* * *
– Вася, сходи – десяток сухарей.
Это у нас жил землемер. За чаем сидел он и семинарист. Я побежал. Молодой паренек лавочник, от хорошей погоды или удачной любви, отсчитав пять пар, – бросил в серый пакет еще один.
– Вот тебе одиннадцатый.
Боже мой, как мне хотелось съесть его. Сухари покупали только жильцы, мы сами – никогда. На деснах какая-то сладость. Сладость ожидания и возможности.
– Могу. Он мой. И не узнают. И даже ведь он мне дал, почти мне. Ну, при покупке им и бросив в их тюрюк (пакет). Но это все равно: они послали за десятью сухарями и я принесу десять.
Вопрос, впрочем, «украсть» не составляет вопроса: воровал же постоянно табак.
Что-то было другое: – достоинство, великодушие, великолепие.
Все замедляя шаги, я подал пакет.
Сейчас не помню: сказал ли: «тут одиннадцать». Был соблазн – сказать, но и еще больший соблазн – не сказать.
И не помню, если сказал, дали ли (догадались ли они дать) мне 11-й сухарёк. Я ничего не помню, должно быть от волнения. Но эта минута великолепной борьбы, где я победил, – как сейчас ее чувствую.
Я оттого ее и помню, что обыкновенно не побеждал, а побеждался. Но это – потом, большим и грешным.
(в Костроме, 1866-7 гг.).[15 — В Костроме Розанов жил с лета 1861 г. (год смерти отца — Василия Федоровича Розанова) по лето 1870 г. (год смерти матери — Надежды Ивановны Розановой, урожденной Шишкиной).]
* * *
Сестра Верочка[16 — Сестра Верочка — Вера Васильевна Розанова (1848-1867), сестра В. В. Розанова, была вторым ребенком в семье В. Ф. Розанова.] (умирала в чахотке 19-ти лет) всегда вынимала мякиш из булки и отдавала мне. Я не знал, почему она не ест (не было аппетита). Но эти массы мякиша (из 5-копеечной булки) я съедал моментально, и это было наслаждение. Она меня же посылала за булкой, и когда я приносил, скажет: «Подожди, Вася». И начинала, разломив вдоль, вынимать бока и середочку.
У нее были темные волосы (но не каштановые), и она носила их «коком», сейчас высоко надо лбом; и затем – гребешок, узкий, полукругом. Была бледна, худа и стройна (в семье я только был некрасив). Когда наконец решили (не было денег) позвать Лаговского, она лежала в правой зелененькой (во 2-м этаже) комнате. Когда он вошел, она поднялась с кровати, на которой постоянно лежала. Он сказал потом при мне матери:
– Это она похрабрилась и хотела показать, что еще «ничего». Перемените комнату, зеленые обои ей очень вредны. Дело ее плохо.
Как она умерла и ее хоронили, я ничего не помню.
Однажды она сказала мне: «Вася, принеси ножницы». Мне было лет едва ли 8. Я принес. Из печатного листка она выстригла узкую крошечную полоску и бережно положила к себе в книгу, бросив остальное. Напечатано было: Самойло. «Ты не говори никому, Вася». – Я мотнул головой.
Поступив в гимназию, я на естественной истории увидел за учительским столиком преподавателя, которого называли «Самойло». Он был умеренно-высокого роста, гладко выбритый в щеках и губах, большие слегка волнистые волосы, темно-русые, ходил всегда не иначе как в черном сюртуке (прочие – в синих фраках) и необыкновенно торжественный или, вернее, как-то пышный, величественный. Он никогда не допускал себе сходить со стула и демократически «расхаживать по классу». Вообще в нем ничего не было демократического, простого. Среди других учителей, ужасно ученых, он был как бог учености и важности. Может быть, за год он улыбнулся раза два, при особенно нелепом ответе ученика, – т. е. губы его чуть-чуть сжимались в «мешочек», скорее морщились, но с видом снисхождения к забавному в ученике, дозволяя догадываться, что это улыбка. Говоря, т. е. пропуская из губ немногие слова, он всегда держал (рисуя по бумаге «штрихи») ручку с пером как можно дальше от пальцев, – и я видел благородные, суживающиеся к концу пальцы с очень длинными, заостренными, без черноты под ними, ногтями, обстриженными «в тон» с пальцами (уже, уже, – ноготь: но и он обстрижен с боков конически).
