ней священных.

Кто грудь смелую имеет,

Твердый дух в бедах на брани,

Кто храбр, мужествен, отважен,

Тот есть жрец сея богини.

День настал уже тот грозный,

Равно скучный и веселый,

Где богиня лучезарна

Уделит своего блеска

Гордым всем своим любимцам

Иль покроет грязью срама

Всех тех, коим она кажет

Свой затылок безволосый.

Зане так же, как Фортуна,

Сестра Славы, легконога;

У ней волосы тупеем

Растут спереди косою,

А затылок весь плешивый.

Они моде сей учились

(Мы здесь скажем мимоходом

Для того, кто не читает

Путешествиев всемирных)

У мунгалов иль китайцев,

Иль в Тибете, иль Бутане,

В той стране благословенной,

Где живет тот царь священный,

На востоке столько чтимый;

Его бабка повивальна

Рассказала, и все верят,

Что он выше всех на свете,

Никогда не умирает;

Его смерть не есть кончина,

Его смерть есть прерожденье;

Что в мгновенье то ужасно,

Как дух жизни непостижный

Обветшалое жилище,

Мертвый труп наш, оставляет,

Божество сие двуножно

Преселяется в младенца

Или в юноша любезна,

Чтоб счастливым правоверным

Опять в знак щедрот небесных

Рассылать (но на закуску

Для десерта в день торжествен)

Своих сладких яств останки,

Что в священных его недрах

Благодатная природа

В млеко жизни претворила.

Вещество сие изящно,

В чем алхимик остроумный

Парацельс, иль Авицена,

Или Бехер, иль Альберты

Злата чистого искали;

В чем счастливый Брант и Кункель,

Светоносный луч открывши,

Пред очами изумленных

Возжигали (без огнива)

Огонь в трубках и курили

Траву пьяну некоцьянску,

Табаком что называют.

Но где меньше их счастливцы

Все отеческо наследство,

Накопленно и стяжанно

Кровью, потом и трудами,

Иль грабительством, мздоимством,

Иль другим путем превратным,

Пережгли, передвои́ли.

О, сколь счастлив был бы смертный,

Если б все богатства в свете,

Злостяжанные неправдой,

Обращалися чудесно

В вещество сие изящно,

Далаи-Лама которо

Всем в подарок правоверным

Для десерту рассылает;

Если б в нем фосфор блестящий

Раз сверкнул и превратился б

В пары светлы, исчезая, —

И, исчезнув, бы оставил

Лишь уханье амвросийно,

Столь известное в природе, —

Дабы знали, сколь есть смрадно

Злостяжанное богатство,

Хотя блещет лучезарно.

Еще в Зничеву коляску

Перстоалая Зимцерла

Коней светлых не впрягала,

И клячонки огнебурны

На конюшне Аполлона

Овес кушали эфирный,

Как прекрасна Мелетриса,

Не смыкая своих веждей,

Ложе скучно, ложе девства,

Ложе томно одиночства,

Свое ложе оставляет

Прежде, нежель петел громкий

Запинательным напевом

Не воспел нам час полночный.

„О! несчастная всех больше! —

Мелетриса так вещает, —

Почто в свете я родилась?

Почто зреть мне светло солнце,

Если жизнь влачить плачевну

Осужденна я не с милым?

Или щедрая природа

Моему лицу румяну

Дала прелести опасны

Для того, чтоб в горькой доле

Я потоком слез горючих

Их цветы весенни ярки

На рассвете сорывала!“

Так завыв, царевна наша

Распускает длинны космы

По раменам обнаженным.

Она, вставши со постели

В одной тоненькой рубашке,

Ни юбчонки, ни мантильи,

Ни капота, ниже шали

На себя не надевала

И, по горницам без свечки,

В темноте густыя ночи,

Всюду ходя, выла волком.

„Нет, не думай, чтоб досталась

Я в объятия Гвидону!

Пусть скорее ненавистна

Горька жизнь моя прервется,

А тебе, мучитель брачный,

Лишь достанется в укору

Мое тело бездыханно!..“

Без ума почти, в потемках

Она ходит, везде ищет

Вожделенного орудья

Безнадежному в злом горе

На скончанье скорой смертью

Жизни, ставшей ненавистной.

Со мгновенья на мгновенье

В ней отчаяние, томно

Сперва, стало уж лютее:

Не нашла себе в отраду

Ни ножа, ниже иголки,

Ни копья булатна крепка,

Ни меча, ни сабли острой,

Ниже шпаги – хотя б бердыш,

Или ножик перочинный,

Или вертел ей попался…

Но злой рок был столь завистлив,

Что все вещи смертоносны

От нее как в воду спрятал.

Ей так подлинно казалось.

Но мы в том не обвиняем

Ни судьбы, ни чародейства,

Чтоб царевне в злу насмешку,

Чтоб от горькой Мелетрисы

Они сталь, булат, железо,

Всё попрятали в колодезь.

