Смертное. Василий Васильевич Розанов
Только такая любовь к человеку есть настоящая, не преуменьшенная против существа любви и ее задачи, – где любящий совершенно не отделяет себя в мысли и не разделяется как бы в самой крови и нервах от любимого {Хронологически с конца 1911 года}. Вот эту-то любовь к человеку я и встретил в своем «друге» и в матери ее, Ал. Адр-е[1 — Множество сокращений имен, названий, понятий, с которыми встречается читатель розановских книг — вовсе не шифры; для Розанова — это неотъемлемая часть «домашнего»: рукописного, бытового, интимного. «Друг», «бабушка», «Ш.», «У.» — все это как бы продолжение бытовых записочек, домашних называний, с первого взгляда понятных своим. Такими «своими», «домашними» и намерен видеть Розанов любящих читателей. «Улицы нет. Дверь крепко заперта. Горит старая русская свечка… Сам я в туфлях и гости мои в туфлях. Тут — «мы»… (В. В. Розанов. «Литературные изгнанники». Т. 1 СПб., 1913, с. IX-X). И здесь читатель, не заглядывая более в комментарий, «помнит», «знает»: В., В-ря, моя Варя, «друг», «мамочка» — Варвара Дмитриевна Бутягина (урожденная Руднева, 1864-1923), вторая жена Розанова; Ал. Адр-а, А. А. Р., «бабушка», «мамаша» — Александра Адриановна Руднева (урожденная Жданова, 1826-1911), мать Варвары Дмитриевны; «Ш.», «Санюша», А.», «Аля», «наша Аля», «Алюся» — Александра Михайловна Бутягина (1883-1920), дочь Варвары Дмитриевны, падчерица Василия Васильевича; «У.», «Уед.», «Уедин.» — «Уединенное» (СПб., 1912), книга В. В. Розанова: «Самое лучшее и дорогое, что написал за жизнь».]: почему они две и сделались моими воспитательницами и «путеводными звездочками». И любовь моя к В. началась, когда я увидел ее лицо полное слез (именно лицо плакало, не глаза) при «+» моего товарища, Ивана Феоктистовича Петропавловского[2 — Иван Феоктистович Петропавловский (ум. в 1889 г.) — учитель приготовительного класса в г. Ельце; товарищ Розанова; Розанов и позже считал его «первым умницей в городе», звал «Датским принцем»; «первым в Дании» (ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 21, л. 8).] (Елец), их постояльца, платившего за 2 комнаты и стол 29 руб. (приготов. класс). Я увидел такое горе «по чужом человеке» (неожиданная, но не скоропостижная смерть), что остановился как вкопанный: и это решил мой выбор, судьбу и будущее[3 — События, о которых рассказывает Розанов, относятся к весне 1889 года. Спустя тринадцать лет, в неопубликованном письме к петербургскому митрополиту Антонию Розанов так описал судьбоносную встречу с «благородной жизнью благородных людей» в домике Рудневых: «Они жили против церкви Введения Пресвятой Богородицы — храм навсегда для меня милый, моя нравственная родина. Где около его стены хотел бы я быть похороненным. Этот Петропавловский был единственным их нахлебником, т. е. семьи Рудневых, живших в деревянном домике, где родился преосвященный Иннокентий Одесский (их дядя ли, дед ли). Семья состояла из старушки, моей почтенной теперь матушки, вдовы 27-25 лет, и внучки 3-х лет. Вдова потеряла на 21 году горячо любимого мужа, у которого развилось центральное воспаление мозга и он медленно день за днем слеп, перед смертью лишившись рассудка, и умер. Можно представить горе и особенно грозу, столь медленно надвигавшуюся. Он был благородный человек (т. е. покойный муж молодой вдовы). Все родство их духовное, прелестное, теплое внутри, взаимно помогающее, утонченно деликатное. Раньше я был тоже религиозен, но как-то бесцерковно; тут я прямо бросился к церкви как «стене нерушимой», найдя идеальный круг людей именно среди церковников. Не