неловкий танец;

Чатырдаг, гора высока,

На тебя, во что ни станет,

Я вскарабкаюсь; с собою

Возьму плащ я для тумана,

А Боброва в услажденье.

Из Тавриды в Таман прямо,

А с Тамана чрез Кавказски

Горы съеду я на Волгу,

Во Болгарах спою песню;

Воздохну на том я месте,

Где Ермак с своей дружиной,

Садясь в лодки, устремлялся

В ту страну ужасну, хладну,

В ту страну, где я средь бедствий,

Но на лоне жаркой дружбы

Был блажен и где оставил

Души нежной половину.

Воздохну, что нет уж силы,

О Ермак, душа велика,

Петь дела твои!.. Я с Волги

Перейду на Дон, где древле

(Так, как ныне) коней быстрых

Табуны паслися многи,

Где отечество уда́лых

Молодцов, что мы изда́вна

Называли козаками.

Сошед с Дона, к Ворисфену

Мы стопы свои направим.

Там Владимир, страны многи

Покорив своей державе,

В граде Киеве престольном

Княжил в блеске пышна сана

Над обширным царством русским,

Окружен всегда толпою

Славных рыцарей российских;

Он для памяти потомства

Живет в Несторе и в сказках.

О, блажен, блажен сугубо!

Со Днепра пойдем к Дунаю;

На могиле древней мшистой

Мы несчастного Назона

Слезу жаркую изроним.

От Дуная морем Черным

Поплывем ко Геллеспонту

И покажем ту дорогу,

По которой плывши смело

Войны росские возмогут,

Византии стен достигши,

На них твердо водрузити

Орлом славно росско знамя.

Но то скоро ли свершится?

Будто время уж настало,

Мне то снилося недавно —

Хотя снилось, но не знаю,

Когда будет, – не пророк я,

Но то знаю – оно будет.

Я к Бове теперь отправлюсь.

А ты, милый друг читатель,

Если лучшее познанье

О страна́х сих иметь хочешь,

Читай Бишинга – от скуки.

Песнь первая

Ветр попутный веет тихо

В белый парус корабельный.

Там на палубе летяща

Корабля, что волны зыбки

Рассекал на влажном поле,

Бова сидя, песнь унылу

Пел и в гусли златострунны

Бряцал легкими перстами.

Пел, стенал, бряцал и плакал,

Лил потоки слез горючих.

«Что возможет, ах, сравниться

С лютой горестью моею,

Кто быть может столько бедствен,

Столько бедствен, как Бова?

Лишь светило дня блестяще

Мои очи озарило,

Грусти, горе и печали

Мне досталися в удел.

Желчь сосал я вместо пищи

Из сосцов змеиных лютых,

Колыбель мою качали

Скорбь угрюмая и злость.

Сирота унылый, горький!

Мой злодей мне мать родная!

Она жизнь мою хотела

Чуть расцветшую прервать.

Я один меж всей природы,

Я во всей вселенной странник

И пустынник между тварей,

Всех родившихся в любви.

Ах, уныло мое сердце,

Не знай лютой сея страсти:

Ей горят сердца преступны,

А ты будь всегда ей враг».

Песнь скончал, поставил гусли;

Пригорюнясь, взор ко брегу,

Что вдали едва синеет,

Обратил и, воздохнувши

Тяжело, вещал он тако:

«Ты прости, страна родная,

Ты прости, прости навеки.

Мать жестока, мать сурова,

О тебе я не жалею».

Слыша речи столь унылы,

Слыша песни столь плачевны,

Подошла к Бове старуха,

Что в артели корабельной

Должность важну отправляла

Метрдотеля, иль – стряпухи.

Хоть всю жизнь на синем море

Провела она с лет юных

В шайке лютых и свирепых,

Ко сребру и злату алчных,

Сих варягов и норманов,

Коим прозвище в дни наши

Не разбойники морские,

Не наездники, не воры,

Сохрани нас бог, помилуй,

Чтоб их н́азвали столь мерзко,

Не арабы марокански,

Не алжирцы, не тунисцы,

Но те люди благородны,

Что без страха разъезжают

В те суровые годины,

Как яр Позвизд с Чернобогом,

Пеня волны, окропляют

Их верхи людскою кровью;

Грабят всех – без наказанья.

