Сказки. Александр Сергеевич Пушкин

У истоков сказок

Перед тобой книга сказок Александра Сергеевича Пушкина. Ты, конечно, знаешь, что это великий русский поэт, и, возможно, тебе кое-что известно о его жизни. Например, что родился он 6 июня 1799 года, что в числе его предков был африканец Ганнибал, что учился Пушкин в Царскосельском лицее и навсегда сохранил тёплые воспоминания о годах учёбы и лицейской дружбе. И конечно, что погиб он 10 февраля 1837 года от раны, нанесённой ему на дуэли Дантесом. А ещё ты, вероятно, слышал, что у Пушкина была няня – Арина Родионовна, чьи сказки будущий поэт с удовольствием слушал в детстве. А вот знаешь ли ты, что свои собственные сказки Пушкин писал вовсе не для детей и что появились они не только благодаря няне.

Дело в том, что начало XIX века было временем романтизма, когда многие писатели и поэты обратились к фольклору, к сказке – чаще всего европейской. В 1818 году вышли первые восемь томов «Истории государства российского» Н. М. Карамзина, и этот увлекательный труд пробудил интерес к русской истории. Вот в такой атмосфере в 1830-е годы и появляется вдруг не одна, не две, а множество прекрасных сказок. Это и «Спящая царевна», и «Сказка о царе Берендее» В. А. Жуковского, и сказки В. И. Даля, и «Конёк-Горбунок» П. П. Ершова, и конечно же сказки А. С. Пушкина.

Несмотря на то что истоки у его сказок самые разные (ты наверняка заметишь сходство «Сказки о мёртвой царевне» с «Белоснежкой» и обратишь внимание на восточный колорит «Сказки о золотом петушке»), для нас все они – подлинно русские. Словно впитав сам дух русского фольклора, Пушкин переплавил понравившиеся сюжеты и создал те самые сказки, без которых мы сегодня не можем представить русской культуры. Так что читай внимательно, вслушивайся в мелодию пушкинского стиха, и он наверняка заворожит тебя и навсегда останется в твоём сердце.

«У Лукоморья дуб зелёный…»

У лукоморья дуб зелёный;

Златая цепь на дубе том:

И днём и ночью кот учёный

Всё ходит по́ цепи кругом;

Идёт направо – песнь заводит,

Налево – сказку говорит.

Там чудеса: там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит;

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей;

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей;

Там лес и дол видений по́лны;

Там о заре прихлынут волны

На брег песчаный и пустой,

И тридцать витязей прекрасных

Чредой из вод выходят ясных,

И с ними дядька их морской;

Там королевич мимоходом

Пленяет грозного царя;

Там в облаках перед народом

Через леса, через моря

Колдун несёт богатыря;

В темнице там царевна тужит,

А бурый волк ей верно служит;

Там ступа с Бабою-ягой

Идёт, бредёт сама собой;

Там царь Кащей над златом чахнет;

Там русский дух… там Русью пахнет!

И там я был, и мёд я пил;

У моря видел дуб зелёный;

Под ним сидел, и кот учёный

Свои мне сказки говорил.

(Из поэмы «Руслан и Людмила»)

Сказка о золотом петушке

Негде, в тридевятом царстве,

В тридесятом государстве,

Жил-был славный царь Дадон.

Смолоду был грозен он

И соседям то и дело

Наносил обиды смело,

Но под старость захотел

Отдохнуть от ратных дел

И покой себе устроить;

Тут соседи беспокоить

Стали старого царя,

Страшный вред ему творя.

Чтоб концы своих владений

Охранять от нападений,

Должен был он содержать

Многочисленную рать.

Воеводы не дремали,

Но никак не успевали:

Ждут, бывало, с юга, глядь, —

Ан с востока лезет рать.

Справят здесь, – лихие гости

И́дут о́т моря. Со злости

Ин́да[1] плакал царь Дадон,

Инда забывал и сон.

Что и жизнь в такой тревоге!

Вот он с просьбой о помоге[2]

Обратился к мудрецу,

Звездочёту и скопцу.

Шлёт за ним гонца с поклоном.

Вот мудрец перед Дадоном

Стал и вынул из мешка

Золотого петушка.

«Посади ты эту птицу, —

Молвил он царю, – на спицу;

Петушок мой золотой

Будет верный сторож твой:

Коль кругом всё будет мирно,

Так сидеть он будет смирно;

Но лишь чуть со стороны

Ожидать тебе войны,

Иль набега силы бранной,

Иль другой беды незваной,

Вмиг тогда мой петушок

Приподымет гребешок,

Закричит и встрепенётся

И в то место обернётся».

Царь скопца благодарит,

Горы золота сулит.

«За такое одолженье, —

Говорит он в восхищенье, —

Волю первую твою

Я исполню, как мою».

Петушок с высокой спицы

Стал стеречь его границы.

Чуть опасность где видна,

Верный сторож, как со сна,

Шевельнётся, встрепенётся,

К той сторонке обернётся

И кричит: «Кири-ку-ку.

Царствуй, лёжа на боку!»

И соседи присмирели,

Воевать уже не смели:

Таковой им царь Дадон

Дал отпор со всех сторон!

