохлады,

Сквозь вечну зелень здесь и там

Мелькают светлые беседки;

Повсюду роз живые ветки

Цветут и дышат по тропам.

Но безутешная Людмила

Идет, идет и не глядит;

Волшебства роскошь ей постыла,

Ей грустен неги светлый вид;

Куда, сама не зная, бродит,

Волшебный сад кругом обходит,

Свободу горьким дав слезам,

И взоры мрачные возводит

К неумолимым небесам.

Вдруг осветился взор прекрасный:

К устам она прижала перст;

Казалось, умысел ужасный

Рождался… Страшный путь отверст:

Высокий мостик над потоком

Пред ней висит на двух скалах;

В унынье тяжком и глубоком

Она подходит — и в слезах

На воды шумные взглянула,

Ударила, рыдая, в грудь,

В волнах решилась утонуть —

Однако в воды не прыгнула

И дале продолжала