Хотя выросла старуха

Среди шума волн и ветров,

При воззрении всегдашнем

На жестокости Арея,

Средь стенаний, вопля, крика

Умирающих злой смертью,

Или злее самой смерти

Во оковах срамных, тяжких

Иль железныя неволи,

Иль рабства́ насилья дерзка, —

Но была старуха наша

Мягка сердцем и душою

И с седым своим затылком

Равнодушно не взирала,

Как молоденький детинка

Проливал горючи слезы.

Была ль то одна в ней жалость,

Иль в старухе кровь играла,

Того повесть, хотя верна,

Не оставила на память.

Наша повесть только пишет,

Что, подшед к Бове поближе,

Она руки распростерла

И к иссохшей своей гр́уди

Прижимала Бову крепко.

«Столь ты юн, но столь ты бедствен! —

Возгласила стара ведьма

(Ведьма добра, мягкосерда,

Не как киевские ведьмы,

Что к чертям с визитом ездят

На ухвате без уздечки). —

Ты открой свое мне сердце,

Забудь горе на минуту.

Моя власть хоть невелика,

Хоть у всех я здесь служанка,

Но мои старанья нежны

Облегчат твою судьбину».

Говоря сие, отводит

Бову в малую каюту,

Где старуха наша нежна

Обед братьям всем готовит.

Тут, согрев и накормивши,

Бову нежно обнимает,

Очи мокры от слез горьких

Отирает поцелуем.

«Скажи мне, – она вещает, —

Скажи мне свою кручину,

Свою участь мне сурову!»

Бова нежно имел сердце,

В первый раз чрез многи годы

Ощущает он отраду,

Сладость ласки, сладость дружбы.

Ах! какое в грусти сердце,

Сердце сиро, одиноко,

Не внушит приязни гласу

И не сдастся на ласканье

Хоть столетния старухи?

Если витязь Роберт славный

Мог, ступив ногой на нежность,

Обнять старую хрычовку

И в объятьях ее мразных

Совершить победу жарку,

Восхитив цветок иссохший, —

Роберт был в любви ученый,

И задачу брачна ложа

Мог решить он без поверки:

Нос зажал, глаза зажмурил

И, как витязь македонский,

Узел Гордьев рассек махом, —

То Бове равно прилично

Обнимать старуху дряхлу:

Бова, знаем, парень новый,

Он не видит преткновенья,

Ласке лаской отвечает

И лобзанию лобзаньем;

Ему ж не было задачи,

Как Робе́рту на решенье,

Ложась с ведьмой спать на ложе.

Старушонку Бова мило

И столь крепко обнимает,

Что напомнил ей то время,

Как ей было лет лишь двадцать.

Не на ложе возлегают,

Но на печку лезут греться,

Зане холодно уж было.

Тут Бова, собрав все силы,

Тут Бова, вздохнув глубоко,

Вынимает из кармана

Платок белый, для запаса,

Чем утрет ее он слезы.

Зане знал Бова заране,

Сколь его плачевна повесть

И что тронет через меру

Сердце добрыя старухи.

Еще раз вздохнул, рек тако:

«Я Бова, Бова-царевич…

Ты дивишься тому, вижу, —

Но верь совести нелживой.

Я бы мог в том побожиться,

Но божиться не умею

И божиться не охотник.

Город, в коем я родился,

Есть столица сильна царства,

Где, пред сим венчанный властью

Держал скипетр царь премудрый,

Царь Кирбит, сын Версаулов,

Славен мужеством на брани,

Славен разумом в советах,

Милосерд, и щедр, и кроток,

И любим своим народом.

Ему дочь была родная

Всех прекраснее из женщин,

Мелетриса ее имя.

Слух о царствии Кирбита,

О его правленьи мудром

И о прелестях царевны

Молва громкая повсюду

До дальнейших мест промчала.

Двор Кирбитов был собранье

Всех красавиц в государстве;

Но меж всеми, яко солнце

Среди звезд эфирна свода,

Красотой своей блистала

Мелетриса, дочь царева.

В красоте она совместниц

Не имела, и не можно

Было чувствовать к ней зависть, —

Зане столь была всех краше,

Столь добра, мила, приятна,

Что вблизи ее не смела

Зависть яд пускать свой черный

И ее ехидны люты,

Мелетрису зря, немели.

