опять я на волю?
Ведь дни пролетают, как волны реки.
Мне нужен клочок синеглазого неба
И узкая стежка, путей колея,
Где запах душистый оржаного хлеба,
Где бегал мальчонком доверчивым я.
Рязанский гость
Бежал за годом год. Я снова гость в Рязани,
Я в роще Рюминой среди берез опять.
Прославлена земля с Оки и до Казани,
И много трав пришлось ногою мне примять.
Я псалмопевец ржей, я гармонист-матаня,
Я внук родной яги и лешему я зять.
Я, мерина взнуздав, сам завалюся в сани,
Веревочной вожжой мне замахнуть под стать.
Спеши, спеши, поэт! Не то догонит баба,
С железною косой кощеева карга.
Как весело скакать чрез горки и ухабы!
Смотри ж, чудесный край перед тобой. Луна
За Трубежом-рекой, и хороша, раздольна
Широкая Ока, и воздух вольный, вольный.
Грибы из Луховиц
Грибы из Луховиц, моей отчизны милой,
Старуха древняя в корзине принесла
На нынешний базар. Меня остановила
Хозяйственная мысль: всю мелочь без числа
Я отберу с собой. «Два дня в бору ходила,
Грибок-то как кремень». – «С какого ты села?» —
«Из Городца, родной!» С неведомою силой
Воспоминаний рой нахлынул… У стола
Сижу с грибом в руках, запачкан он землею,
Моей родной землей. О юности пора,
Темно-зеленый бор, и летнею зарею
Тропинка между ржей!.. Вся наша детвора
С корзинками в руках стремится в лес ватагой,
Чащоба не страшна, и все полны отвагой.
Абрамцево
Этот дуб на усадьбе Аксакова
Повидал самого в старину.
А зима, как всегда, одинакова,
И ее я люблю белизну.
У избушки с куриными ножками
Я пройду оснеженной тропой.
Бабы скифские стали дорожками,
Вот и церковь под куполом синим,
О неведомом царстве мечта.
Парк в Абрамцеве
В портрете Врубеля ты, Савва, словно Грозный.
В заветный парк люблю я в день морозный
Пройти оснеженной средь старых лип дорожкой
Укрыта елками здесь церковь Васнецова,
Избушка возле ней стоит на курьих ножках,
Спит мышь летучая под снеговым покровом,
И баба скифская, степей задонских гостья,
Две тысячи годов легко пережила.
Здесь, Савва Мамонтов, твои останки-кости,
Здесь жизнь текла друзей искусства и ушла.
Лишь птички тренькают близ церкви на погосте,
Их болтовня в тиши пленительно мила,
И сам я в седине, идти мне легче с тростью,
И светлая печаль на сердце мне легла.
1942
МУРАНОВО
Тих неширокий пруд, где Талица-речушка
Журчит в ольховнике. Теперь одна беда:
От старой мельницы не стало и следа,
Лишь колесе торчит зубчатая верхушка.
У выгона стоит под дранкою избушка.
Над окнами резьба и стекла, как слюда,
Блестят в закатный час. Как в прошлые года
Усадьба на бугре и темных рощ опушка.
Уносит жизни сон река забвенья Лета:
Сто добрых лет назад здесь жили два поэта,
И звучные стихи слагались в тишине,
Ты в них прославлена, владычица-любовь,
И первый гром гремит, играя по весне,
И за рекой слышна свирель пастушья вновь.
1942
Старая ветла
Ветла с одиноким вороньим гнездом,
Под синим широким небесным шатром
Унылая древняя воля.
Взлетевшего чибиса жалостный крик,
Да возле сожженной громами березы
Печальник болотной пустыни, родник,
Точащий подземные слезы.
И осень гостьей стала:
От ветел тень упала.
Как широко, и ни души
Единой на просторе,
И дни короче станут вскоре,
И порыжеют камыши.
Пастуший слышится рожок,
Для стада нет поживы,
Воспоминанья в сердце живы,
И близок мой осенний срок.
Я весел в горести своей,
Грач улетает, галки крачут,
В долине все бежит ручей.
* * *
Осенний день не говорлив.
Он смотрит строго.
Среди дуплистых редких ив
Бежит дорога.
Над косогором слет грачей,
Шумна ватага.
Сверкает лентою ручей
На дне оврага.
Лазурь сметает облака,
Уходят тучи.
Цепь говорливых журавлей,
Нить паутины.
Да придорожник, да репей,
Да ширь равнины.
