между геометрией и арифметикой не было такой четкой границы, как в наши дни. Повышенное внимание к числам неизбежно выводило на геометрию, которая в эллинском мире являлась самой «востребованной» из математических наук.
О причинах подобного положения вещей отчасти говорилось выше (образное, предметное мышление греков). К этому можно добавить и соображение из непопулярного ныне «социально-экономического» арсенала. В эллинском мире постоянно делили землю. И полисы между собой (порой путем кровопролитных войн), и граждане внутри полисов (порой путем не менее кровопролитной междоусобной смуты). Бедна, скудна более или менее плодородными землями была Эллада. Не хватало этих земель на всех желающих.
Пожалуй, можно было бы при желании продемонстрировать, как и почему три самые знаменитые древнегреческие геометрические задачи (квадратура круга, трисекция угла и удвоение куба) напрямую проистекали из сущности феномена греческого полиса, из отношений, складывавшихся в нем. Но подобного рода размышления оставим до какого-нибудь другого раза. А пока заметим: ведь само название науки, о которой тут говорится, — геометрия — по-древнегречески означает не что иное, как «землемерие». Наверное, о чем-нибудь это всё же свидетельствует?
Далее, внимание Пифагора к астрономии тоже напрямую может быть связано с его интересом к числам. Некоторые ученые вообще утверждают, что астрономия — одна из математических наук. Если в этом и есть преувеличение, то, право же, очень небольшое, и уж точно в астрономии без математики — никуда! Почти все великие античные астрономы были одновременно выдающимися математиками: Евдокс Книдский, Эратосфен Киренский, Гиппарх Никейский, Клавдий Птолемей… А если астроном не очень хорошо разбирался в математике — то, как говорится, тем хуже для него. Пример — Аристарх Самосский, о котором говорилось в одной из предыдущих глав.
А разве в наши дни иначе? Напомним, например, такой интересный факт: в XIX веке планета Нептун была вначале чисто теоретически открыта французским ученым Леверье — он на основании своих математических расчетов неопровержимо доказал, что такой планеты не может не быть! — и только потом ее визуально обнаружили.
Наконец, музыка в античности прочно ассоциировалась как с математикой, так и с астрономией. Считалось, что сами планеты, вращаясь, звучат (точнее, не планеты, а сферы, к которым они «прикреплены») и порождают великолепную, гармоническую мелодию, а мы ее не слышим — только потому, что наше ухо привыкло к ней с рождения и уже не воспринимает ее. Только избранным дано уловить эту божественную мелодию. О пифагорейской «гармонии сфер» (именно о ней мы сейчас сказали, пока в самых кратких словах) в дальнейшем еще будет возможность поговорить подробнее.
Итак, пока всё более или менее ясно. Но вот как увязать с «числовой доктриной» Пифагора его же идею метемпсихоза? Здесь ситуация много сложнее; не исключено, что прямой связи найти так и не удастся и в результате в фигуре Пифагора так и сохранится некая двойственность.
Во всяком случае, можно сказать однозначно: Пифагор — плоть от плоти своего века, века мудрецов-рационалистов и мистиков-чудотворцев. Как среди тех, так и среди других наш герой очень даже на месте. Они как бы порождают для него подобающий контекст. С одной стороны — Фалес, Анаксимандр и даже Солон. С другой — какие-нибудь Аристей Проконнесский, Абарис, Гермотим или Эпименид…
Продолжим это противопоставление. С одной стороны, Пифагор — один из той славной плеяды, которая породила самоё философию. С другой стороны, он какими-то чертами своей личности, своей деятельности настолько близок архаическим чудотворцам («шаманам», как их иногда называют), что и его-то нередко сравнивают с шаманом. Другой вопрос, насколько это оправдано[143].
Смело можно сказать, что Пифагор — характерный представитель неортодоксальных, мистических течений, возникших в Греции в архаическую эпоху. Пифагореизм, в частности, стоит очень близко к орфизму. Что же, собственно, главное во всех этих течениях? Нам думается, что основная суть их — в резком возрастании интереса к загробной жизни, к судьбе человека после смерти. Ранее эллинам этот интерес был не очень-то свойствен, как и отмечалось выше.
Обратим внимание еще вот на какое обстоятельство. Неортодоксальные мистические учения архаической эпохи, хотя они явно противоречили традиционным верованиям, отнюдь не воспринимались греками как «ересь», подлежащая гонению. Преследование за идеи эллинскому мировоззрению вообще не свойственно, история Древней Греции почти не знает подобного рода фактов. Хотя единичные случаи все-таки известны.
И самый известный, как ни парадоксально, имел место в демократических Афинах последней трети V века до н. э., то есть намного позже времени жизни Пифагора. Это была эпоха Пелопоннесской войны, и в связи с неудачами на полях сражений демагогами была раздута настоящая «религиозная истерия» вкупе с поисками «внутренних врагов». Жертвами судебных процессов по обвинению в «нечестии» стали тогда несколько философов, высказывавших неординарные религиозные идеи, и в том числе великий Сократ. Сократа ведь осудили на смерть именно за инакомыслие в сфере религии. Обвинительный акт против него формулировался так: «Сократ повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 40). Имеется в виду духовное «развращение», то есть проповедь тех же «вредных» идей.