могу иначе объяснить себе доблести этих людей, как все это было тут стародавнее, насиженное, историческое, все три рода — Бутягиных (старый протоиерей, отец покойного мужа молодой вдовы), Рудневых (урожденная фамилия моей жены), Ждановых (дядя по матери). Знакомый, я не был тесно знаком с ними — до смерти Петропавловского. Простудившись и схватив болезнь сердца, он был лечим от желудка, и две недели — прохворав, умер. Вот эта-то смерть, глубоко встревожив всю гимназию, поразив меня (его друга), смертельно поразив семью Рудневых (хозяева), произвела род смятения, оторопелости: все бегали, старались спасти, уже было поздно — и разразилось отчаяние. Что нахлебник хозяевам, судя по матерьяльному? А я, студент, немножко ученый, судил по матерьяльному. Но, конечно, с чаяниями, что есть «где-то кто-то» и не матерьяльный. Я всегда был наблюдателен и подозрителен: когда я увидел, тоже суетясь и глубоко скорбя о верном своем друге, тот взрыв о нем скорби и слез и отчаяния у этих его «хозяев», включительно до малютки, которую он всегда звал: «звездочкой» (теперь уже ей 19 лет — и она моя падчерица), я просто нашел второй укор бытия в себе и вместе душевную теплоту, уютность. Похоронили. У него мать была сельская дьячиха. Вообще все чрезвычайно просто, но, поверьте — чрезвычайно умно, отнюдь не бездарно, отнюдь не провинциально, не захолустно. Куда Петербургу до провинции (даже в смысле серьезной «интеллигентности»)! Похороны, смерть — снимает преграды; над покойником все быстро дружатся; и установилась у меня та нравственная доверчивость, которая дозволила бывать в доме. А семья эта давно жила под изредка спрашиваемыми советами («благословил», «не благословил») Оптинского старца, знаменитого отца Амвросия. (Я его никогда не видел). Так бывал — бывал — бывал, год, два прошло, и настала любовь — к молодой вдове, послушной дочери, примерной матери, верной памяти мужа. Кроме отрочества, у меня никогда так называемых влюблений не было; повторяю — я скептик и подозрительный человек, немножко — мизантроп. Но уж где найду оазис душевный — я горю перед ним лампадой. Так и здесь настала любовь к месту — этой церкви Введения, седому высокому там священнику (церковь — маленькая, деревянный пол, все богомольцы знают свои места, ни толчеи, ни суеты при службах нет), большой полянке вокруг церкви (ребятишки по веснам играли), домику Рудневых, ребенку, старушке и вдове. Только потому, что нельзя было ни в старушку, ни в ребенка влюбиться, я — просто привязался как к родной вдове. Тут — грация; ласка души; тончайшая деликатность; нежность физическая, неуловимо-милые манеры, а, главное, это чудное отношение к старику свекру, золовкам (сестры мужа), братьям, ко всему — меня прельстило, глубоко одинокого человека. Я думаю, чувство радости и суммы этого родства было главное. Я же и своих родителей потерял рано, так что вообще внесемеен. А чего не имеешь, то любишь. Все знали мое положение (т. е. что есть жена), но, странно — все меня любили, и свекор, и деверья, и дяди, все.» (ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 256, л. 3-4).].
И я не ошибся. Так и потом она любила всякого человека, в котором была нравственно уверена.
В-ря есть самый нравственный человек, которого я встретил в жизни и о каком читал. Она бы скорее умерла, нежели бы произнесла неправду, даже в мелочи. Она просто этого не могла бы, не сумела. За 20 лет я не видел ее хотя двинувшуюся в сторону лжи, даже самой пустой; ей никогда в голову не приходит возможность сказать не то, что она определенно думает.
Удивительно и натурально.
