Я благодарю тебя вдвойне: за речь и за подарок. Приглашаю тебя на обед». Рыбак, польщенный, отправился домой, а слуги выпотрошили рыбу и нашли в ее брюхе тот Поликратов перстень. Увидев перстень, они тотчас же с радостью понесли его Поликрату. Отдавая перстень, слуги рассказали, как он нашелся. А Поликрат понял тогда, что это божественное знамение…» (Геродот. История. III. 41—42).
Для греков этот случай означал, что боги окончательно отвернулись от Поликрата, раз они не пожелали принять его дар и вернули перстень. Люди говорили так: «Поликрат не кончит добром, так как он преуспевает во всем и даже находит то, что сам забросил» (Геродот. История. III. 43). Его стали считать окончательно обреченным. И когда через несколько лет персы заманили самосского тирана в ловушку и подвергли его чрезвычайно мучительной смерти, никто особо не удивился: чего-то подобного ждали уже давно.
На Самосе за гибелью Поликрата последовал целый ряд трагических событий. Освободившийся престол сумел захватить секретарь Поликрата Меандрий, провозгласивший себя тираном. Но тут на сцене появилось новое действующее лицо. Точнее, не совсем новое, ибо этот человек нам уже знаком: Силосонт, младший брат убитого Поликрата. Выше упоминалось, что он помог Поликрату захватить власть в полисе, но впоследствии им же был изгнан.
Силосонт отправился в Египет, и там ему невероятно повезло: выпал случай оказать услугу молодому персидскому вельможе Дарию. И услуга-то была невелика — Силосонт всего лишь подарил Дарию свой плащ, который тому очень понравился. Но персы умели помнить добро и платить за него по заслугам.
Кто же мог тогда предполагать, что через несколько лет Дарий станет всесильным владыкой громадной Персидской державы?! Когда это произошло, Силосонт отправился к царю и напомнил ему о своей услуге. Разумеется, Дарий — прямо как в сказке — предложил греку просить, чего он только пожелает. Силосонт желал одного: власти над родным Самосом, которая, как он считал, принадлежит ему по наследственному праву.
Дарий дал ему в помощь войско во главе с полководцем Отаном. Предполагалось осуществить новый переворот в мягкой форме, без жертв. Однако Меандрий и самосцы оказали персам сопротивление. Тогда Отан «…позабыл о повелении Дария при отъезде не убивать и не продавать в рабство ни одного самосца, но отдать остров Силосонту неразоренным. Поэтому, нарочно больше не думая об этом повелении, Отан приказал убивать всех, кто попадется, взрослых и детей… Меандрий же, которому удалось бежать с Самоса, отплыл в Лакедемон… Персы же, опустошив Самос, отдали обезлюдевший остров Силосонту» (Геродот. История. III. 147—149).
Вот при таких горестных обстоятельствах славный остров утратил свою независимость и попал под персидское владычество. А Силосонт правил им в качестве вассального тирана. Со временем Самос кое-как восстановился, но былого блеска и процветания уже не достиг.
Если бы Пифагор в пору этих неурядиц находился еще на Самосе, то, не исключено, и его ждала бы печальная судьба — гибель или персидский плен и рабство. И тогда история мировой философии и науки осталась бы без одной из крупных фигур. Ведь в самосский период своей деятельности герой нашей книги, в общем-то, не успел еще совершить ничего значительного.
Однако Пифагора в тот момент на родине уже не было. И гибель Поликрата, и последовавшие за этим смуты, и персидская оккупация Самоса — всё это происходило в его отсутствие. Пифагор находился далеко на западе.
Каковы же причины его отъезда? Неужели философ просто не желал терпеть тиранию, как пишут античные авторы? Это звучит как-то слишком обще, неопределенно. Да и стало ли на Самосе хуже жить после того, как Поликрат пришел к власти? Непохоже. Время его правления, напомним, было высшим пиком в истории острова. Другим эллинским государствам Поликрат действительно чинил немало зла, но своему-то городу только благодетельствовал.
Тут нужно учитывать вот какое обстоятельство. Греческие тираны архаической эпохи являлись — все без исключения — выходцами из высшей аристократии. Однако, захватив власть, они начинали проводить ярко выраженную антиаристократическую политику[107].
Чем объяснить этот парадокс? Безусловно, не тем, что тираны были некими «борцами за народное дело», — хотя было время, когда и так считали в науке об античности. Нет, просто они воспринимали остальных представителей знати как конкурентов — потому и боролись с ними.
Тирания в том или ином полисе обычно устанавливалась так. Соперничают друг с другом за власть, престиж, влияние несколько самых видных аристократических лидеров. И вот один из них одерживает верх над остальными, становится единоличным правителем. Ясно, что прежние противники продолжают представлять для него опасность: они всё так же ему враждебны, каждый из них считает, что сам он ничем не хуже и не менее достоин стать тираном. Поэтому тот, кому это все-таки удалось, должен хотя бы ради собственной безопасности избавляться от остальных[108].
Не удивительно, что тираны прибегали к весьма жестким мерам по отношению к прочей знати. Мы видели, как поступил тот же Поликрат даже со своими родными братьями. Ясно, что он (или любой другой на его месте) еще меньше стал бы церемониться с остальными аристократами. Их, случалось, истребляли целыми семьями либо изгоняли из полиса. Или же они бежали сами, чтобы спастись от худшего.
Похоже, именно в таком контексте уместно трактовать и отбытие Пифагора с Самоса. Ведь он, как мы знаем, безусловно принадлежал к знати. Ему точно так же могла угрожать казнь. Правда, казалось бы, с чего Поликрату было его опасаться и прибегать к каким-то репрессиям против него? Ведь Пифагор был философом, ученым, — кем угодно, но только не политиком.
