я, разумеется, не боялся, но стало мне невыносимо противно. Много я на своем жизненном пути встречал разных зоологических типов. Одни с длинными ушами, другие с лягающими копытами, но тут я столкнулся с зоологическими типами в больших рогах. А я только артист, не тореадор!..
Меня желали использовать в чуждых мне совершенно политических целях, и когда я от этого — прямо скажу — брезгливо уклонился, меня признали «врагом эмиграции» и «жидовским прихвостнем». Да, конечно, правда, что я враг эмиграции, если эмиграция — то, что я собственными глазами с чувством ужаса и отвращения видел в Харбине. В конце марта японцы приурочили ко дню падения Мукдена какой-то авиационный праздник. Естественно, они праздновали свою национальную победу над врагом. По городу длинной лентой без конца тянулась процессия. Японские части, маньчжурские — все роды оружия. И что же вы думаете выпало мне увидеть? В русских военных и кадетских мундирах человек четыреста русских шествуют в строю в память поражения русской армии!.. Вот это незабываемое впечатление позора окрашивает для меня все то, что произошло…»
Во время своей последней поездки в Прибалтику Стравинский сказал:
«Прежде всего, нужно понять одну и главную причину упадка и угасания Культуры. Это — грех. Падает вера. Европа поглупела. Исподволь и понемногу ее охватывает кретинизм. Надо бы начинать с того, чтобы учить ребенка творить крестное знамение. Воздвигать алтари нужно горней, а не земной любви, приникать к Евангелию, задумываться над Иоанном Богословом. Этот путь не обманет. Нужно постигать религию не умом, — ум здесь может только помочь, он — компас путника, но не сам путник. Три символа, три силы двигают миром и спасают его: вера, надежда и любовь».
(1937 г.)
«Художники жизни»
Дягилев
Сергея Павловича мы любили. Он совершал большое русское дело. Творил широкие пути русского искусства. Все, что делалось, было своевременно и несло славу русского народа далеко по всему свету. С годами можно лишь убеждаться, насколько работа Дягилева была верна. Как все верное и нужное, эта работа была особенно трудною. Сколько враждебности и наветов окружало все, что слагалось Дягилевым и «Миром Искусства». Но и в самые трудные часы Дягилев не падал духом. У него хватало природной стойкости, чтобы одиноко, на своих плечах, выносить и разрешать самые запутанные положения. Санин рассказывал, как однажды в Париже театру Дягилева грозила почти неминуемая гибель. Но никто из участников даже не заметил и малейшего признака опасности. Узнали лишь, когда театр был спасен. Много таких побед!
Весь «Мир Искусства», журнал, портретная выставка, балет, опера — все это легко теперь перечислять, но трудно измерить, какая бездна энергии потребовалась для каждого из этих дел. Много доброжелательства выказывал Дягилев во всех житейских встречах.
Наши отношения начались с конкурсной выставки 1897 года. В «Новостях» Дягилев добром отметил моего «Гонца». Затем он очень хотел получить для Парижской выставки 1900 года «Поход», но картина уже была отдана на академическую выставку. Жаль! После, в 1903 году, Дягилев приехал к нам на Галерную и пригласил на выставку «Мира Искусства» в Москву. Увидав еще неоконченный, по моему мнению, «Город строят», Дягилев взял с меня обещание, что ничего более изменять в картине не буду. Эта московская выставка дала большие следствия.
Следующая встреча наша была на почве театра в 1906 году. «Половецкий стан» (тот, который в Третьяковке), а затем «Псковитянка» (Шатер Грозного), «Игорь» и в 1913 году — «Весна Священная». Уже в Лондон в 1920 году Дягилев прислал мне телеграмму — привет о пятисотенном представлении «Половецкого стана». Не знаю, где находится мой занавес к Китежу — он был принят превосходно. Где занавес Серова? Ведь это была капитальная вещь: «Неужели мыши съедят?»