Одно было тут волшебство,

То всегдашнее волшебство,

Что в подлунной совершает

Земли суточно теченье;

То волшебство несказанно,

Где, с подмогой вображенья,

Видим мы весь ад разверстый,

Домового, черта, ведьму,

Или рай, или – что хочешь;

То волшебство, одним словом,

Было тут простерто всюду,

Была – ночь, и было тёмно,

Глаза выколи хоть оба.

Говорят, сопротивленьем

Всяка страсть в нас коренеет,

Всяка страсть ярится с силой.

Как вихрь бурный дует в пламя,

Иль мехов насосных сотня

В горн (сложенные все вместе)

Верзят воздух, в них стесненный,

Клубоомутной струею;

Вдруг зажженный уголь рдеет,

Зной палит в нем черно сердце,

Угль горит, со треском искры,

Как пращом, в окрестность мещет,

Дым клубится, вихрем вьется,

Жар и зной уж всё объемлют,

И одно, одно мгновенье

В горне видишь огнь геенны…

Так царевна, не нашедши

Ни меча, ни остра шила,

Злу отчаянью вдается.

Лбом стучит во всяку стену,

Бросясь на пол, бьет затылком.

Но предательны помосты,

Покровенные коврами

Шелку мягка шамаханска,

Ее гневу лишь смеются.

На них вместо смерти лютой

Она волосы ерошит.

Но, опомнясь, воспряну́ла,

Как младая легконога

Серна скачет с холму на холм;

Воспрянула, луч надежды

Протекает ее сердце.

„Нет, сложась стихии вместе

Не возмогут тряхнуть душу,

На погибель устремленну.

Тот умрет, кто жить не хочет“, —

Так воскликнула царевна.

Она бросилась поспешно

К тому месту, где спит мама,

Ее мама дорогая;

Карга – имя ей в исторьи;

Над постелей Карги-мамы

Был вколочен гвоздь претолстый,

Большой гвоздь и деревянный,

Он длиной в аршин иль больше,

На который Карга-мама

По ночам треух соболий

Свой обыкла всегда вешать.

На гвозде сем умышляет

Скончать жизнь свою царевна…»

«Как! – вскричала тут старуха,

Прервав речь Бовы поспешно. —

Скончать жизнь таким же средством,

Каким девы Вавилонски

Жизнь давать учились древле!!

Или в честь священна Фала

У вас жертва не курится?

Или образ его дивный

Вы не носите на выях?

О, народ, народ продерзкий!

Презреть Фала, Фала сильна,

Что жизнь красну дает в мире!

Кем живет всё, веселится,

Без чего бы и вселенна,

Забыв стройное теченье,

Стала б дном вверх, кувырнулась.

Зане Фал есть ось та дивна,

На которой мир верти́тся.

Фал – утеха Афродиты,

Фал – то яблоко златое,

За которо три богини

Пощипались на Олимпе,

Вцепясь бодро в божьи кудри».

Бова слушал в изумленье

Свою дряхлую подругу.

Видит, жаром необычным

Засверкали ее очи,

Вздохи вздохами теснятся,

Воздымают грудь иссохшу.

Потягота во всех членах,

Жар гортанью ее пышет,

Во рту скрып зубных остатков.

Но вдруг взоры ее меркнут,

Млеют члены и слабеют,

Стары ноги протянула,

Сомкнув вежди, испустила

Тяжкий вздох и покатилась,

Чуть-чуть с печки не упала.

Бова старую подругу

Подхватил в объятья нежны.

Он уж думал, черна немочь

Ее дряхлу жизнь скончала

И последния отрады

Навсегда его лишила;

Но с веселием он видит,

Что в старухе сердце бьется,

Что в ней кровь не охладела.

Очи томны отверзает

И, вздохнув она легонько:

«Ах! любезный мой, – вещает, —

(Зри, сколь Фала почитаю)

Зри его священный образ,

Что скудельничьей рукою

Извая́н из глины хитро:

Се утеха моей жизни,

Се надежда мне по смерти.

Голод, жажду утоляет.

Не́ктар он и амврос́ия!..»

Бова видит – ужаснулся:

Образ Фала у старухи;

Он дивится… Кто не знает,

Не читал кто во исторьи

Древней повести народов,

Тому слог наш непонятен.

А Бова хотя и видит,

Но что видит, он не знает.

Так во глазе сетка чувствий,

Ослабев иль уязвленна,

Жизнь, чувствительность теряет.

И то чудно, велелепно,

То божественное чувство,

Чувство зрения изящно,

Чем все вещи для нас в свете

Оживляются шарами

Преломленных лучей солнца,

Вдруг померкнет, тмится, гаснет,

И предметы ярка света

Погружаются в тьму мрака.

День прошел и сочетался

С ночью, или ночь настала

Во очах, ночь непрестанна.

Словом, слеп кто, тот не видит

Так, истории не знавши,

Не узнал Бова наш Фала

И был слеп в своих познаньях.

А старуха, то приметя:

«Продолжай, – она вещает, —

Свою повесть ты плачевну».

Бова, вынув платок белый,

Отирает чело старо

Своей нежныя подруги,

У которой пот горохом

В исступленьи показался.

