– Ну, Бог с вами. Прощайте.
Мы сели (извощ.) и вернулись домой.
И наш домик (против Введения) был пуст. Санюшу отослали в Казаки (к дяде[47 — Дядя — Дмитрий Андрианович Жданов, священник, брат Александры Андриановны Рудневой («бабушки»), крестный Варвары Дмитриевны. ]). Мамаша:
– Все кончилось?
– Да.
Она поцеловала обоих нас. Не помню, тогда (т. е. после церкви) или перед отправлением, она, став на колени перед образами, горячо-горячо молилась за свою Варю, и все поднимала руки: тут-то я заметил, что в горячей молитве руки обращаются ладонями к образам («В мире неясного и нерешенного»[48 — «В мире неясного и нерешенного» — сборник статей В. В. Розанова (СПб., 1901).]). Она именно так и делала… И молитва ее была прекрасна, и вся она, милая старушка (тогда только пожилая женщина, лет 55-ти), была прекрасна, вдохновенна и мудра.
У нее был духовником отец Иван (Вуколов), «высокий седой священник» (в конце «Легенды об Инквизиторе»). И она все ему сказала, и раньше советовалась, и потом досказала.
Он качал головой.
– Зачем только д…..?
Она была мудрая. И ответила:
– Все-таки же ободряет. Ведь дело страшное.
И как будто вывела его из мучительного затруднения. Он проговорил:
– Да, да! Конечно! Что делать.
Иван Павлович был и ему родственник. Дальний.
Побыли.
– Ну, что же. Надо обедать. Второй час. И побежала вниз в кухню.
Пообедали.
– Ну, я пойду в кухню, уберу посуду. А вы устали, и вам отдохнуть надо. Василий же Васильич всегда спит после обеда. И она меня поцеловала.
Мы легли.
Проснулись.
– Да, мамаша! Давайте чаю.
Напились.
– Ну, теперь пойдите гулять.
Пошли.
И весь город веселый, славный. И я нарядился, и Варя нарядная. Поехали в монастырь мужской, – первый раз. Чуть-чуть за городом. Вошли в аллею огромного сада: смотрим – Иван Павлыч гуляет. Поговорили, пошутили. Игуменом был… не помню, отец Иосиф, но скорее – отец Давид (если возможно). Только имя было – патриархальное. Моррисон же (учитель) рассказывал, что они «всегда туда отправляются, когда при деньгах». И «уединенно» и «можно все».
Иван Павлыч был очень весел. Мы радостны. Поговорили. Поехали домой.
Сейчас я припоминаю, что, значит, экзамены еще не кончились: потому что раз утром из-за двери услышал встревоженный голос мамаши:
– Девятый час!! Что же это я!!! Ему в гимназию.
И – через пять минут самовар. Но «до конца экзаменов» было не больше недели. Потому что столько мы прожили втроем: я, Варя и мамаша. Санюшу задержали в Казаках.
Мамаша была трепетна. Как ее, милую, я люблю до сих пор (и каждый день вспоминаю). Отворив дверь, вся в милом смехе, тихом и изящном, она обратилась ко мне:
– …нравится ли вам Варя?
– …н-н-нравится…
– Ну, что – старушка (27 лет). Нужно бы помоложе.
– А нравитесь ли вы-то ей?..
Какая-то застенчивость в душе (у меня).
И всегда, и теперь, и потом, она все около нас. Она ужасно любила свою Варю. Как-то до брака, она говорила:
– Варя никогда не была веселая. Бывало, в девушках – все шумят, возятся. Она сидит где-нибудь отдельно, в уголку.
А Варя рассказывала:
– До 13 лет, уже большая, я все играла «в Академию»: мы чертили на дворе квадрат, потом – поперек, потом – еще поперек. И надо было на одной ножке перескакивать из отделения в отделение. Я уже тогда любила Михаила Павловича.