Последний раз мы виделись в Лондоне в 1920 году. Обсуждались с Бичамом «Царь Салтан», «Садко»… Но Бичам впал в банкротство, и проект развалился. С радостью следили мы, как Дягилев через все трудности преуспевал. Теперь его имя уже обозначает большие русские победы (см. «Венок Дягилеву»).
Очень показательно, что Дягилева в последние годы потянуло к библиофильству. Он почуял, что надо спасать и окружить особою бережностью. Дягилев и Бенуа дали незабываемый путь искусства. Хулители на все найдутся. Наверно, ктото поносит «Мир Искусства» вообще. Но история русского искусства сохранит это движение на одной [из] лучших своих страниц.
Хорошо сделал Лифарь, устроив выставку, посвященную Дягилеву.
[1937 г.]
«Художники жизни»
(Было опубликовано с сокращениями)
Западни
Нагорья Тибета часто до того изрыты сурками, что езда делается очень опасной. Даже на шагу конь иногда нежданно проваливается по колено и глубже. Скакать совсем нельзя — можно коню ноги переломать.
Западни повсюду. Понемногу привыкаешь к опасностям, и они становятся как бы неизбывностью жизни. Однажды в поисках каменного века посреди бурного Новугородского озера потекла лодка. Вода быстро прибывала. Пробовали заткнуть течь — не помогло. А ветер крепчал. Гребцы сумрачно переговаривались. Один греб изо всех сил, а другой вместе с нами двумя откачивал воду:
— Не доедем.
— Говорил, нужно было взять у Кузьмы новую лодку.
— Не доехать. Сиверко захлестывает.
— А плавать умеете?
— Нет, не умеем.
— Ну, тогда еще хуже.
Моя милая Лада и тут проявила твердость и спокойствие:
— Все-таки глупо тонуть, — только и сказала, а сама работала не хуже гребца. Вот у кого учиться мужеству. И почему это слово от мужа, когда пример часто придет от женщины? Вдали показалась синяя пологая коса. Гребец осмелел:
— Ин, доедем.
Но другой продолжал настаивать:
— Куда тебе. Того гляди все полотнище высадит.
А через полчаса авральной работы стало ясно, что мы Продвинулись к берегу:
— Быват и корабли ломат, а быват и не ломат.
— Не иначе, что Преподобный Сергий вынес из западни. А была западня, вот уж западня! Ну теперь огонек запалим, обсушимся. Не прошло и часу, как мы причалили к илистой косе. Где тут обсушиваться, когда на песке блеснули вымытые волнами стрелки и скребки.
— Спину-то, Елена Ивановна, пожалейте. Не поденная работа, — улыбается Ефим, а сам легко ступает в лаптях по топкому илу. Славный Ефим!
Тонули мы и в Финляндии на озере в растополь перед ледоходом. Пробовали тонуть в Балтийском море около Гапсаля. Лада чуть не сгорела. Юрия чуть не застрелили в Улан-Баторе. Много было всяких западней и водных и земных злокозненных. Учились жизни всячески.
«Зажигайте сердца»
Театр, волшебный фонарь и калейдоскоп были самыми ранними занятиями. Для театра в магазине Дойникова покупались для вырезывания готовые пьесы: «Руслан и Людмила», «Жизнь за Царя», «Конек Горбунок»… Но эти установленные формы, конечно, не удовлетворяли, и сразу являлись идеи не только усовершенствовать постановку этих пьес, но и поставить что-либо свое. Так была поставлена «Ундина» на сюжет Шиллера, затем «Аида», «Айвенго». Главною задачею этих постановок было освещение посредством разноцветных бумаг. Иногда в театре случались пожары, в которых погибали декорации. Кроме постановок на готовые сюжеты, были попытки сочинять свои пьесы преимущественно исторического содержания. С таким театральным опытом начались с восьмилетнего возраста и школьные годы. В течение гимназических лет несколько раз участвовал в пьесах Островского и Гоголя. Тогда же рисовались и программы, как сейчас помню, с портретом Гоголя. Программы хранились в архивах гимназии Мая, а где они теперь, кто знает? Таким образом, когда барон Дризен в 1905 году заговорил о театре, то почва к этому была совершенно готова. Из первых постановок — «Три Мага» (эскиз к ним — в Бахрушинском музее, но, к сожалению, при наклейке уже в музее были стерты все пастельные верхние слои, в чем я убедился в 1926 году, будучи в Москве), «Валькирия» и «Кн[язь] Игорь». В предисловии к американскому каталогу Бринтон передал мои соображения о тональной задаче, выполненной в эскизах «Валькирии». В 1921 году в дармштатском журнале «Кунст унд Декорацией» Риттер назвал мои декорации к Вагнеру самыми лучшими из всего, что для Вагнера было до тех пор сделано. Такая похвала, исходившая из центра вагнеровского почитания, была весьма замечательной. Из русских опер, кроме «Князя Игоря», были эскизы к «Садко», «Царю Салтану» (Ковент Гарден), «Псковитянке» (Дягилев) и три постановки к «Снегурочке». Первая постановка была для «Опера Комик» в Париже, вторая — в Петербурге и третья — в 1922 году в Чикаго. В 1913 году по предложению Станиславского и Немировича-Данченко был поставлен «Пер Гюнт» в Московском Художественном театре; тогда же для Московского Свободного Театра была приготовлена постановка «Принцессы Мален» Метерлинка в четырнадцати картинах, но из-за краха этого театра постановка не была закончена. В том же году в Париже — «Весна Священная» с Дягилевым и Нижинским, а вторая постановка «Весны» — в 1930 году в Нью-Йорке со Стоковским и Мясиным. В 1921 году «Тристан и Изольда» для Чикаго. Так же не забуду «Фуэнте Овехуну» для старинного театра барона Дризена. Оригинал эскиза был в собрании Голике и был в красках (в несколько пониженной гамме) в монографии 1916 года. Уже во время войны в 1915 году в Музыкальной Драме была поставлена «Сестра Беатриса», музыкальное вступление к ней было написано Штейнбергом и посвящено мне. К серии театральных работ относится и занавес панно «Сеча при Керженце», заказанная мне Дягилевым. Не знаю, где остался этот занавес, так же, как и занавес панно Серова. Были еще эскизы к «Руслану», один акт к «Хованщине» (хоромы Голицына) и эскизы к предполагавшейся индусской постановке «Девассари Абунту». Один из этих эскизов был в собрании Милоша Мартена в Праге. Вы спрашиваете, где находятся все эти эскизы. Они чрезвычайно разбросаны. Корабль «Садко» — у Хагберг-Райта в Лондоне, «Половецкий стан» — в «Виктория Альберт Музее» и в Детройте. «Принцесса Мален» — в Стокгольме в Национальном Музее, в «Атенеуме» /Гельсингфорс/, несколько эскизов в СССР. «Снегурочка» — в Америке, в СССР и где-то в Швейцарии. «Весна Священная» — в СССР, один эскиз был у Стравинского, эскиз для 1930 года — в Музее Буэнос-Айреса. Да, чуть не забыл, еще был эскиз для ремизовской пьесы, который воспроизведен в монографии 1916 года под названием «Дары», и для мистерии «Пещное действо», который воспроизведен в красках в монографии Ростиславова. Можно найти воспроизведения в «Золотом Руне», в «Аполлоне», в монографии 1916 года, в монографии Эрнста, в монографии Еременко и в последней монографии 1939 года. Хотя оригиналы и очень разбросаны, но из приведенных монографий можно собрать значительное число разных воспроизведений, и среди них — некоторые в красках. Предполагались еще совместные работы с Фокиным, с Коммиссаржевским, с Марджановым, но за дальними расстояниями и переездами все это было трудно осуществимо. Были беседы и с Прокофьевым, и я очень жалею, что не пришлось осуществить их, ибо