(19 декабря 1911 г.).
Но точь-в-точь такова и ее мать. В-ря («следующее поколение») только несколько одухотвореннее, поэтичнее и нервнее ее.
«Верность» В-ри замечательна: ее не могли поколебать ни родители, ни епископ Ионафан[4 — Епископ Ионафан (в миру Иван Наумович Руднев, ум. в 1906 г.) -архиепископ ярославский; брат отца Варвары Дмитриевны (см. о нем: В. Варварин <В. Розанова «Русский Нил.» — «Русское слово», 1907, 17 июля). Крайне настороженно архиеп. Ионафан отнесся не только к первому, но и ко второму браку Варвары Дмитриевны. В письме к В. В. Розанову от 1 янв. 1899 г. он писал: «Прошедшее у вас и Вари было нехорошо. Если первая ваша жена жива: то вам трудно достигнуть счастья и благополучия… Скажите мне откровенно: дети ваши в метриках записываются законными или нет? От этого зависит будущее счастье или несчастье ваших детей…» (ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 470, л. 1).] (Ярославль), когда ей было 14 / лет и она полюбила Мих. Павл. Бутягина[5 — Михаил Павлович Бутягин (ум. ок. 1884 г.) — учитель в Ельце, первый муж Варвары Дмитриевны], которому была верна и по смерти, бродя на могилу его (на Чернослободском кладбище, Елец)… И опять – я влюбился в эту любовь ее и в память к человеку, очень несчастному (болезнь, слепота), и с которым (бедность и болезнь) очень страдала.
Ее рассказ «о их прошлом», когда мы гуляли ввечеру около Введенской церкви, в Ельце, – тоже решил мою «судьбу».
Моя В-ря одна в мире.
(20 лет).
* * *
Что я все нападаю на Венгерова и Кареева[6 — Семен Афанасьевич Венгеров (1855-1920) — историк литературы, критик и библиограф.Николай Иванович Кареев (1850-1931) — историк и социолог. Особенно резко Розанов полемизировал с ними в статье «Погребатели России» («Новое время», 1909, 19 ноября). В другом месте Розанов писал о Венгерове и Карееве: «Симпатичное лицо» могло увлечь меня в революцию, могло увлечь и в Церковь, — и я в сущности шел всегда к людям и за людьми, а не к «системе и не за системою убеждений». Вся напр. моя (многолетняя и язвительная) полемика против Венгерова и Кареева вытекла из того, что оба — толстые, а толстых писателей я терпеть не могу. Но «труды» их были мне нисколько не враждебны -(или «все равно»). (В. В. Розанов. «Литературные изгнанники». Том первый. СПб., 1913, с.257).]. Это даже мелочно… Не говоря о том, что тут никакой нет «добродетели».
Труды его почтенны. А что он всю жизнь работает над Пушкиным, то это даже трогательно. В личном обращении (раз) почти приятное впечатление. Но как взгляну на живот – уже пишу (мысленно) огненную статью.
* * *
Ужасно много гнева прошло в моей литерат. деятельности. И все это напрасно. Почему я не люблю Венгерова? Странно сказать: оттого, что толст и черен (как брюхатый таракан).
* * *
Только то чтение удовлетворительно, когда книга переживается. Читать «для удовольствия» не стоит. И даже для «пользы» едва ли стоит. Больше пользы приобретаешь «на ногах», – просто живя, делая.
Я переживал Леонтьева (К.)[7 — Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) — писатель, философ, литературный критик. Историю знакомства и дружбы с К. Леонтьевым Розанов изложил в предисловии и комментариях к леонтьевским письмам, опубликованным в «Русском вестнике» (1903, апрель, май, июнь): «К. Н. Леонтьева я знал всего лишь неполный год, последний, предсмертный его. Но отношения между нами, поддерживавшиеся только через переписку, сразу поднялись таким высоким пламенем, что не успевши свидеться, мы
