лес

(Видно, вел его сам бес),

Видит он: в лесу избушка,

Ведьма в ней живет, старушка.

Как он был царев посол,

То к ней прямо и вошел,

Поклонился ведьме смело,

Изложил царево дело:

Как царевны рождены

И чего все лишены.

Ведьма мигом все смекнула…

В дверь гонца она толкнула,

Так промолвив: «Уходи

Поскорей и без оглядки,

Не то — бойся лихорадки…

Через три дня приходи

За посылкой и ответом,

Только помни — чуть с рассветом».

После ведьма заперлась,

Уголечком запаслась,

Трое суток ворожила,

Так что беса приманила,

Чтоб отправить до дворец,

Сам принес он ей ларец,

Полный грешными вещами,

Обожаемыми нами.

Там их было всех сортов,

Всех размеров, всех цветов,

Все отборные, с кудрями…

Ведьма все перебрала,

Сорок лучших оточла,

Их в салфетку завернула

И на ключ в ларец замкнула,

С ним отправила гонца,

Дав на путь серебреца.

Едет он. Заря зарделась…

Отдых сделать захотелось,

Захотелось закусить,

Жажду водкой утолить:

Он был малый аккуратный,

Всем запасся в путь обратный.

Вот коня он разнуздал

И покойно кушать стал.

Конь пасется. Он мечтает,

Как его царь вознесет,

Графом, князем назовет.

Что же ларчик заключает?

Что царю в нем ведьма шлет?

В щелку смотрит: нет, не видно —

Заперт плотно. Как обидно!

Любопытство страх берет

И всего его тревожит.

Ухо он к замку приложит —

Ничего не чует слух;

Нюхает — знакомый дух…

Тьфу ты пропасть! что за чудо?

Посмотреть ей-ей не худо.

И не вытерпел гонец…

Но лишь отпер он ларец,

Птички — порх и улетели,

И кругом на сучьях сели

И хвостами завертели.

Наш гонец давай их звать,

Сухарями их прельщать:

Крошки сыплет — все напрасно

(Видно, кормятся не тем):

На сучках им петь прекрасно,

А в ларце сидеть зачем?

Вот тащится вдоль дороги,

Вся согнувшися дугой,

Баба старая с клюкой.

Наш гонец ей бухнул в ноги:

«Пропаду я с головой!

Помоги, будь мать родная!

Посмотри, беда какая:

Не могу их изловить!

Как же горю пособить?»

Вверх старуха посмотрела,

Плюнула и прошипела:

«Поступил ты хоть и скверно,

Но не плачься, не тужи…

Ты им только покажи —

Сами все слетят наверно».

«Ну, спасибо!» он сказал…

И лишь только показан —

Птички вмиг к нему слетели

И квартирой овладели.

Чтоб беды не знать другой,

Он без дальних отговорок

Тотчас их под ключ все сорок

И отправился домой.

Как княжны их получили,

Прямо в клетки посадили.

Царь на радости такой

Задал тотчас пир горой:

Семь дней сряду пировали,

Целый месяц отдыхали;

Царь совет весь наградил,

Да и ведьму не забыл:

Из кунсткамеры в подарок

Ей послал в спирту огарок

(Тот, который всех дивил),

Две ехидны, два скелета

Из того же кабинета…

Награжден был и гонец.

Вот и сказочки конец.

Многие меня поносят

И теперь, пожалуй, спросят:

Глупо так зачем шучу?

Что за дело им? Хочу.

Стихи

Красавице, которая нюхала табак

Возможно ль? вместо роз, Амуром насажденных,

Тюльпанов, гордо наклоненных,

Душистых ландышей, ясминов и лилей,

Которых ты всегда любила

И прежде всякий день носила

На мраморной груди твоей, —

Возможно ль, милая Климена,

Какая странная во вкусе перемена!..

Ты любишь обонять не утренний цветок,

А вредную траву зелену,

Искусством превращенну

В пушистой порошок!