1951
С листопадом приключилась кутерьма, —
По оврагам разлетелися листы,
Небо синее спустилось с высоты.
Паутины протянулася кудель,
Озимей колышется постель
Вихрь гудит в полях меж проводов,
Сбиты яблоки румяные с садов.
Поржавела у плотины осока,
И звезда упала в речку с высока.
Калиновый кусток
Растет на бугорке калиновый кусток,
И с оржаных полей летает ветерок.
Уходит в синеву за перелеском даль,
И сердцу моему теперь близка печаль.
Спадай, осенний лист, на глинистую кручу,
В затихнувших полях я словом сердце мучу.
Озимое поле
Побродить по озимому полю,
Понаслушаться песен весны —
Это выпало нонче на долю,
Небеса широки и ясны.
Вьется тропка до самого леса,
Запестрела цветами опушка,
Угомону не знает кукушка,
Для нее распахнулась завеса.
Мне годов предсказала немало,
Мое сердце еще не устало,
И на свете еще поживу,
Нет одиночества чудесней
Среди оржанищ полевых,
Сливается шум ветра с песней,
И сам собою льется стих.
Как бы пронзен стрелою мысли,
Простор волненьем озарен,
На травах капли рос повисли,
И на бугре янтарный клен.
Иду дорогой не спеша.
Ты, одиночество, отрада,
Тобой наполнена душа.
Слетелись сорок сороков,
И началась весна.
Ручей бурлит у берегов,
Чтобы обрадовать меня,
И жаворонок озарен,
Мне весело с таким певцом,
Чтоб не ударить в грязь лицом,
Перелески
Перелески от инея белы,
Санный путь от полозьев широк.
Переедешь ты мелкий лесок —
И от солнца морозного стрелы
Освещают любой бугорок.
Только заячий след и заметен,
Возле гумен дорога видна,
И стоит молодая сосна,
На березах шум галочьих сплетен,
Потянулся дымок от овина,
Над колодцем повис журавель,
Разостлалась, как скатерть, равнина.
У плетня, где росла конопель,
Наклонилась сухая рябина.
Сорока щиплет паклю из пазов,
К морозу тянет у ветлы в серебре.
Примолкший день пустынней от снегов,
Ветряк крылом не машет на горе.
Зайчиных лап в снегу петлят следы.
В синеющих дымках с утра село.
Под пышной бахромою спят сады,
С головкой вешки в поле замело.
Покоем тишины и дуб объят,
Век сторожем стоит на перекрестке.
Какой простор! Куда ни кинешь взгляд —
Пушинки, льдинки, снеговые блестки.
1953
Волны реки
Видишь мелькнувшую тень
Там, за далеким пригорком.
Только всмотрися ты зорко —
Это уходит мой день.
Также мелькнули печали,
В жизни все дни коротки,
Все мы немного устали,
Годы, как волны реки.
Черед жизни
В деревне щелкнул кнут пастуший,
Ничто молчанья не нарушит, —
Какая осень на дворе!
Опавший прах слежался в куче.
Оборонил и клен листы.
Смотрю в долину с этой кручи, —
Полна окрестность красоты.
А в синеве застыли нити,
Осенней паутины лёт,
Не нужно никаких событий,
Пусть мерно жизнь идет в черед.
25 августа 1965 г.
Над долиною день отгорел,
И над полем великая дрема.
Переделано множество дел,
И за ригой в ометах солома.
В эту ночь лишь на звезды смотреть,
Нету им ни конца и ни краю,
К ним мечтою моей полететь,
Словно милую я вспоминаю.
А такая была у меня,
На нее я смотрел, веселился,
Только дожил потом до тяжелого дня
И навеки я с ней распростился.
Она стала, должно быть, звездой,
От нее и сиянье сверкает.
Пролетел над межой козодой,
И заря предвечерняя тает.
Браслеты вечера
Грозно каркнула ворона на сосне,
Чья-то юность заскучала о весне.
А уж сыплет лист метелица в долу.
И туман свою клубком свивает мглу.
Вся осиновая роща в янтарях,
Будто медяками весь засыпан шлях.
На закате свет мерцающий погас.
Если б в поле овсяное мне пройтись,
Чтобы песнь осеннюю мне кинуть ввысь,
Чтобы сердце говорило про любовь…
Зря, что ль, помнится ее, как бархат, бровь?…
11 августа 1965 г.
Иду я знакомой тропинкою к дубу,
Зима распахнула пушистую шубу,
И дятел в чащобе стучит без умолку,
Облазил доверху косматую елку,
И заяц пугливые уши расставил,
Живет глухомань без намеченных правил,
И в ней никогда не смолкает молва,
Не правда ль, тепло у зимы одеяло?