Год, другой проходит мирно;

Петушок сидит всё смирно.

Вот однажды царь Дадон

Страшным шумом пробуждён:

«Царь ты наш! отец народа! —

Возглашает воевода, —

Государь! проснись! беда!»

– «Что такое, господа? —

Говорит Дадон, зевая, —

А?.. Кто там?.. беда какая?»

Воевода говорит:

«Петушок опять кричит,

Страх и шум во всей столице».

Царь к окошку, – ан на спице,

Видит, бьётся петушок,

Обратившись на восток.

Медлить нечего: «Скорее!

Люди, на́ конь! Эй, живее!»

Царь к востоку войско шлёт,

Старший сын его ведёт.

Петушок угомонился,

Шум утих, и царь забылся.

Вот проходит восемь дней,

А от войска нет вестей:

Было ль, не было ль сраженья, —

Нет Дадону донесенья.

Петушок кричит опять.

Кличет царь другую рать;

Сына он теперь меньшого

Шлёт на выручку большого;

Петушок опять утих.

Снова вести нет от них,

Снова восемь дней проходят;

Люди в страхе дни проводят;

Петушок кричит опять,

Царь скликает третью рать

И ведёт её к востоку,

Сам не зная, быть ли проку.

Во́йска и́дут день и ночь;

Им становится невмочь.

Ни побоища, ни стана,

Ни надгробного кургана

Не встречает царь Дадон.

«Что за чудо?» – мыслит он.

Вот осьмой уж день проходит,

Войско в горы царь приводит

И промеж высоких гор

Видит шёлковый шатёр.

Всё в безмолвии чудесном

Вкруг шатра; в ущелье тесном

Рать побитая лежит.

Царь Дадон к шатру спешит…

Что за страшная картина!

Перед ним его два сына

Без шеломов[3] и без лат

Оба мёртвые лежат,

Меч вонзивши друг во друга.

Бродят кони их средь луга,

По протоптанной траве,

По кровавой мураве…

Царь завыл: «Ох, дети, дети!

Горе мне! попались в сети

Оба наши сокола!

Горе! смерть моя пришла».

Все завыли за Дадоном,

Застонала тяжким стоном

Глубь долин, и сердце гор

Потряслося. Вдруг шатёр

Распахнулся… и девица,

Шамаханская царица,

Вся сияя, как заря,

Тихо встретила царя.

Как пред солнцем птица ночи,

Царь умолк, ей глядя в очи,

И забыл он перед ней

Смерть обоих сыновей.

И она перед Дадоном

Улыбнулась – и с поклоном

Его за́ руку взяла

И в шатёр свой увела.

Там за стол его сажала,

Всяким яством угощала,

Уложила отдыхать

На парчовую кровать.

И потом, неделю ровно,

Покорясь ей безусловно,

Околдован, восхищён,

Пировал у ней Дадон.

Наконец и в путь обратный

Со своею силой ратной

И с девицей молодой

Царь отправился домой.

Перед ним молва бежала,

Быль и небыль разглашала.

Под столицей, близ ворот

С шумом встретил их народ, —

Все бегут за колесницей,

За Дадоном и царицей;

Всех приветствует Дадон…

Вдруг в толпе увидел он:

В сарачинской[4] шапке белой,

Весь как лебедь поседелый,

Старый друг его, скопец.

«А, здорово, мой отец, —

Молвил царь ему, – что скажешь?

Подь поближе! Что прикажешь?»

– «Царь! – ответствует мудрец, —

Разочтёмся наконец.

Помнишь? за мою услугу

Обещался мне, как другу,

Волю первую мою

Ты исполнить, как свою.

Подари ж ты мне девицу,

Шамаханскую царицу».

Крайне царь был изумлён.

«Что ты? – старцу молвил он, —

Или бес в тебя ввернулся,

Или ты с ума рехнулся.

Что ты в голову забрал?

Я, конечно, обещал,

Но всему же есть граница.

И зачем тебе девица?

Полно, знаешь ли, кто я?

Попроси ты от меня

Хоть казну, хоть чин боярский,

Хоть коня с конюшни царской,

Хоть полцарства моего».

– «Не хочу я ничего!

Подари ты мне девицу,

Шамаханскую царицу», —

Говорит мудрец в ответ.

Плюнул царь: «Так лих же: нет!

Ничего ты не получишь.

Сам себя ты, грешник, мучишь;

Убирайся, цел пока;

Оттащите старика!»

Старичок хотел заспорить,

Но с иным накладно вздорить;

Царь хватил его жезло́м

По лбу; тот упал ничком,

Да и дух вон. – Вся столица

Содрогнулась, а девица —

Хи-хи-хи да ха-ха-ха!

Не боится, знать, греха.

Царь, хоть был встревожен сильно,

Усмехнулся ей умильно.

Вот – въезжает в город он…

Вдруг раздался лёгкий звон,

И в глазах у всей столицы

Петушок спорхнул со спицы,

К колеснице полетел

И царю на темя сел,

Встрепенулся, клюнул в темя

И взвился… и в то же время

С колесницы пал Дадон —

Охнул раз, – и умер он.