Мамаша о ней:
– У меня все «не выходило». И дала я обещание Варваре Великомученице, что, как еще забеременю, – поеду поклониться ее мощам в Киев. И вот забеременела. Меня до этого лечил молодой врач-еврей, и очень мной занимался. Он мне предлагал одну меру: «будете здоровы», – но я сказала, что это «против Бога – и я меру не могу принять», и уж «лучше буду больная». Я совсем не могла выходить из дома, и когда надо было на платье купить, то Димитрий Наумыч[49 — Дмитрий Наумович Руднев — священник, муж Александры Андриановны Рудневой, отец Варвары Дмитриевны.] всегда на выбор приносил материй на дом. Забеременев, на половину беременности я поехала в Киев: и усердно молилась, чтобы доносить. И доносила. И назвала «Варварой», потому что мне Варвара Великомученица помогла.
Когда я был в Киеве[50 — В Киеве Розанов был в качестве корреспондента газеты «Новое время» в сентябре 1911 года на похоронах П. А. Столыпина.] (а Варя уже болела), я горячо молился перед теми же мощами о выздоровлении «рабы Божией Варвары» и о «здравии старицы Александры».
Там был очень хороший монах. Я дал 3 рубля – «молиться о больной». А он мне дал, для больной, святой воды.
Так у нас все «вышло». И страшно, а хорошо.
(глубокой ночью).
* * *
«Ты уж теперь не испытываешь счастья. Так вспоминаешь прошлое».
(мама, прочтя отрывок об Иван Павловиче и «всем деле» в Ельце).
* * *
– Вася, ты уйди, я постонаю.
– Стонай, Варя, при мне…
– Да я тебе мешаю.
– Деточка, кто же с тобой останется, если и я уйду. Да и мне хочется остаться…
(когда Шура вторично ушла, 23 октября 1912 г.[51 — Первый раз Шура ушла из дома на квартиру в 1907 г. по религиозным причинам — под влиянием свящ. Сильвестра Медведева, находившегося в дружбе с Григорием Распутиным. Подробный рассказ Розанова об этом см. в его книге «Апокалипсическая секта» (СПб., 1914). Второй уход из дома был обусловлен дружбой Шуры с курсисткой Натальей Аркадьевной Вальман, которую Розанов и Варвара Дмитриевна не любили.]
На счете по изданиям).
Примечания
1 Множество сокращений имен, названий, понятий, с которыми встречается читатель розановских книг — вовсе не шифры; для Розанова — это неотъемлемая часть «домашнего»: рукописного, бытового, интимного. «Друг», «бабушка», «Ш.», «У.» — все это как бы продолжение бытовых записочек, домашних называний, с первого взгляда понятных своим. Такими «своими», «домашними» и намерен видеть Розанов любящих читателей.
«Улицы нет. Дверь крепко заперта. Горит старая русская свечка… Сам я в туфлях и гости мои в туфлях. Тут — «мы»… (В. В. Розанов. «Литературные изгнанники». Т. 1 СПб., 1913, с. IX-X).
И здесь читатель, не заглядывая более в комментарий, «помнит», «знает»:
В., В-ря, моя Варя, «друг», «мамочка» — Варвара Дмитриевна Бутягина (урожденная Руднева, 1864-1923), вторая жена Розанова;
Ал. Адр-а, А. А. Р., «бабушка», «мамаша» — Александра Адриановна Руднева (урожденная Жданова, 1826-1911), мать Варвары Дмитриевны;
«Ш.», «Санюша», А.», «Аля», «наша Аля», «Алюся» — Александра Михайловна Бутягина (1883-1920), дочь Варвары Дмитриевны, падчерица Василия Васильевича;
«У.», «Уед.», «Уедин.» — «Уединенное» (СПб., 1912), книга В. В. Розанова: «Самое лучшее и дорогое, что написал за жизнь».
2 Иван Феоктистович Петропавловский (ум. в 1889 г.) — учитель приготовительного класса в г. Ельце; товарищ Розанова; Розанов и позже считал его «первым умницей в городе», звал «Датским принцем»; «первым в Дании» (ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 21, л. 8).