Пот проймет и не старуху,

Когда корча нервы тянет,

Когда мышцы все трепещут,

Грудь вздымается от вздохов

И упруго сердце бьется

Так, как древняя пифия

На треножнике священном

Дрожит, рдеет, стонет, воет…

Ах! всегда в сие мгновенье,

Когда жизнь в избытке льется,

Бог нас некий оживляет!

Конец первой песни

1799—1802 (?)

Сафические строфы

Ночь была прохладная, светло в небе

Звезды блещут, тихо источник льется,

Ветры нежно веют, шумят листами

Тополы белы.

Ты клялася верною быть вовеки,

Мне богиню нощи дала порукой;

Север хладный дунул один раз крепче, —

Клятва исчезла.

Ах! почто быть клятвопреступной!.. Лучше

Будь всегда жестока, то легче будет

Сердцу. Ты, маня лишь взаимной страстью,

Ввергла в погибель.

Жизнь прерви, о рок! рок суровый, лютый,

Иль вдохни ей верной быть в клятве данной,

Будь блаженна, если ты можешь только

Быть без любови.

<1801>

Песни, петые на состязаниях в честь древним славянским божествам

Тогда пущает 10 соколов на стадо лебедей, которой дотечаше, та преди песнь пояше…

Песнь на поход Игоря на половцев. Стр. 3.

Песни древние

Певец лет древних славных, певец времени Владимира, коего в громе парящая слава быстро пронеслась до Геллеспонта, Боян, певец сладчайший, коего глас, соловьиному подобный, столь нежно щекотал слухи твоих современников, возложи, Боян, благозвонкие твои персты на одушевленные, на живые твои струны, ниспошли ко мне песнь твою из горних чертогов света, где ты в беседе Омира и Оссиана торжество поешь ироев древних или славу богов; ниспошли, и да звук ее раздается во всех краях, населяемых потомками колен славянских.

Велик был день у славянского народа, день, посвященный первейшим их божествам, сильному Перуну, благодетельным Святовиду и Велесу, буйным Стрию и Позвизду, Нию и Чернобогу грозным, благой Ладе, Лелю и Полелю и всещедрому Даждьбогу. От всех колен славянских, от Ильменя и Новаграда, с холмистых берегов Клязьмы, от Галича и Дуная, с Помория и Моравы, с вершин Альпийских и с моря Адриатического сбиралися для общего торжества к великому Киеву старейшины, князи, бояре и гости, и тьмы народа бесчисленного. Вели они с собою сладкогласных песнопевцев, да в оный день великий прославят в песнях своих богов и витязей, и слава языка славянского да промчится во все концы известного тогда мира.

Утром рано в день торжества, едва первая стрела лучезарная излетела от молниенного убруса жаркого Знича, как сильные гласы труб, цевниц, бубнов и тимпанов возбуждали всех стекшихся на злачные долины, пестроцветною муравою покрытые, где Днепр, пробив пороги с шумом и пеною, тихою в Лиман течет струею. Князи, песнопевцы, витязи и все начальники вступают во златые стремена, шествуют стройно на конях своих бодрых; идут стязи пред ними, хоругви возвеваются по воздуху; священники в одеждах белых льняных, багряными поясами одержимых, ведут жертвы, украшенные цветами юных дней нежнодышащего мая. За ними вслед резвою толпою идут лики юношей и дев, сонм жен в соборе радостном и народ созади, в одеждах мирных, шествуют медленно.

И се лиется уже кровь тельцов, юниц и агнцев. Лики общую возгласили песнь. Ветр препнул свое дыхание, дым курения ароматного и всесожжения восходил серым столбом за облаки. Десять избранных песнопевцев от различных племян славянских стали строем на берегу древнего Ворисфена; каждый из них несет на правой руке своей сокола быстроокого, в левой держит звонкие гусли. Издалеча возникли шумные гласы труб, цевниц и тимпанов, возбудили вздремавших по утренней пище лебедей на струях днепровских. Зане обычай был таков, что сокол, поражающий лебедя, назначал чреду в песнопении, и чей был первый, тот первую воспевал песнь, и все другие по чреде своих соколов.

Возлетают лебеди, высоко виются под легкими утренними облаками. И се, яко стрелы от звенящия тетивы, твердым луком напряженныя, летят стремительно десять соколов, пущенных с рук десяти песнопевцев, пришедших на состязание издалека, – состязание, достойное игр Олимпийских в счастливые времена Эллады. – Летят соколы – и чей первый настиг лебедя? Се твой сокол, о Всеглас, житель юный берегов Ильменя, он ударил лебедя в белую грудь; возлетают пух и перья по воздуху; кровь капала дождем из-за облака; священники тщатся восприять ее в чаши златые, зане таинственно вещают. Лебедь упал мертвым к стопам коней княжих, а сокол-победитель летит на десницу Всегласа. Глас труб и цевниц возвестил чреду первую.

Сокол второй. Он твой, о Крутосвист, житель ближайших гор Тмутараканя; поразил лебедя полумертвым, и сам, возвившися под облако высоко, упал вниз стремглав и воссел на десницу вождя своего торжествующ.

Сокол третий слетел с руки Хохта от устья