атлет в древнегреческой истории. Известный нам Ямвлих в самом конце своего труда о Пифагоре приводит длинный перечень пифагорейцев, «сделавшихся известными» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 36. 267). Здесь мы встречаем, с одной стороны, людей, в общем-то, ничем не прославившихся, с другой — некоторых известных философов (Эмпедокл, Парменид и др.) — причем не для всех из них связь с пифагореизмом можно считать безоговорочно доказанной. Но есть там и такой персонаж: Милон из Кротона.

Имя этого борца в конце VI века до н. э. гремело в греческом мире так, как не гремит теперь имя ни одного, даже самого выдающегося спортсмена. Да и не только в греческом мире. Ранее нам уже встречался кротонский врач Демокед — тот самый, который бежал на родину из Персии, презрев блага и почести. Так вот, уже оказавшись в безопасности, «Демокед велел передать Дарию, что он, Демокед, взял себе в жены дочь Милона. Ведь о знаменитом борце Милоне часто шла речь у царя. Поэтому-то, как я думаю, Демокед и ускорил этот брак, истратив на это огромные деньги, именно чтобы показать Дарию, что он и в отечестве своем был знаменитым человеком», — пишет Геродот (Геродот. История. III. 137). Значит, и при далеком персидском дворе порой поминали Милона.

Милон одержал победы в борьбе на шести Олимпийских играх! Такое, кажется, не удалось больше никому. Неоднократно выигрывал он и первые призы на других общегреческих состязаниях в том же виде спорта. Колоссальную силу свою, рассказывали, он приобрел так. Еще в молодости купил теленка и каждый день, взвалив его на плечи, обносил вокруг городских стен Кротона. Теленок рос и рос, пока не превратился во взрослого быка, — а Милон носил и носил его: ежедневное увеличение веса было незначительным и не ощущалось. Тренировки сделали своё дело. Говорили о Милоне еще и такое: как-то во время Олимпийских игр он обнес вокруг стадиона четырехлетнего быка, а потом на глазах у всех зажарил его и целиком съел.

Писатель II века н. э. Павсаний, побывавший в Олимпии и видевший там статую Милона (олимпийскому победителю разрешалось поставить себе при жизни статую на родине, а троекратному победителю — вторую статую на месте победы, в олимпийской священной роще), рассказывает о великом борце целый ряд интересных историй: «Говорят, будто Милон сам принес в Альтис (это и есть название священной рощи в Олимпии. — И. С.) свою статую. Рассказывают также о его ловкости с гранатовым яблоком и диском. Он так крепко держал яблоко, что другие, как ни старались изо всех сил отнять его, не могли этого сделать, и в то же время он держал его так нежно, что сам он ничуть не сдавливал это яблоко и его не повредил. А затем, стоя на диске, намазанном маслом, он смеялся над теми, кто нападал на него и хотел его столкнуть с диска. Он показывал и другие подобные же примеры силы. Он обвязывал себе лоб веревкой наподобие того, как надевают повязку или венок. Удержав дыхание и дав жилам на голове налиться кровью, он разрывал эту веревку силою напрягшихся жил» (Павсаний. Описание Эллады. VI. 14. 6—7).

Принадлежность Милона к пифагорейцам подтверждает и известный географ Страбон, живший на рубеже нашей эры: «Еще более прославило город (Кротон. — И. С.) множество пифагорейских философов, Милон, самый знаменитый из атлетов и ученик Пифагора (который долго жил в этом городе). Однажды, как передают, во время общего обеда философов, когда какой-то столб погнулся, Милон подлез под него и спас всех, а затем выбрался сам» (Страбон. География. VI. 262—263).

Тут можно вспомнить, что, по некоторым сведениям, Пифагор еще во времена своего пребывания на Самосе давал советы спортсменам и, например, «помог самосскому атлету Ев-римену, который, благодаря Пифагоровой мудрости, несмотря на свой малый рост, сумел осилить и победить на Олимпийских играх многих рослых противников» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 15).

Поневоле приходится вспомнить и о том, что в древнегреческой истории был еще один Пифагор Самосский — видный борец, также победивший на Олимпийских играх. Надпись на его статуе гласила:

Странник, знаком ли тебе Пифагор, Пифагор из Самуса,

Длинноволосый борец, многой воспетый хвалой?

Знай: Пифагор — это я; а чем я стяжал мою славу,

Ты у элидян[124] спроси: трудно поверить, но верь!

(Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 48)

«Трудно поверить» было тому, что этот Пифагор, будучи совсем юным, пришел вообще-то участвовать в состязаниях мальчиков, но выступил все-таки в группе взрослых мужчин и тем не менее одержал победу. О том же гласит и другая эпиграмма об этом атлете:

Этот борец Пифагор, самосским рожденный Кратетом,

Мальчиком в Альтис пришел для олимпийских побед.

(Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 49)

Уж не наш ли это герой? Нет, совершенно исключено. Его победа приходится на 588 год до н. э., когда философ Пифагор еще не родился. Да и имя его отца, как видим, иное — Кратет, а не Мнесарх. Итак, речь идет о другом человеке. Однако совпадение просто-таки завораживает. Тут Пифагор Самосский — и там Пифагор Самосский. Думаем, не будет чрезмерно смелым допущение, что это не просто тёзки, а сородичи, представители одной и той же аристократической семьи с Самоса (атлетика в архаическую эпоху была уделом именно знати). Дело в том, что у греков был обычай: в семье из поколения в поколение использовался некий круг имен, которые давались детям. Поэтому если встречаем двух лиц с одинаковыми именами — достаточно велика вероятность, что они находились в той или иной родственной связи друг с другом. Коль скоро в родне у Пифагора были атлеты (или, по крайней мере, один знаменитый атлет), то ничего удивительного, что наш мыслитель знал о том, как надлежит готовиться к спортивным состязаниям, какой образ жизни вести для этого и пр.