А царица вдруг пропала,

Будто вовсе не бывало.

Сказка ложь, да в ней намёк!

Добрым молодцам урок.

Сказка о мёртвой царевне и о семи богатырях

Царь с царицею простился,

В путь-дорогу снарядился,

И царица у окна

Села ждать его одна.

Ждёт-пождёт с утра до ночи,

Смотрит в поле, инда очи

Разболелись глядючи

С белой зори до ночи;

Не видать милого друга!

Только видит: вьётся вьюга,

Снег валится на поля,

Вся белёшенька земля.

Девять месяцев проходит,

С поля глаз она не сводит.

Вот в сочельник в самый, в ночь

Бог даёт царице дочь.

Рано утром гость желанный,

День и ночь так долго жданный,

Издалеча наконец

Воротился царь-отец.

На него она взглянула,

Тяжелёшенько вздохнула,

Восхищенья не снесла

И к обедне умерла.

Долго царь был неутешен,

Но как быть? и он был грешен;

Год прошёл, как сон пустой,

Царь женился на другой.

Правду молвить, молоди́ца[5]

Уж и впрямь была царица:

Высока, стройна, бела,

И умом и всем взяла;

Но зато горда, ломлива,

Своенравна и ревнива.

Ей в приданое дано

Было зеркальце одно;

Свойство зеркальце имело:

Говорить оно умело.

С ним одним она была

Добродушна, весела,

С ним приветливо шутила

И, красуясь, говорила:

«Свет мой, зеркальце! скажи

Да всю правду доложи:

Я ль на свете всех милее,

Всех румяней и белее?»

И ей зеркальце в ответ:

«Ты, конечно, спору нет;

Ты, царица, всех милее,

Всех румяней и белее».

И царица хохотать,

И плечами пожимать,

И подмигивать глазами,

И прищёлкивать перстами[6],

И вертеться подбочась,

Гордо в зеркальце глядясь.

Но царевна молодая,

Тихомолком расцветая,

Между тем росла, росла,

Поднялась – и расцвела,

Белолица, черноброва,

Нраву кроткого такого.

И жених сыскался ей,

Королевич Елисей.

Сват приехал, царь дал слово,

А приданое готово:

Семь торговых городов

Да сто сорок теремов.

На девичник собираясь,

Вот царица, наряжаясь

Перед зеркальцем своим,

Перемолвилася с ним:

«Я ль, скажи мне, всех милее,

Всех румяней и белее?»

Что же зеркальце в ответ?

«Ты прекрасна, спору нет;

Но царевна всех милее,

Всех румяней и белее».

Как царица отпрыгнёт,

Да как ручку замахнёт,

Да по зеркальцу как хлопнет,

Каблучком-то как притопнет!..

«Ах ты, мерзкое стекло!

Это врёшь ты мне назло.

Как тягаться ей со мною?

Я в ней дурь-то успокою.

Вишь какая подросла!

И не диво, что бела:

Мать брюхатая сидела

Да на снег лишь и глядела!

Но скажи: как можно ей

Быть во всём меня милей?

Признавайся: всех я краше.

Обойди всё царство наше,

Хоть весь мир; мне ровной нет.

Так ли?» Зеркальце в ответ:

«А царевна всё ж милее,

Всё ж румяней и белее».

Делать нечего. Она,

Чёрной зависти полна,

Бросив зеркальце под лавку,

Позвала к себе Чернавку

И наказывает ей,

Сенной девушке[7] своей,

Весть царевну в глушь лесную

И, связав её, живую

Под сосной оставить там

На съедение волкам.

Чёрт ли сладит с бабой гневной?

Спорить нечего. С царевной

Вот Чернавка в лес пошла

И в такую даль свела,

Что царевна догадалась,

И до смерти испугалась,

И взмолилась: «Жизнь моя!

В чём, скажи, виновна я?

Не губи меня, девица!

А как буду я царица,

Я пожалую тебя».

Та, в душе её любя,

Не убила, не связала,

Отпустила и сказала:

«Не кручинься, бог с тобой».

А сама пришла домой.

«Что? – сказала ей царица, —

Где красавица-девица?»

– «Там, в лесу, стоит одна, —

Отвечает ей она, —

Крепко связаны ей локти;

Попадётся зверю в когти,

Меньше будет ей терпеть,

Легче будет умереть».

И молва трезвонить стала:

Дочка царская пропала!

Тужит бедный царь по ней.

Королевич Елисей,

Помолясь усердно богу,

Отправляется в дорогу

За красавицей-душой,

За невестой молодой.

Но невеста молодая,

До зари в лесу блуждая,

Между тем всё шла да шла

И на терем набрела.

Ей навстречу пёс, залая,

Прибежал и смолк, играя;

В ворота́ вошла она,

На подворье тишина.

Пёс бежит за ней, ласкаясь,

А царевна, подбираясь,

Поднялася на крыльцо

И взялася за кольцо;

Дверь тихонько отворилась.

И царевна очутилась

В светлой горнице; кругом

Лавки, крытые ковром,

Под святыми[8] стол дубовый,

Печь с лежанкой изразцовой.

Видит де́вица, что