3 События, о которых рассказывает Розанов, относятся к весне 1889 года. Спустя тринадцать лет, в неопубликованном письме к петербургскому митрополиту Антонию Розанов так описал судьбоносную встречу с «благородной жизнью благородных людей» в домике Рудневых: «Они жили против церкви Введения Пресвятой Богородицы — храм навсегда для меня милый, моя нравственная родина. Где около его стены хотел бы я быть похороненным. Этот Петропавловский был единственным их нахлебником, т. е. семьи Рудневых, живших в деревянном домике, где родился преосвященный Иннокентий Одесский (их дядя ли, дед ли). Семья состояла из старушки, моей почтенной теперь матушки, вдовы 27-25 лет, и внучки 3-х лет. Вдова потеряла на 21 году горячо любимого мужа, у которого развилось центральное воспаление мозга и он медленно день за днем слеп, перед смертью лишившись рассудка, и умер. Можно представить горе и особенно грозу, столь медленно надвигавшуюся. Он был благородный человек (т. е. покойный муж молодой вдовы). Все родство их духовное, прелестное, теплое внутри, взаимно помогающее, утонченно деликатное. Раньше я был тоже религиозен, но как-то бесцерковно; тут я прямо бросился к церкви как «стене нерушимой», найдя идеальный круг людей именно среди церковников. Не могу иначе объяснить себе доблести этих людей, как все это было тут стародавнее, насиженное, историческое, все три рода — Бутягиных (старый протоиерей, отец покойного мужа молодой вдовы), Рудневых (урожденная фамилия моей жены), Ждановых (дядя по матери). Знакомый, я не был тесно знаком с ними — до смерти Петропавловского. Простудившись и схватив болезнь сердца, он был лечим от желудка, и две недели — прохворав, умер. Вот эта-то смерть, глубоко встревожив всю гимназию, поразив меня (его друга), смертельно поразив семью Рудневых (хозяева), произвела род смятения, оторопелости: все бегали, старались спасти, уже было поздно — и разразилось отчаяние. Что нахлебник хозяевам, судя по матерьяльному? А я, студент, немножко ученый, судил по матерьяльному. Но, конечно, с чаяниями, что есть «где-то кто-то» и не матерьяльный. Я всегда был наблюдателен и подозрителен: когда я увидел, тоже суетясь и глубоко скорбя о верном своем друге, тот взрыв о нем скорби и слез и отчаяния у этих его «хозяев», включительно до малютки, которую он всегда звал: «звездочкой» (теперь уже ей 19 лет — и она моя падчерица), я просто нашел второй укор бытия в себе и вместе душевную теплоту, уютность. Похоронили. У него мать была сельская дьячиха.
Вообще все чрезвычайно просто, но, поверьте — чрезвычайно умно, отнюдь не бездарно, отнюдь не провинциально, не захолустно. Куда Петербургу до провинции (даже в смысле серьезной «интеллигентности»)! Похороны, смерть — снимает преграды; над покойником все быстро дружатся; и установилась у меня та нравственная доверчивость, которая дозволила бывать в доме. А семья эта давно жила под изредка спрашиваемыми советами («благословил», «не благословил») Оптинского старца, знаменитого отца Амвросия. (Я его никогда не видел). Так бывал — бывал — бывал, год, два прошло, и настала любовь — к молодой вдове, послушной дочери, примерной матери, верной памяти мужа. Кроме отрочества, у меня никогда так называемых влюблений не было; повторяю — я скептик и подозрительный человек, немножко — мизантроп. Но уж где найду оазис душевный — я горю перед ним лампадой. Так и здесь настала любовь к месту — этой церкви Введения, седому высокому там священнику (церковь — маленькая, деревянный пол, все богомольцы знают свои места, ни толчеи, ни суеты при службах нет), большой полянке вокруг церкви (ребятишки по веснам играли), домику Рудневых, ребенку, старушке и вдове. Только потому, что нельзя было ни в старушку, ни в ребенка влюбиться, я — просто привязался как к родной вдове. Тут — грация; ласка души; тончайшая деликатность; нежность физическая, неуловимо-милые манеры, а, главное, это чудное отношение к старику свекру, золовкам (сестры мужа), братьям, ко всему — меня прельстило, глубоко одинокого человека. Я