Мы учили по Радонежскому или Ушинскому:
«Я человек хотя и маленький, но у меня 32 позвонка и 12 ребер»[17 — И здесь, и во 2-м коробе «Опавших листьев», где перепечатан этот же отрывок (с.182), пропущено слово «пар», т. е. должно быть: 12 пар ребер.]… И еще разное, противное. В 3-м классе (брат Федор[18 — Федор Васильевич Розанов (1850-?) — брат В. В. Розанова, третий ребенок в семье В. В. Розанова. Впоследствии стал «странником».]) он (Самойл.) учил ботанике. Это была толстая книга «Ботаника Григорьева»; но это уже были недоступности, на которые я не мог взирать.
Мечта моя, года три назад и теперь, – следующая. Может быть, кто-нибудь любящий – исполнит (Флоренский[19 — Павел Александрович Флоренский (1882-1937?) — священник, религиозный философ, богослов, ученый. Розанов чрезвычайно высоко ценил О. П. Флоренского и выделял его из кружка «московских славянофилов». (См.: В. Розанов. «Густая книга». — «Новое время», 1914, 12 и 22 февр.; «П. А. Флоренский об А. С. Хомякове». — «Колокол», 1916, 14 и 22 окт.; «Важные труды о Хомякове». — «Новое время», 1916, 12 окт.). В одной из неопубликованных заметок 1914 г. Розанов так сформулировал свое отношение к Флоренскому: «Павел Флоренский — особенный человек, и м.б. это ему свойственно. Я его не совсем понимаю. Понимаю на 1/2; на 3/4, но на 1/4 во всяком случае не понимаю. Наиболее для меня привлекательное в нем: тонкое ощущение другого человека, великая снисходительность к людям, — и ко всему, к людям и вещам, великий вкус. По этому превосходству ума и художества всей натуры он единственный. Потом привлекательно, что он постоянно болит о семье своей. Вообще — он не solo, не «я», а «мы». Это при уме и кажется отдаленных замыслах — превосходно, редко и для меня по крайней мере есть главный мотив связанности. Вообще мы связываемся не на «веселом», а на «грустном», и это — есть. Во многих отношениях мы противоположны с ним, но обширною натурой и умом он умеет и любит вникать и трудиться с «противоположным». Недостатком его природы я нахожу чрезвычайную правильность. Он — правильный. Богатый и вместе правильный. В нем нет «воющих ветров», шакал не поет в нем «заунывную песнь». Но ведь по существу — то что в «ветре», что в «шакале». — «Ах, искусали меня эти шакалы». В нем есть кавказская твердость, — от тамошних гор, и нет этой прекрасной, но и лукавой «землицы» русских, в которой «все возможно» и «все невозможно». Господь да благословит его в путях его.» (ЦГАЛИ, ф. 419, ед. хр. 225 л. 231). Высоко ценил талант Розанова и Флоренский; их многолетняя переписка неизвестна современным исследователям: после смерти Розанова Флоренский, с согласия родственников писателя, взял свои письма назад. Идейные и литературные взаимоотношения Розанова и Флоренского нуждаются в обстоятельном анализе (первые подступы к теме см.: Юрий Иваск. «Розанов и о. Павел Флоренский». — «Вестник РСХД» (Париж), 1956, No 42, с. 22-26; П. Палиевский. Розанов и Флоренский. — «Литературная учеба», 1989, No 1, с. 111-115).]? Цветков[20 — Сергей Алексеевич Цветков (1888-1964) — историк литературы, редактор «Русских ночей» В. Ф. Одоевского (М., 1913), друг и почитатель таланта Розанова. В послереволюционные годы собиратель биобиблиографических материалов о Розанове.]