которых изложил суть пифагореизма, как он ее понимал; но вот опубликовал их, вероятно, под именем Пифагора — из скромности и пиетета перед учителем.
Вторит Диогену Лаэртскому Ямвлих: «…Никто не читал пифагорейских записок до времени Филолая: он впервые обнародовал те пресловутые три книги… лишь потому, что впал в крайнюю нужду. Он сам принадлежал к пифагорейскому братству и поэтому сочинил эти книги» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 31. 199). Тут даже более ясно сказано, что произведения, о которых идет речь, вышли из-под пера самого Филолая. Автор еще более поздний — христианский епископ Евсевий, живший в IV веке н. э., пишет: «…Тот, кто предал беседы Пифагора письменной огласке, — Филолай» (Евсевий Кесарийский. Против Гиерокла. 380, 8 Kayser). Заметим только, что лично беседы Пифагора Филолай, разумеется, слышать не мог, так что тут имеется в виду нечто более общее — разглашение пифагорейской традиции.
Инициатива Филолая по вполне понятным причинам породила замешательство в более консервативном «крыле» пифагорейского содружества. С одной стороны, сам этот факт мог быть там воспринят только крайне отрицательно: он, повторим, в глазах «акусматиков» являл собой прямую измену, более того — профанацию святынь. С другой стороны, имя такого крупного философа, как Филолай, было весьма авторитетно, и не так-то просто увязывались с ним негативные ассоциации. Хотелось, во всяком случае, очистить от них репутацию прославленного представителя школы. В результате возникло мнение, что подлинным-то «предателем» был не он, а еще до него какой-то другой пифагореец, некий Гиппас из Метапонта. Этот Гиппас — фигура достаточно загадочная. В историчности оного персонажа сомневаться вроде бы не приходится, но даже время его жизни является предметом дискуссий (то ли рубеж VI—V веков до н. э., то ли середина или даже вторая половина V века до н. э.)[171]. «Вообще Гиппас в пифагорейской традиции обрисован в мрачных тонах…»[172] Ему приписываются и общая неприязнь к Пифагору (он-де участвовал даже в заговоре Килона), и, в частности, пресловутая выдача секретов школы. Но, впрочем, в полной мере серьезно относиться ко всему этому трудно.
Как бы то ни было, при всех разногласиях сохранялось и нечто общее, объединявшее всех пифагорейцев. И в том числе знаменитая пифагорейская дружба. «Друзей он любил безмерно» — встречали мы, в числе прочих, и такое высказывание о Пифагоре. «Друг — второе я», «у друзей всё общее» — всё это ведь пифагорейские сентенции. Этих заветов последователи Пифагора продолжали держаться. Вот один в высшей степени характерный эпизод, относящийся к середине IV века до н. э., когда в Сиракузах — крупнейшем греческом городе Сицилии, то есть не слишком далеко от места рождения пифагорейства — правил неглупый, но жестокий и развращенный тиран Дионисий Младший[173].
Об этом тиране, а заодно и о его отце-тезке у нас еще будет повод поговорить в связи с судьбой Платона, который безуспешно пытался переделать их обоих (по очереди) в пресловутых «философов-правителей». Дионисию Младшему, впрочем, не чужды были и возвышенные порывы, но чаще они подавлялись самодурскими позывами, неизбежными для человека, поставленного по правам наследования в положение верховного и бесконтрольного властителя.
И характер Дионисия, и — особенно — пифагорейскую дружбу в высшей степени удачно иллюстрирует история о двух сиракузских пифагорейцах, Дамоне и Финтий. Рассказы об этой паре в античности были хрестоматийными. Приводим один из самых подробных:
«Во времена тирании Дионисия один пифагореец, Финтии, участвовал в заговоре против тирана. Осужденный на казнь, он попросил у Дионисия отсрочки, чтобы прежде уладить свои дела, а поручителем смерти обещал дать одного из своих друзей. Деспот подивился тому, что есть такой друг, который сам себя предаст в темницу за него, а Финтий позвал одного своего приятеля, философа-пифагорейца по имени Дамон, который без колебания сразу же согласился стать поручителем смерти. Одни хвалили поручителя за чрезмерную любовь к другу, другие осуждали за опрометчивость и считали сумасшедшим. В назначенный час сбежался весь народ, сгорая от любопытства: сдержит ли слово давший поручителя. Время уже истекало, и все отчаялись ждать, как вдруг неожиданно в последний момент прибежал Финтий, когда Дамона уже вели на казнь. Всех так восхитила их дружба, что Дионисий помиловал осужденного и напросился к ним в друзья третьим» (Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. X. 4. 3).
Думается, каждый понимает, о чем здесь шла речь. Ныне далеко не каждый согласится стать поручителем — хоть за близкого друга! — даже если речь идет о простом банковском кредите. Ибо не раз уже бывало, что человек, которому поверил поручитель, скрывался и на того падали его обязательства. Да почему, собственно, только «ныне»? Так было во все времена. А тут перед нами иное, куда более суровое поручительство — за человека, приговоренного к казни. Не вернется он вовремя — вместо него умрет поручитель. Пифагореец Дамон, нимало не сомневаясь, пошел на это (а ведь он был моложе Финтия, и они, кстати, по пифагорейскому обычаю вели совместное хозяйство).