Коснемся, наконец, вопроса о так называемых акусмах, неоднократно уже упоминавшихся выше. Как отмечается в современной научной литературе, «пожалуй, самым сложным» из круга вопросов о раннем пифагореизме «является тот, что связан с акусмами»[125]. Эти колоритные, а главное — весьма странные афоризмы-рекомендации, по которым, согласно античным авторам, Пифагор призывал последователей строить свою жизнь, в изобилии сохранены нам источниками.

Приведем несколько примеров: «Огонь ножом не разгребать; через весы не переступать; на хлебной мере не сидеть; сердце не есть; ношу помогать не наваливать, а сваливать; постель держать свернутой; изображения бога в перстне не носить; горшком на золе следа не оставлять; малым факелом сиденья не осушать; против солнца не мочиться; по неторным тропам не ходить; руку без разбора не подавать; ласточек под крышей не держать; кривокогтых не кормить; на обрезки ногтей и волос не наступать и не мочиться; нож держать острием от себя; переходя границу, не оборачиваться» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 17).

Что перед нами? Менее всего подобные сентенции похожи на изложение какого-то философского или даже теологического учения. Гораздо больше они напоминают некие правила житейской мудрости, причем изложенные в нарочито загадочной форме. Закономерно поэтому, что рано появились аллегорические толкования акусм, например:

«Огонь ножом не разгребать — значит, во владыках гнев и надменный дух не возбуждать. Через весы не переступать — значит, равенства и справедливости не преступать… Сердца не есть — не подтачивать душу заботами и страстями. Уходя на чужбину, не оборачиваться — расставаясь с жизнью, не жалеть о ней и не обольщаться ее усладами…» и т. п. (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 18). Но подобные интерпретации во многих случаях выглядят откровенно натянутыми. Тем более что между самими древними толкователями единства нет. Скажем, Порфирий предлагает несколько другие решения акусм, отличающиеся в тех или иных деталях:

«»Через весы не шагай», то есть избегай алчности; «Огня ножом не вороши», то есть человека гневного и надменного резкими словами не задевай; «Венка не обрывай», то есть не нарушай законов, ибо законами венчается государство… «По торной дороге не ходи» — этим он велел следовать не мнениям толпы, а мнениям немногих понимающих…» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 42). В последнем афоризме, как его приводит Порфирий, имеется, кстати, принципиальное отличие от того варианта, который мы встретили выше, у Диогена Лаэртского: там было, наоборот, сказано: «по неторным тропам не ходить». Какая версия верна? Кто знает!

Ямвлих, который цитирует еще ряд примеров акусм такого типа, замечает, что они «подражают мудрости семи мудрецов, живших раньше Пифагора» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 18. 83). И действительно — в рассказах о Фалесе, Солоне, Хилоне и других представителях этой плеяды постоянно попадаются похожие по формулировкам изречения. А еще до них — у Гесиода, в «Трудах и днях» — этом кладезе «полезных советов», которым так любили пользоваться греки.

У Ямвлиха находим и пифагорейские акусмы совершенно иного облика, представляющие собой уже не предписания, а как бы определения. Говорим «как бы» потому, что они скорее не разъясняют определяемые предметы, а только сильнее запутывают.

«»Что такое острова блаженных?» — «Солнце и луна». «Что такое прорицалище в Дельфах?» — «Тетрактида (четверица. — И. С), то есть гармония, свойственная Сиренам»… «Что самое мудрое?» — «Число. Второе по достоинству — давать имена вещам»…» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 18. 82).

Легко убедиться в том, что в акусмах данной разновидности налет таинственности, подчеркнутой «темноты» еще сильнее. Может ли вообще в них хоть что-нибудь понять непосвященный? Если с учетом того, что мы теперь узнали об акусмах, вернуться к затронутому выше вопросу о «математиках» и «акусматиках», появится некая непреодолимая сложность. Согласно основному преданию, «математики» были, так сказать, эзотериками, «ближним кругом», члены которого постигали учение Пифагора во всей его мистической целостности. А «акусматики» — это экзотерики, «внешний круг», которому перепадают лишь некие крохи священного учения в форме пресловутых акусм.

Не произошло ли тут какой-нибудь путаницы? Создается впечатление, что акусмы-то как раз и имеют отношение к эзотерическому, «тайному» учению. Они содержат в себе какие-то намеки, уловить суть которых невозможно для того, кто не посвящен в «знание для избранных». А потому вопрос приходится оставить открытым.

Культ «сверхчеловека»

Непререкаемый авторитет учителя, существовавший в пифагорейском сообществе, очевиден. К любому суждению Пифагора — было ли оно аргументировано или просто произнесено без каких-либо обоснований — ученики относились как к истине в последней инстанции, более того, как к святыне, которая не терпит возражений. При доказательстве какой-либо идеи для пифагорейцев самым весомым доводом были слова: «Сам сказал». В смысле — если что-либо сказал сам Пифагор (в приведенном изречении его имя даже не названо, оно предполагалось само собой разумеющимся), значит, сомневаться в