Красота толико дивна

Привлекала всех вниманье,

И чувствительность сердечна

Ей платила долг природы,

Воспылав огнем любовным

В груди рыцарей надменных,

В груди рыцарей влюбленных.

Все ей нравиться старались,

Всем хотелось полюбиться

И во юном ее сердце

Воспалить любовный пламень.

Но меж многими другими

Отличались перед всеми

Своим мужеством, красою,

Своим нежным угожденьем,

Своей силой и богатством

Два царевича приезжих.

Один горд, спесив, надменен,

Взоры пылки, взоры страстны,

На лице черты Алкида,

Но Алкида в летах юных;

Рост и стан его, и взрачность,

И осанка величава,

Лицо смугло длинновато,

Черны кудри по раменам,

И густой брады начало,

Длань широка, персты толсты

Всем довольно возвещали

Его мужество и силу.

Он наездник в ратном поле,

Богатырь, и вождь, и воин,

Дадон сильный – ему имя.

Но не только в ратном поле

Подвизался он с успехом:

Столь же славен он у женщин;

А хотя в любви он страстен,

Но подвластен ей он не был,

И с Алкидом чтоб сравниться,

Лишь ему недоставало

Десяти жен и дев красных,

Пятьдесят дщерей Фиспия,

И одной лишь только ночки,

Чтоб ему отцом быть нежным

Пятьдесят раз вдруг в семействе.

Славну рыцарю толико,

Нет, нельзя не полюбиться

Мелетрисе, страстной, пылкой;

А тем больше, как лишь вспомнит

Что объятья, повторенны

В пятьдесят раз нераздельно,

Кажду ночь возобновятся.

Пусть бессонница всегдашня

(Столь ужасная больному)

Ее мучит на постеле

(Но сам-друг) и жизнь преторгнет:

Так Рафа́эль из Урбина,

В свете славный живописец,

Душу выслал вон из тела.

Другой рыцарь вежлив, скромен;

Сердце, душу имел нежны,

Очи быстры голубые,

Лицо бело и румяно,

По плечам златые кудри,

Вид, осанка Адонида.

Но он храбр; счастливый рыцарь,

На бою проворен, меток,

Всегда разумом вождаем,

Зрел опасность твердым оком

И в бою смерть хладнокровно.

Он всегда венцы лавровы

Пожинал на ратном поле,

Но не силою десницы,

Не удачей, не коварством

И не крепостью доспехов

Побеждал Гвидон противных.

Правды, истины поборник,

Меч его победоносный

Никогда не обагрялся

Кровью слабых иль невинных.

Он защитник утесненных,

Разрешитель уз и плена,

Непорочности спаситель,

И его смиренно сердце,

Душа нежна, душа тиха

Воспалялась гневом львиным,

Когда видел он коварство,

Ложь, строптивость и насилье,

Угнетающих бессильных;

Тогда воин милый, тихий

Бывал враг непримиримый,

Бывал бич неукротимый

Злобе, буйству и прельщенью.

В таковых душ́ах царевна

Любовь сильну воспалила.

И хотя со перва взгляда

Мелетриса подарила

Свое сердце всё Дадону,

Объявить того не смела,

И надежда в ней исчезла

Быть его женой когда бы, —

Зане многою услугой

Гвидон юный украшался,

Спасав царство и Кирбита

От насильств вождей хозарских.

Царь Кирбит за то в награду

Назначал его в супруги

Своей дщери, Мелетрисе,

В том признанием вождаем,

Пользой царства и рассудком.

Заключение неложно,

Что спасителю народа

Управлять его браздами

Других паче всех довлеет.

Гвидон был единородный

Сын на троне старца мудра

И ближайша во соседстве.

Во дни красны, безмятежны,

По скончаньи бедств военных,

Царь Кирбит во утешенье

Своей дочери прекрасной

Игры рыцарски затеял

И глашатаям повсюду

Повелел трубою бранной

Созывать на состязанье

Витязей из царствий разных.

Он хотел при их собраньи

Дать наследника престолу,

Дать супруга Мелетрисе

Храбра милого Гвидона;

Зане там, как прежде в Францьи

Скиптр не мог никак достаться

В руки, пряслицей что правят

Или швейною иголкой.