Порфирий и Ямвлих добавляют к рассказу о Дамоне и Финтии еще несколько интересных деталей (Порфирий. Жизнь Пифагора. 59—60; Ямвлих. Жизнь Пифагора. 33. 233— 237). Во-первых, оказывается, Финтий и не был ни в чем виноват, а Дионисий приказал схватить его и разыграть весь последующий спектакль единственно для того, чтобы проверить, так ли крепка прославленная пифагорейская дружба. Во-вторых, когда после случившегося тиран просил двух пифагорейцев принять его третьим в их дружеский союз, они ему отказали, несмотря на все увещевания. Да и то сказать, вот уж менее всего подходящим другом он был бы для них… В-третьих, историю эту известный нам Аристоксен — а он, напомним, принадлежит к числу самых надежных свидетелей о раннем пифагореизме — услышал не от кого иного, как от самого Дионисия! Последний под конец жизни был свергнут с сиракузского престола и влачил остаток своих дней в Коринфе, подвизаясь на скромной ниве школьного учителя. Получается, что перед нами предельно достоверное сообщение очевидца и участника событий и ставить под сомнение реальность эпизода с Дамоном и Финтием не приходится.
Вряд ли эти два благородных сиракузянина имели глубокие познания в собственно философской (или тем более научной) стороне пифагорейского учения. Скорее всего, они принадлежали к группе «акусматиков». Пифагореизм был для них не какой-то теорией, а определенным образом жизни — жизни, в которой нужно следовать строго предписанной системе жестких норм. А самого Учителя они, конечно, воспринимали как основоположника и образец этой «пифагорейской жизни».
Платон-пифагореец
В историю пифагореизма одной из весьма значимых фигур входит Платон — один из крупнейших философов всех времен и народов, в каком-то отношении, можно сказать, воплощение самой Философии.
Заранее предполагаем, что некоторые читатели удивленно воскликнут: «Как же так? Всем же известно, что Платон — не пифагореец, а сократик!» Безусловно, в неписаной «Библии античной философии» вполне могло бы быть сказано: «Сократ роди Платона, Платон роди Аристотеля…» Разумеется, в духовном смысле.
Всё это верно. Платон действительно стал философом под прямым влиянием Сократа, был его учеником. Но точно так же верно и то, что за свою долгую жизнь он чем дальше, тем больше подвергался пифагорейскому влиянию. Весьма распространено следующее суждение: Платон — сократик, со временем ставший пифагорейцем. Мы бы, пожалуй, даже заострили эту формулировку, выразившись так: Платон — пифагореец, в молодости побывавший сократиком.
Собственно, и сам Сократ под конец своих дней тяготел к пифагореизму. В число его друзей вошли фиванские представители пифагорейской школы. Мы уже упоминали, что двое из них — Симмий и Кебет — присутствовали даже при казни Сократа. А ведь в этот «скорбно-радостный день»[174] его окружали только самые близкие, те люди, которым он безоговорочно доверял.
Платон, особенно тесно общавшийся с Сократом именно в последние годы жизни последнего, не мог не быть в курсе взглядов этих пифагорейцев из Фив. Не менее ясно и то, что эти взгляды должны были вызывать его симпатию. В частности, как мы знаем, для пифагорейцев было весьма характерно участие в политике — причем в политике вполне определенного, подчеркнуто аристократического толка. Могло ли это не находить отклик в душе молодого Аристокла, сына Аристона (таково настоящее имя Платона), — афинянина, о «супераристократическом» происхождении которого говорило ему самому буквально всё: от родословной, восходящей к древним аттическим царям, и вплоть до его личного имени и «отчества» («Лучшеслав, сын Лучшего», как можно было бы перевести его имя на русский язык)?
Когда Сократа казнили в 399 году до н. э. и его ученики растеклись из Афин по разным краям обширного эллинского мира, в высшей степени характерно, что Платон в ходе своих странствий оказался в конце концов в Великой Греции. В 388 году до н. э. мы встречаем его в Сиракузах: там он пытается превратить тирана Дионисия Старшего в «правителя-философа», но терпит фиаско. Дионисий, утомившись платоновскими проповедями, приказывает продать мыслителя в рабство. К счастью (не только для Платона, но и для духовной истории человечества в целом), на рынке рабов, где был выставлен на продажу Платон, случайно оказались его друзья, которые, естественно, тут же выкупили и освободили его.
В ходе своей поездки в этот регион Платон имел полную возможность познакомиться с пифагорейским учением ближе, причем у самых его «истоков». Неясно, началась ли уже тогда дружба Платона с крупнейшим из тогдашних пифагорейцев — Архитом. В принципе, исключать это нельзя. Платон и Архит были людьми примерно одних лет.
В дальнейшем, уже после своего возвращения в Афины и основания в 387 году до н. э. собственной философской школы — знаменитой Академии, — Платон совершил еще два путешествия в Сиракузы: в 366 и 361 годах. На сей раз он подвизался при дворе Дионисия Младшего. Что представлял собой этот последний — мы уже знаем по излагавшейся выше истории о Дамоне и Финтии. Небесталанная, но крайне капризная личность, которой очень льстило прослыть «правителем-философом», но мешали впитанные с молоком матери деспотические замашки…
Дионисий Младший, с одной стороны, просто-таки возлюбил Платона (великий философ, что и говорить, был и великим чаровником душ человеческих), однако же, с другой стороны, меняться к лучшему упорно не желал. Платон, не терявший надежд, познакомил и подружил Дионисия с Архитом (Платон. Письма. VII. 338с), и тарентский правитель-пифагореец, похоже, возложил на молодого сиракузского тирана определенные чаяния (Платон. Письма. VII. 339d). Кстати, отсюда с неизбежностью вытекает, что к тому моменту сам Платон уже близко знал Архита.
Сложные, противоречивые отношения между Дионисием и Платоном едва не кончились плохо для последнего. Тиран охладел к афинскому философу (особенно потому, что тот дружил с опальным сиракузским вельможей Дионом, которого Дионисий воспринимал как конкурента), но в то же время и домой