Это так, но он являлся человеком очень известным — как на Самосе, так и за его пределами. И этим уже многое сказано. Тиран мог воспринимать его как угрозу своей власти именно из-за окружавших Пифагора славы и популярности. Приведем в качестве параллели хотя бы такой пример. Несколькими годами раньше афинский тиран Писистрат изгнал из своего города выдающегося спортсмена Кимона, одержавшего победу на Олимпийских играх в состязаниях колесниц. Кимон политикой совсем не занимался, более того, был простодушен до глуповатости. И всё же Писистрат посчитал, что такой человек не должен оставаться в Афинах. Уже то, что он был знаменит (и притом знатен), превращало его — даже против его воли — в конкурента правителя.
Что же касается Пифагора, то считать его каким-то аполитичным затворником, всецело погруженным в глубины своей премудрости, было бы неправомерно. Позже, в Италии, он проявлял самый активный интерес к делам государственным. Туда, в Италию, мы теперь вслед за ним и отправимся.
На запад, к вершине славы
И вот Пифагор стоит на палубе торгового судна (пассажирских кораблей как таковых тогда еще не было), которое, разрезая носом волны, устремляется далеко-далеко: с крайнего востока греческого мира на его крайний запад, минуя саму Элладу. Ему предстоит пересечь Эгейское и Ионическое моря.
Как проходило это главное в его жизни путешествие — мы, конечно, в точности сказать не можем: свидетельств не сохранилось. Однако всё же можно констатировать некоторые вещи, которые представляются несомненными.
Ясно, что на запад философ отправился морским путем. Для греков — народа мореплавателей — двигаться по воде всегда было предпочтительнее, чем по суше. Море не разделяло, а соединяло эллинов. Маршруты по нему были и короче, и легче, и безопаснее. В подавляющем большинстве регионов не существовало сколько-нибудь удобных сухопутных дорог. Уже много позже об этом позаботились римляне, покрывшие просторы многочисленных областей Средиземноморья сетью своих великолепных дорог, которые, согласно пословице, все вели в Рим.
Удивляться этому не приходится: «потомки Ромула» были народом, прочно стоявшим на земле, а к неверной водной стихии относившимся с известным подозрением. У греков же — всё наоборот: даже короткие расстояния они значительно чаще пересекали на кораблях. Да и то сказать: преодолевать их по суше — это означало постоянно форсировать горные хребты (таков уж рельеф Греции), проходить через территории различных полисов, нередко находившихся в недружественных отношениях между собой… А уж чтобы попасть сушей из Ионии в Южную Италию, пришлось бы сделать просто колоссальный «крюк» — достаточно взглянуть на карту, чтобы в этом убедиться.
Итак, на новое место жительства Пифагор именно плыл. Путь в любом случае был очень неблизким (вполне возможно, что в его ходе нашему герою несколько раз пришлось сменить судно), а существовал он в двух вариантах. Во-первых, двигаясь на запад, можно было обогнуть материковую Грецию (Балканский полуостров) с юга. Но этот маршрут мореходы недолюбливали. Крайние южные оконечности Пелопоннеса — несколько сильно выдающихся в море мысов — пользовались недоброй славой чрезвычайно опасных мест: там постоянно происходили кораблекрушения.
Поэтому чаще поступали иначе: переправившись через Эгейское море в его центральной части, особенно густо усыпанной островами, входили в Саронический залив и причаливали в гавани Коринфа. Этот город занимал уникальное географическое положение. Он располагался на узком (около пяти километров) перешейке Истм, связывавшем Пелопоннес с остальной Грецией.
В результате Коринф был портом двух морей: его восточная гавань выходила на Саронический залив Эгейского моря, а западная — на Коринфский залив Ионического моря. За несколько десятилетий до тех событий, о которых мы сейчас рассказываем, коринфский тиран Периандр даже возымел идею прорыть через Истм канал. Это ему оказалось не под силу, но он все-таки соорудил в самом узком месте перешейка диолк — специально оборудованный волок в виде желоба с устройствами, облегчавшими перетаскивание судов. И отныне капитаны, которым нужно было попасть из Эгеиды на запад (или наоборот), по большей части пользовались им.
Более вероятно, что именно таким и был маршрут Пифагора. Его корабль, прибыв в Коринф, был переведен через Истм по диолку, или же философ перешел тут на другое судно. Далее путь лежал по узкому и длинному Коринфскому заливу, над которым с обеих сторон нависали горы… И вот впереди распахнулся простор Ионического моря.
Теперь нужно было взять еще немного севернее, дойдя вдоль греческого побережья до острова Керкиры. А потом — в открытое море: у Керкиры было место, где ближе всего подступали друг к другу берега Эллады и Южной Италии.
Почему Пифагор решил перебраться именно в этот регион? Если вдуматься, выбор отнюдь не очевидный. Южная Италия не относилась к зоне самосского проникновения. Интересы самосцев лежали на иных направлениях. Они устремлялись на юг Малой Азии, в зону Черноморских проливов… Лишь однажды самосские поселенцы отправились на запад и там приняли участие в судьбе колонии Занклы, что лежала на северной оконечности Сицилии. Но случилось это уже после смерти Пифагора, в начале V века до н. э.
Да, разумеется, каждого, кто прибывал к «подошве» италийского «сапожка», встречали крупные, богатые, процветающие греческие города. Они как бы выстроились в ряд, чтобы приветствовать пришельца из