Поэту его иной раз не хватало.
Гаданье
Небо затмила высокая ель.
А под бугром деревенька во мгле.
Лампа блеснула в соседнем селе.
В избу девчата ввалились гурьбой,
Ночь коротка, запоют петухи,
Девки на песню не так уж плохи.
Бабке на печке тужить о грехах,
Девкам пропеть о своих женихах.
Молодость – золото, сила земли!
Глянь на гаданье: у всех короли.
24 ноября 1965 г.
Обманчива моя строка,
И в ней не высказать всех дум.
Идет-гудет зеленый шум,
И кипень неба высока.
А что там видится вдали,
В полденном небе над бугром?
Летят с заморья журавли,
В поречье им и кров и дом.
О вестники моей весны
И старости моей подспорье!
И с вами дни проведены.
И ваших кличей дальний зов,
И реки выше берегов,
И даль синеющих лесов, —
Родная песнь души без слов.
Крестьянский поэт
Засветилась заря в это утро погожее,
И трава вся в росе, в повители плетень,
На селе только что показались прохожие,
Тени длинные под ноги бросил им день.
Заскрипел журавель, поднялася бадья,
Из ведра просочилася влага,
С криком галочья вдруг пролетела ватага,
И туманы в разъемчивой мгле.
Вдруг пастух продудел на селе.
Стали тени от вётел короче,
Не спеша наступил день рабочий,
Приучилась к делам ребятня
И отцам помогает умело.
Как люблю я мужицкое дело
И умелую в этом сноровку,
Где солому сложить, где сторновку,
Где лопатой провеять зерно.
Сам я не был в деревне давно,
Хоть слыву я крестьянским поэтом.
Что мне к славе прибавить при этом?
Мою славу ветра не сотрут,
Я прославил усердье и труд.
О родном и близком[116]
Раскричалися сорочьи дети,
Росы свежи, утро в холодке.
Рыбаки раскидывают сети,
Кулики просвищут на реке.
Две-три утки пронеслись сторонкой,
И заслушиваюсь песней звонкой,
И хожу без всякого ружья.
Оттого-то сторону родную
Я научился писать пейзажи в деревне Щербаковке близ Казани. На берегу голубого озера, где в пучине была такая ясная холодная вода, что гривенник, брошенный за борт лодки, светился серебряной каплей на песчаном дне, где по краям провала далеко в глубину зеленой бахромой таинственно спускался мох, образуя некий сказочный балдахин, расположилась небольшая, в тридцать домов, деревня Щербаковка, славная своей картошкой и старинными штофными сарафанами.
Там, на высоком обрыве, откуда можно было видеть за пятнадцать верст в одну сторону Казань с кремлем и башней Суюмбеки, в другую – село Высокая Гора с белой колокольней, стояла летняя изба старика Федора Демидовича Степанова, осанистого, с большим лбом и седой бородой, степенного, тихого человека, большого охотника ходить по грибы, в чем я ему был неутомимым и по зоркости глаза счастливым соперником.
Там я прожил семь зеленых лет, спал на верху омшаника под соломенной крышей, где одну жердочку по соседству на все время облюбовали куры-хохлушки, любимицы старухи Даниловны, хозяйки Федора Демидовича. Моими часами был кочет с золотым пером, горлопан на всю улицу, он и будил меня на живописную работу. Его бодрящий крик и жизнерадостность воспел я в одном краткостишии. Старуха Даниловна, бойкая говорунья-сваха, охотница до песен и до нечаянной рюмки, была моей постоянной натурщицей в живописи и в поэзии. Ее простодушные рассказы я перекладывал в гекзаметрические стихи о деревне. Делал я это с большой точностью, упоминая в строках и подлинное имя героини.
Как-то я зашел на гумно, где молотила семья Степановых, и заметил легкую пересмешку у работников. Я, выведывая названия несложных частей овина для поэмы «Обиход», расспрашивал подробности и увидел, что старик Федор Демидович порывается мне сказать что-то лукавое.
«Да тебе все расскажи, а потом ты и опишешь, как мою старуху описал; про картошку-то она тебе рассказывала, а ты как есть правду описал», – добавил он уже добродушно и поощрительно.
Я не думал, что старик знает про мой гекзаметрический стих «Картошка», который был напечатан в это лето в газете «Красная Татария». Номер этой газеты принес в Щербаковку Даниловне ее внук, узнавший