Уж из дальних и из ближних

Стран слетаются стадами,

Как вороны на гумнище,

Славны рыцари в доспехах,

Молодые, пожилые,

Средних лет и с сединами.

Иной едет повидаться

Со красавицей своею,

Распестрив свое оружье

Поперек и вдоль, крест-накрест

Тем любимым из всех цветом,

Что понравился пред всеми

Обладательнице милой

Его чувств, души и сердца.

Другой едет, чтоб прославить

Силы крепкой своей мышцы

И прибавить хоть листочек

Во венец, уже столь тяжкий

От побед в кровавых битвах

Иль на славных поединках.

А иной, кружась по свету,

Ко Кирбиту в гости едет,

Как в гостиницу обедать.

Воружась иной от темя

До пяты, и даже зубы

Воружив булатом, сталью,

Смело, борзо выступает,

Объявляя всем надменно,

Всем, про то кто ведать хочет

Иль не хочет, написавши

На своем щиту огромном

Золотыми всё словами:

„Не терплю ни с кем сравненья“, —

А там выйдет на поверку,

Что наш рыцарь пресловутый

Позевать приехал только,

И к несчастию случилось,

Что его десница страшна

Онемела, заболела,

Паралич ее ударил,

А то б он единым взглядом

Повалил всех, опрокинул,

Разогнал, развеял прахом.

Что же прибыли? Игры́ все

Стали б вовсе в пень. – Нет, лучше,

Что болезнь, ему случившись,

Всех оставила в порядке.

Были рыцари не хуже

Славна в свете Дон-Кишота.

В рог охотничий, в валторну

Всем трубили громко в уши:

„Дульцинея Тобозийска

Всех прекраснее на свете“.

А как во́ззришься в красотку,

То увидишь под личиной

Всех белил, румян и мушек

Обезьяну, или кошку,

Иль московску щеголиху.

За такую прелесть дивну

Он, однако ж, снарядился

На помол отдать все кости.

Но нет ну́жды знать причину,

Для чего они дерутся,

Мы лишь скажем одним словом,

Что их съехалось отвсюду

Столько – столько – что нет сметы.

Поле ратно, окруженно

Со всех стран, амфитеатром

Возвышалось. Тут дубовы

Скамьи были все покрыты

Рытым бархатом, парчами,

Алтабасом изошвенным.

Везде видно сребро, злато

И каменья дорогие;

Хитрость зодчества, ваянья

Превышала тут богатство;

И художество в союзе

С драгоценностьми земными

Вид изящности давали

Несказа́нной всему зданью;

Но искусство свои силы

Истощило под престолом,

Уготованным царице

С ее дочерью прекрасной.

На столпах кристальных твердых,

На сафир во всем похожих,

Что огнем искусство хитро

Из сожженна в пепел древа,

Из песка иль камня бела,

Зной сугубя, сотворило,

Возвышался свод порфирный,

Испещренный весь цветами,

Где, природе подражая,

Рука мастера искусна

Изваяла их из злата.

Перлы светлы и жемчужны

Внизу свода, меж столпами

Вкруг висели ожерельем.

В верху свода образ светлый

Возвышался в виде буйном

Той богини, вслед которой

Праотцы славян издревле

Вихрем бурь носились всюду.

„Лучезарная богиня,

Слава, дщерь мечты, призра́ков!

На престоле мглы блестящей,

Звезд превыше и Олимпа,

Из-за облака златого

Кажешь ты венцы лавровы.

Но лицо твое кто узрит?

Кто существенность постигнет

Твою? – Легкой ты завесой

Паров утренних, прозрачных

Прикрываешь черты шатки,

И тебя сквозь их лишь видит

Пылкий взор воображенья.

Лишь оно тебя рисует

И такими лишь шарами,

Как ему угодно только“.

Посреди широка поля

Жертвенник из твердой стали

Блещет зе́ркальным сияньем;

Фимиам тут не курится,

Брус стланцова черна камня

Тут лежит на изощренье

Копия, меча, булата,

Чем обильны всегда жертвы

Славе в честь приносит воин.

Ибо нет попов с причетом,

Ни жрецов у