Пускай уже седой профессор Геттингена,

На старой кафедре согнувшися дугой,

Вперив в латинщину глубокий разум свой,

Раскашлявшись, табак толченый

Пихает в длинный нос иссохшею рукой;

Пускай младой драгун усатый

Поутру, сидя у окна,

С остатком утреннего сна,

Из трубки пенковый дым гонит сероватый;

Пускай красавица шестидесяти лет,

У граций в отпуску и у любви в отставке,

Которой держится вся прелесть на подставке,

Которой без морщин на теле места нет,

Злословит, молится, зевает

И с верным табаком печали забывает, —

А ты, прелестная!.. но если уж табак

Так нравится тебе — о пыл воображенья! —

Ах! если, превращенный в прах,

И в табакерке, в заточенье,

Я в персты нежные твои попасться мог,

Тогда б в сердечном восхищенье

Рассыпался на грудь под шалевый платок

И даже… может быть… Но что! мечта пустая.

Не будет этого никак.

Судьба завистливая, злая!

Ах, отчего я не табак!..

* * *

От всенощной вечор идя домой,

Антипьевна с Марфушкою бранилась;

Антипьевна отменно горячилась.

«Постой, — кричит, — управлюсь я с тобой;

Ты думаешь, что я уж и забыла

Ту ночь, когда, забравшись в уголок,

Ты с крестником Ванюшкою шалила?

Постой, о всем узнает муженек!»

— Тебе ль грозить! — Марфушка отвечает:

Ванюша — что? Ведь он еще дитя;

А сват Трофим, который у тебя

И день, и ночь? Весь город это знает.

Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна,

А всякого словами разобидишь;

В чужой пизде соломинку ты видишь,

А у себя не видишь и бревна.

Юрьеву

Здорово, Юрьев именинник!

Здорово, Юрьев лейб-улан!

Сегодня для тебя пустынник

Осушит пенистый стакан.

Здорово, Юрьев именинник!

Здорово, Юрьев лейб-улан!

Здорово, рыцари, лихие

Любви, свободы и вина!

Для нас, союзники младые,

Надежды лампа зажжена.

Здорово, рыцари лихие

Любви, свободы и вина!

Здорово, молодость и счастье,

Застольный кубок и бордель

Где с громким смехом сладострастье

Ведет нас пьяных на постель.

Здорово, молодость и счастье,

Застольный кубок и бордель.

Ты и я

Ты богат, я очень беден;

Ты прозаик, я поэт;

Ты румян как маков цвет,

Я как смерть и тощ и бледен.

Не имея в век забот,

Ты живешь в огромном доме;

Я ж средь горя и хлопот

Провожу дни на соломе.

Ешь ты сладко всякий день,

Тянешь вина на свободе,

И тебе нередко лень

Нужный долг отдать природе;

Я же с черствого куска,

От воды сырой и пресной,

Сажен за сто с чердака

За нуждой бегу известной.

Окружен рабов толпой,

С грозным деспотизма взором,

Афедрон ты жирный свой

Подтираешь коленкором;

Я же грешную дыру

Не балую детской модой

И Хвостова жесткой одой,

Хоть и морщуся, да тру.

Вишня

Румяной зарею

Покрылся восток,

В селе за рекою

Потух огонек.

Росой окропились

Цветы на полях,

Стада пробудились

На мягких лугах.

Туманы седые

Плывут к облакам,

Пастушки младые

Спешат к пастухам.

С журчаньем стремится

Источник меж гор,

Вдали золотится

Во тьме синий бор.

Пастушка младая

На рынок спешит

И вдаль, припевая,

Прилежно глядит.

Румянец играет

На полных щеках,

Невинность блистает

На робких глазах.

Искусной рукою

Коса убрана,

И ножка собою

Прельщать создана.

Корсетом прикрыта

Вся прелесть грудей,

Под фартуком скрыта

Приманка людей.

Пастушка приходит

В вишенник густой

И много находит

Плодов пред собой.

Хоть вид их прекрасен

Красотку манит,

Но путь к ним опасен —

Бедняжку страшит.

Подумав, решилась

Сих вишен поесть,

За ветвь ухватилась

На дерево взлезть.

Уже достигает

Награды своей

И робко ступает

Ногой меж ветвей.

Бери плод рукою —

И вишня твоя,

Но, ах! что с тобою,

Пастушка моя?