?). Нужно отобрать из моей коллекции римских монет – экземпляров 100 или 200, консульских денариев и из денариев Траяна, Адриана и Антонина Пия (особенно многочисленны). Поместить каждую монету в коробочку (у меня их громадный запас), надписать сверху определение монеты («Римская республиканская. Патрицианский род Манлиев», «Юлиев» и т. д.). Донышки коробок обмазать гуммиарабиком, и прилепить ко дну небольшого ящика под стеклом, – сперва республиканские по порядку алфавита, и, затем, императорские по хронологии. Закрыть и запереть ящик (ящики есть у меня). И пожертвовать, – т. е. попросить принять его в дар, – начальнику Григоровского училища (теперь пансион? гимназия?) в Костроме – для этого училища. Позвав слесаря, можно там или поместить это в коридоре учениц старшего класса, или – если бы встретились препятствия – в старшем классе, прибив на петлях и крюках верхнюю сторону, а снизу сделав «отстранение» (от стены; такие «отстранения» у меня есть при ящиках). Таким образом, ящик будет в покатом положении. Над ящиком укрепить небольшой серебряный венок, на что из оставленных мною денег выдать рублей 150–200, с пластинкою-надписью посредине его:
Григоровскому училищу
от воспитанницы
1860–1867 годов
Веры Розановой.
Верочка была вся благородная и деликатная. Она была похожа только на старшего брата Колю[21 — Брат Коля — Николай Васильевич Розанов (1847-1894) — старший брат В. В. Розанова, после смерти матери взявший на содержание и воспитание двух своих братьев (Василия и Сергея). С 1870 г. был преподавателем в Симбирске, с 1872 г. — в Нижнем Новгороде; с 1879 г. — инспектор, а затем и директор гимназии в Белом и Вязьме. Н. В. Розанов был идейным поборником классического образования и принципов воспитательного образования; в общественно-культурном плане — оставался консерватором славянофильской ориентации. Многие педагогические и культурно-политические установки старшего брата отстаивались впоследствии и В. В. Розановым.] (достоинство), на нас прочих не была похожа.
* * *
Штейнгауэр крепко схватил меня за руку. Испуганно я смотрел на него, и пот проступил во всем теле.
Он был бритый, с прекрасным лбом.
– Что вы делаете?
– Что? – спросил я виновно и не понимая.
– Пойдемте.
И вытащил меня в учительскую.
– Видели вы такого артиста, – негодуя, смеясь и удивляясь, обратился он к товарищам учителям. Там же был и инспектор Ауновский. – Он запел песню у меня на уроке.
Тут я понял. В самом деле, опустив голову и, должно быть, с каплей под носом, я сперва тихо, «под нос», а потом громче и наконец на весь класс запел:
Вдоль да по речке,
Вдоль да по Казанке
Сизый селезень плывет.
Ту, что – наряду с двумя-тремя – я любил попевать дома. Я вовсе забыл, что – в школе, что – учитель и что я сам – гимназист.
«Природа» воскресла во мне…
Я, подавленный, стоял тогда в учительской.
Но, я думаю, это было натуральное «введение» к «потом»: мог ли я написать «О понимании», забыв проходимое тогда учительство…
Да, в сущности, и все, все «потом»…
Этот педагогический «фольклор» я посвящаю Флоренскому.
(во 2-м классе Симбирской гимназии).
* * *
Степанов (математика) ловил нас следующим образом. У него была голова толстая и красная, как шар голландского сыра, – и он клал ее в ладонь, поставив локоть на стол (учительский). Нам (ученикам) было незаметно, что он оставлял
