О некоторых подробностях церковного воззрения на брак. Василий Васильевич Розанов

Мне очень совестно, что я хочу вторично занять внимание нашего собрания на 20 минут. Я это делаю для того, чтобы обратить внимание духовных особ и мирян на некоторые такие стороны седьмого таинства, которые никогда не подвергались обсуждению.

Переберем его аксиомы. Брак есть «таинство церкви». Мир склонил перед этим голову. Таинство это выражается через венчание. Миряне не оспаривают. Венчание «греховный плотский союз очищает, освящает». Приняли и это. Итак, венчание как бы разделило грязные воды «блуда» от чистых вод брака и сотворило, по Апостолу, «брак честен, и ложе не скверно». «Да! да! — скажут духовные, — так именно мы и учили мир, к этому миряне уже приучены». И вот отчего с таким крайним напором все ищут венчания, страшатся вступить без него в связь. Ибо кто же захочет понести на себе укор «блуда», первый оттенок желтого билета, начальную полосу этого позорного спектра?

Но такова ли и внутренняя мысль церкви, как это внешнее и громог­ласное высказывание ее, по которому учился мир? Увы, очистительная после рождения младенца молитва читается в тех самых терминах, без малейшей перемены слов, в браке после венчания, как и в блуде до венчания. Воды чистые и нечистые — сливаются. Оказывается, венчание ничего не «преобразило» из темного в светлое, ничего не «очистило». И «брак скверен», и «ложе нечисто» — в церковью благословенном сожитии, как и в неблагословенном.

Каково же благословение? Мы говорим уже не о действенной его силе, которая по разуму самой церкви, в приведенном факте выражен­ном, не действенна, а об искренности. Издали, на глазах народа, в пыш­ном обряде, при зажженных пуках свечей, словом, когда все ярко, видно, свет бьет в окна, стоит на улице день, глаголются добрые слова без всякого укора, и ведь в силу-то их к «доброму пастырю» и набежал народ благословиться на «брак честен, ложе не скверно». Но вот испол­нилось благословение. Ночь. Уединенная комната. Через запертые став­ни не пробивается и лунного луча. Нет гостей, и вообще нет свидетелей, свидетельствования. На постели лежит утружденная, исстрадавшаяся, а вместе и несказанно обрадованная первым сыном женщина. Она до того погружена в себя и так слаба еще от болезни, что видит только зрительно, что вошел священник, и радуется, восхищается этому, что видит церковь другом себе в такую минуту. И муж, также в страшном волнении, озабоченный здоровьем жены, тоже все лишь зрительно видит и, конечно, не вникает в смысл произносимых слов. В этом полном уединении и в сущности никем не выслушиваемый, священник, конечно, скажет ту внутреннюю мысль церкви, так сказать, свободную, не стеснен­ную присутствием зрителей, настоящую, подлинную; скажет вдохновение церкви в отличие от утилитарно-приличных слов, наружу прозвучавших в венчании. Вот они: «прости ей, Господи, днесь родившей, грех ее, понеже вси мы есмы сквернавы перед Тобою».

Ложе было и в этом законном браке «скверно», «греховная плотская связь», как она стояла до венчания, так и осталась. Венчание ничего не переменило. Оно именно есть утилитарная вещь; я думаю, чтобы миру не было страшно. «Как же ты, мать святая церковь, смотришь на рожде­ние?» Она отвечает: «на семью, на брак? Сорадуюсь им, и вот в свидете­льство этого я благословляю их». Это именно отвождение страха в сторону. Но вот он отведен; мир радуется; играет, «плодится, множит­ся». «Все это — грех», — произносит церковь безмолвно, неслышно, шепотом.

Я заметил в первом докладе нашему собранию, что венчание стоит одиноко и отрезано в церковном строе; это как «коховская палочка», капсулировавшаяся в заболевших было, но выздоровевших легких. Она есть, и она болезнетворна, смертоносна для существа легких, но она капсулировалась, т. е. со всех сторон окружилась непроницаемою тканью. Так и венчание: полейся его тоны, мистические и несколько страстные, по задачам плотского союза в музыку церковную, в живопись церков­ную, и церковь вся начала бы преображаться.

Ну скажите, чтó черные лики, старческие, изможденные, смотрящие из киотов храма, могут сказать собою или от себя самим венчающимся? Ведь только от того, что никто из венчающихся, радостно в себя погруженных, и никто из празднично настроенных гостей не оглядывает­ся кругом и не вглядывается в церковные лики, — только от этого невнимания никто не замечает, до чего странная и чуждая толпа вошла в храм с чуждыми храму мыслями, чувствами; до чего она самому храму не нужна и, по правде сказать, враждебна. И вот они вышли. Остался священник один. «Наше место чисто! Слава Богу!» — мог бы он облег­ченно вздохнуть, кладя земной и почти извиняющийся за минутное осквернение храма поклон перед темными и суровыми ликами, как бы чуть-чуть погрязневшими даже за минуту венчания.