Вдали усмотрела, —

Спешит пастушок;

Нога ослабела,

Скользит башмачок.

И ветвь затрещала —

Беда, смерть грозит!

Пастушка упала,

Но, ах, какой вид.

Сучок преломленный

За платье задел;

Пастух удивленный

Всю прелесть узрел.

Среди двух прелестных

Белей снегу ног,

На сгибах чудесных

Пастух то зреть мог,

Что скрыто до время

У всех милых дам,

За что из эдема

Был изгнан Адам.

Пастушку несчастну

С сучка тихо снял

И грудь свою страстну

К красотке прижал.

Вся кровь закипела

В двух пылких сердцах,

Любовь прилетела

На быстрых крылах.

Утеха страданий

Двух юных сердец,

В любви ожиданий

Супругам венец.

Прельщенный красою,

Младой пастушок

Горячей рукою

Коснулся до ног.

И вмиг зарезвился

Амур в их ногах;

Пастух очутился

На полных грудях.

И вишню румяну

В соку раздавил,

И соком багряным

Траву окропил.

Дельвигу

Друг Дельвиг, мой парнасский брат,

Твоей я прозой был утешен,

Но признаюсь, барон, я грешен:

Стихам я больше был бы рад.

Ты знаешь сам: в минувши годы

Я на брегу парнасских вод

Любил марать поэмы, оды,

И даже зрел меня народ

На кукольном театре моды.

Бывало, что ни напишу,

Все для иных не Русью пахнет;

Об чем цензуру ни прошу,

Ото всего Тимковский ахнет.

Теперь едва, едва дышу,

От воздержанья муза чахнет,

И редко, редко с ней грешу.

К неверной славе я хладею;

И по привычке лишь одной

Лениво волочусь за нею,

Как муж за гордою женой.

Я позабыл ее обеты,

Одна свобода мой кумир,

Но все люблю, мои поэты,

Счастливый голос ваших лир.

Так точно, позабыв сегодня

Приказы младости своей,

Глядит с улыбкой ваша сводня

На шашни молодых блядей.

Христос воскрес

Христос воскрес, моя Реввека,

Сегодня следуя душой

Закону бога-человека,

С тобой целуюсь, ангел мой.

А завтра к вере Моисея

За поцелуй я не робея

Готов, еврейка, приступить —

И даже то тебе вручить,

Чем можно верного еврея

От православных отличить.

Десятая заповедь

Добро чужого не желать

Ты, боже, мне повелеваешь;

Но меру сил моих ты знаешь —

Мне ль нежным чувством управлять?

Обидеть друга не желаю,

И не хочу его села,

Не нужно мне его вола,

На все спокойно я взираю:

Ни дом его, ни скот, ни раб,

Не лестна мне вся благостыня.

Но ежели его рабыня

Прелестна… Господи! я слаб!

И ежели его подруга

Мила, как ангел во плоти, —

О боже праведный! прости

Мне зависть ко блаженству друга.

Кто сердцем мог повелевать?

Кто раб усилий бесполезных?

Как можно не любить любезных?

Как райских благ не пожелать?

Смотрю, томлюся и вздыхаю,

Но строгий долг умею чтить,

Страшусь желаньям сердца льстить,

Молчу… и втайне я страдаю.

* * *

Раззевавшись от обедни,

К Катакази еду в дом.

Что за греческие бредни,

Что за греческий содом!

Подогнув под жопу ноги,

За вареньем, средь прохлад,

Как египетские боги,

Дамы преют и молчат.

«Признаюсь пред всей Европой, —

Хромоногая кричит: —

Маврогений толстожопый

Душу, сердце мне томит.

Муж! вотще карманы грузно

Ты набил в семье моей.

И вотще ты пятишь гузно,

Маврогений мне милей».

Здравствуй, круглая соседка!

Ты бранчива, ты скупа,

Ты неловкая кокетка,

Ты плешива, ты глупа,

Говорить с тобой нет мочи —

Все прощаю! бог с тобой;

Ты с утра до темной ночи

Рада в банк играть со мной.

Вот еврейка с Тадарашкой.

Пламя пышет в подлеце,

Лапу держит под рубашкой,

Рыло на ее лице.