Но это, повторим, досадные исключения. А в целом для греческого менталитета была характерна большая веротерпимость. Причиной тому — важная особенность античной религии: она не была догматичной. У греков не существовало «Священного писания» (такого, как Библия у христиан или Коран у мусульман), то есть некоего абсолютно авторитетного текста, в котором каждое слово признается высшей, неоспоримой истиной и принимается безоговорочно. Эллинские мифы таким «Священным писанием» не были и в принципе не могли быть. Помимо прочего, потому, что ввиду полисной раздробленности они сильно варьировали от города к городу, и в разных местах даже об одном и том же боге или герое могли рассказывать сильно различающиеся предания.
В древнегреческой религии преобладал не текст, а ритуал. Совершай положенные обряды по отношению к богам, а что ты о них думаешь — не важно: такова была преобладающая установка. Подобная свобода верований, отсутствие догмы приучали ум эллинов к пытливому поиску собственных ответов на главные вопросы бытия — ведь эти ответы не были им даны заранее. Только в условиях такого свободомыслия могли возникнуть и получить значительное развитие такие формы познания и освоения мира, как философия и теоретическая наука.
Бесспорно, некоторые тексты признавались очень авторитетными в религиозном отношении, прежде всего поэмы Гомера и Гесиода и те сведения о богах, которые в них содержатся. Но абсолютной истиной мнения даже этих авторов никогда не считались: с ними можно было вступать в полемику и даже очень жестко их критиковать. Вот, например, отзыв уже знакомого нам поэта-философа Ксенофана, современника Пифагора:
Всё на богов возвели Гомер с Гесиодом, что только
У людей позором считается или пороком:
Красть, прелюбы творить и друг друга обманывать тайно.
(Ксенофан. фр. В 11 Diels — Kranz)
Ксенофан — поэт и философ, живший во второй половине VI века до н. э., — очень крупная фигура в истории античной религиозной мысли. Он, несомненно, намного опередил свое время. Ксенофан выступает даже против такой основополагающей черты традиционных верований, как антропоморфизм (изображение богов в человеческом облике). При этом он приводит интересные аргументы:
Если бы руки имели быки и львы или кони,
Чтоб рисовать руками, творить изваянья, как люди,
Кони б тогда на коней, а быки на быков бы похожих
Образы рисовали богов и тела их ваяли,
Точно такими, каков у каждого собственный облик…
Черными пишут богов и курносыми все эфиопы,
Голубоокими их же и русыми пишут фракийцы.
(Ксенофан. фр. В 15, В 16 Diels — Kranz)
А вот каково мнение самого Ксенофана по этим вопросам:
Есть один только бог, меж богов и людей величайший,
Не похожий на смертных ни обликом, ни сознаньем…
Весь целиком он видит, весь сознает и весь слышит….
Без труда, помышленьем ума он всё потрясает…
Вечно на месте одном пребывает, не двигаясь вовсе,
Переходить то туда, то сюда ему не пристало.
(Ксенофан. фр. В 23 — В 25 Diels — Kranz)
Это уже вполне рациональное богословие (развиваясь по намеченному Ксенофаном пути, греческая мысль впоследствии придет к знаменитому аристотелевскому определению божества как «неподвижного перводвигателя»). И к тому же — первый на античной почве шаг к монотеизму (правда, шаг еще довольно робкий и непоследовательный: наряду с пресловутым «одним богом» признается и наличие каких-то других богов).
Однако зададимся вопросом: с чем же связано столь резкое и внезапное возрастание интереса к «миру иному»? Сразу подчеркнем, что вопрос этот очень сложный и дать на него простой и однозначный ответ, видимо, не получится: действовал целый ряд факторов. Но некоторым из этих факторов следует придать особое значение.
В начале книги говорилось, что на протяжении архаической эпохи в Элладе параллельно шли два важнейших процесса — «рождение полиса» и «рождение личности». Насколько можно судить, оба они внесли свой вклад в появление греческого мистицизма.
С одной стороны, формирование полисов из примитивных сельских общин, несомненно, означало общее усложнение структуры социума. И происходило оно весьма быстрыми темпами. А ведь на примерах из самых разных эпох хорошо известно: когда мир вокруг стремительно усложняется, у значительной части населения это порождает растерянность, утрату четких ориентиров. Людям неуютно в подобной атмосфере постоянных перемен и нестабильности, их как бы несет бурный поток, и они судорожно ищут «соломинку», за которую можно было бы ухватиться, ищут такую систему взглядов, которая давала бы некую опору в жизни, придавала бы этой жизни смысл. И находят чаемое именно на почве мистических, иррациональных представлений, поскольку меняющийся мир часто бывает непостижим с помощью средств обычного здравого смысла, который есть не что иное, как опыт предшествующих поколений. Когда общество бурно обновляется, такой опыт перестает помогать. И не случайно именно в эпохи перемен набирает силы мистицизм.
А теперь — о «другой стороне медали». Формирующаяся личность начинает всё более углубляться в себя, задаваться такими вот вопросами: «Кто мы? Откуда мы пришли? Какова наша последующая судьба? И как в связи с этим надлежит жить?» В общем, теми вопросами, которые обычно называют «вечными», — хотя на самом деле никакие они не вечные, а возникают на определенном этапе развития общественного сознания. Греция проходила этот этап именно в архаическую эпоху, вот эллины и стали задумываться над соответствующими проблемами. А уж необходимость их решения неизбежно пробуждала интерес к жизни души за пределами материального мира.
Когда есть вопросы — всегда появятся и ответы. Как говорится, «спрос рождает предложение». Возникновение в архаической Элладе широкого спектра мистических учений и практик (будь то деятельность пророков-чудотворцев, или орфизм, или занимающее нас здесь пифагорейство) — это всё как раз попытки найти такие ответы. В данном контексте и нужно рассматривать