Несоответствие храма и венчающихся в нем — поразительно. Это как рой пчел, залетевший в комнату. Останься они здесь, задержись: или они пережалят людей, или люди передавят их. Сделаем опыт, секунд­ный, страдальческий, мысленный, но окончательно решающий вопрос о чистосердечии благословения на брак: ну, задержись в храме пчелиный рой новобрачных не на час, а на неделю, не для сухонького и внешнего выслушивания слов о чадородии, а также и для выполнения заповеди об этом, ссылаясь, цепляясь за слова: «брак честен, ложе не скверно», — и вдруг пелена фата-морганы спала бы с глаз мира. В храме православ­ном, христианском… поцелуи, объятия, ласки! раскрытые перси, горячие руки!! и дальше больше — самое забеременение!!! Я делаю страдальчес­кий опыт. Он нужен. Он учит нас, что, по воззрению церковному, мы «все незаконнорожденные, все в браке — блуд». Храм после нескольких суток, проведенных в нем счастливыми Ромео и Юлией, Лизою Калитиной и Лаврецким, молодым посвященным священником и его матушкой, пришлось бы вторично освятить, так он неслыханно, невыразимо осквернен, оскорблен, искажен, до основания метафизически разрушен… счастливыми минутами новобрачных, казалось бы, невинными и благо­словленными (в венчании!).

Вот уж когда «разодралась бы завеса церковная», не в материи ее, а во всем целом смысле храма, как таинственным образом в секунду Голгофы «разодралась от основания до верха завеса» в ветхозаветном храме! Скажут лукаво: «это не грех, а только не своевременно и не своеместно». Нет, вот школы в церкви есть; есть парты, ученики, немно­жко даже шалостей ученических, хотя учение не есть «таинство церкви». А ведь «брак — таинство церкви»; этим обнадежен мир. Да, но вот превращение части храма в класс — не оскверняет, не разрушает его, а подлинное превращение храма, не в чтении и слушании, а самым делом, плотию и кровию, в «Кану Галилейскую» покачнет «камень Петров» от земли до неба. Заметим насчет Каны Галилейской, что у евреев брак всегда совершался на дому и именно в покоях дома, окружавших «хуппу», отдельный переносный шатер, где новобрачные оставались наедине для исполнения заповеди чадородия. Оттого Спаси­тель их и не видит в евангельском рассказе, что их среди гостей уже не было. Вот такая-то «хуппа», бывшая в Галилее, не противоречившая Ветхому Завету, завету обрезания, она, как часть храма (раз уже брако­сочетание происходит у нас не на дому, а в храме), совершенно несов­местима с заветом крещения и невообразима в церкви нашей. Послушай­те: около «хуппы» — и цветы; вокруг нее — гости, пиршественный стол и самое вино, как в Кане Галилейской. И все это — в храме!! Священники зачитают хором: «Да воскреснет Бог», — эту молитву ограждения от «нечистой силы».

Брак есть в церкви только вербально, а в самой вещи его нет и быть не может, пока строй сущей церкви целостен.

Отношение к браку неискренно; начать к нему искренно относиться — значит для церкви начать преображаться (иная живопись, новая музыка, цветы, в храме растущие, землица на полу его и проч.).

Благословение брачующимся произносится губами, а не сердцем. Из сердца должен будет вырваться новый вопль, потрясающий стены, необыкновенный, страшный: до того все былое в церкви христианской абсолютно, как бы и до «того света», несовместимо с храмом, таинственно-брачным, если бы в него, ну хоть под напором начавшейся критики, вдруг начала преображаться живопись и музыка теперешнего православного храма!

Ну вот проф. Налимов мудро начал говорить о влюблении юных — этом главном чувстве, без которого брак не начинается, не заключается, не должен бы заключаться. Введите, однако, этот прекрасный и должный момент в музыку венчания взамен грубого, а главное сухого, как пропись, дьяконского возгласа: «Жена да убоится своего мужа»; польются звуки мистической любви, слова заговорят о звездах, о цветах, о томлениях влюбления, о лунной ночи и томительных ожиданиях, о завтрашних объятиях и поцелуях. Ну, пусть проф. Налимов скажет: разве это можно бы ввести в венчание, а такое венчание совершить в нашей церкви?

А между тем слова проф. Налимова звучали хорошо. Никто их не находил неблагородными, что-либо уничижающими, марающими. Да, но церковь они замарали бы. Тут несовместимость категорий, тут расхождение категорий. Ведь в венчании ничего брачного нет: сухонькие слова, маленькое нравоучение, аллегорические формулы и никакого к браку не имеющие отношения жесты и движения. Ну, поменялись кольцами. Что это выражает? Ничего или что-то смутное. Обошли вокруг аналоя. Это что выражает? Обошли или не обошли — это не есть ни да, ни нет в отношении к браку. Пронесли короны над головами — значит радостно; но почему это специально брачная радость? Просто — радость вообще. Приложились ко кресту — это всегда бывает после обедни. Но вообразите, что брак совершился бы, как в Галилее, на дому и только при родных, и что при словах о чадородии совершалось бы священником помазание елеем персей новобрачных с молитвой о благополучном и благодатном питании будущих детей. Но это уже так же невозможно ввести в теперешний обряд и внести в теперешний наш храм, как и рассуждение о. Налимова о влюблении как прекрасном и необходимом моменте брака. Обнаженные перси девы-невесты? Священник, кладущий на них знамение креста священным миром, которым помазуется лоб верующих? Да и не одни перси, а и чрево, лоно, все, что «по образу и подобию своему сотворил Господь нам»??! Перед аналоем, крестом, Евангелием и ликами усопших архиереев, постников, пустынников, мучеников за веру, глядящих со стены алтарной?! — Невозможно! непредставимо!! Дева нагая или полунагая, влюбленная и любимая — и перед нею старый священник с кисточкою и миром?! «С нами крестная сила!» Он помнит, он учил и заучил, что именно это всегда являлось как дьявольское наваждение — искусить пустынников, святых, страстотерпцев, теперь — его! «С нами крестная сила!» — и он, не докончив обряда или «таинства», выбежал бы вон из храма, смущенный, испуганный, трясущийся;