Весь от ужаса хладею:

Ах, еврейка, бог убьет!

Если верить Моисею,

Скотоложница умрет!

Ты наказана сегодня,

И тебя пронзил амур,

О чувствительная сводня,

О краса молдавских дур.

Смотришь: каждая девица

Пред тобою с молодцом,

Ты ж одна, моя вдовица,

С указательным перстом.

Ты умна, велеречива,

Кишиневская Жанлис,

Ты бела, жирна, шутлива,

Пучеокая Тарсис.

Не хочу судить я строго,

Но к тебе не льнет душа —

Так послушай, ради бога,

Будь глупа, да хороша.

* * *

Мой друг, уже три дня

Сижу я под арестом

И не видался я

Давно с моим Орестом.

Спаситель молдаван,

Бахметьева наместник,

Законов провозвестник,

Смиренный Иоанн,

За то, что ясский пан,

Известный нам болван

Мазуркою, чалмою,

Несносной бородою —

И трус и грубиян —

Побит немножко мною,

И что бояр пугнул

Я новою тревогой, —

К моей канурке строгой

Приставил караул.

Невинной суеты,

А именно — мараю

Небрежные черты,

Пишу карикатуры, —

Знакомых столько лиц,

Восточные фигуры

Ебаных куковиц

И их мужей рогатых,

Обритых и брадатых!

Из письма к Вигелю

Проклятый город Кишинев!

Тебя бранить язык устанет.

Когда-нибудь на грешный кров

Твоих запачканных домов

Небесный гром конечно грянет,

И — не найду твоих следов!

Падут, погибнут, пламенея,

И пестрый дом Варфоломея,

И лавки грязные жидов:

Так, если верить Моисею,

Погиб несчастливый Содом.

Но с этим милым городком

Я Кишинев равнять не смею,

Я слишком с библией знаком

И к лести вовсе не привычен.

Содом, ты знаешь, был отличен

Не только вежливым грехом,

Но просвещением, пирами,

Гостеприимными домами

И красотой нестрогих дев!

Как жаль, что ранними громами

Его сразил Еговы гнев!

В блистательном разврате света,

Хранимый богом человек

И член верховного совета,

Провел бы я смиренно век

В Париже ветхого завета!

Но в Кишиневе, знаешь сам,

Нельзя найти ни милых дам,

Ни сводни, ни книгопродавца.

Жалею о твоей судьбе!

Не знаю, придут ли к тебе

Под вечер милых три красавца:

Однако ж кое-как, мой друг,

Лишь только будет мне досуг,

Явлюся я перед тобою;

Тебе служить я буду рад —

Стихами, прозой, всей душою,

Но, Вигель — пощади мои зад!

Телега жизни

Хоть тяжело подчас в ней бремя,

Телега на ходу легка;

Ямщик лихой, седое время,

Везет, не слезет с облучка.

С утра садимся мы в телегу;

Мы рады голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: — Пошел! ебена мать!

Но в полдень нет уж той отваги;

Порастрясло нас; нам страшней

И косогоры и овраги;

Кричим: полегче, дуралей!

Катит попрежнему телега,

Под вечер мы привыкли к ней

И дремля едем до ночлега,

А время гонит лошадей.

* * *

Мне жаль великия жены,

Жены, которая любила

Все роды славы: дым войны

И дух парнасского кадила.

Мы Прагой ей одолжены,

И просвещеньем, и Тавридой,

И посрамлением Луны,

И мы… прозвать должны

Ее Минервой, Аонидой.

В аллеях Сарского села

Она с Державиным, с Орловым

Беседы мудрые вела —

С Делиньем — иногда с Барковым.

Старушка милая жила

Приятно и немного блудно,

Вольтеру первый друг была,

Наказ писала, флоты жгла,

И умерла, садясь на судно.

С тех пор мгла.

Россия, бедная держава,

Твоя удавленная слава

С Екатериной умерла.

Рефутация г-на Беранжера

Ты помнишь ли, ах, ваше благородье,

Мусье француз, говнистый капитан,

Как помнится у нас в простонародье

Над нехристем победы россиян?

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных