Христос как Судия мира. Василий Васильевич Розанов
Христос как Судия мира[1 — Князь Волконский в одном из заседаний «Религиозно-философских собраний» в С.-Петербурге прочел доклад о непозволительности утеснений за веру, прямых и косвенных; о несовместимости понятия Церкви и понятия преследования. Не только все собрание с энтузиазмом отнеслось к его докладу, но видные ораторы их и между ними сердечно близкий мне человек, Д. С. Мережковский, как равно В. С. Миролюбов, М. О. Меньшиков и др.; заговорили энергично в том смысле, что, конечно, «Христос и наказание его святым именем — несовместимы, есть contradictio in adjecto». Сердце мое сейчас же защемила ужасная боль при мысли, что вот еще венок из мирт на увенчанное уже чело, и опять забвение тем, которые уже фактически были замучены. Так всегда сплетается «история христианства», что если в ней являются около роз шипы, то шипы эти относятся не к тому же растению, на котором розы, а к какому-то с ним соседнему, рядом растущему, другому. Так что оно имеет преимущества и колоть, и вместе имеет славу только роз, благоухания, приятности. «Шипы» же все относятся к «злобе уколотых», и представляется так, что они сами о себя как-то покололись, что, из себя пустив шип, на него же наткнулись. Словом, тут — софизм; а мне показалось — и еще бессердечие. Придя домой после собрания, я быстро накидал эти строки, развив их впоследствии несколько обширнее в докладе, прочитанном в собраниях под заглавием же: «Христос как Судия мира». Но когда я отыскал этот первичный набросок того доклада, — он мне показался достойным не «кануть в Лету», хотя бы в качестве мимолетного впечатления, быстрого и бурного порыва, как мне думается — в добрую сторону. Ибо скорби брата своего (уже умершие за свободу в христианстве) не надо никогда забывать, нельзя изгладить из сердца своего.]
Вопрос, поставленный кн. Волконским, будучи местным (Россия и наши текущие дни), есть в то же время и всемирный. Имея форму сослагательного или желательного наклонения, вращаясь около «бы» и «если бы», он начертывает картину свободы Христовой, при которой, по докладчику, только выиграет вера в Христа. Но если его перевести в изъявительное наклонение, то он будет изложением факта, что никогда так называемой свободы Христовой, вот уже в течение двух тысяч лет, не существовало. А так как по философии последствие всегда адекватно причине, то думать, что такой факт висит только на волоске, на недоразумениях, на тупом непонимании христианами Христа, каковую тупость собираются исправить Мережковский, Меньшиков и Миролюбов, — думать этого нельзя. А перед прошедшим, которое уже истекло в крови несвободы, — и преступно.
Нужно заметить, что относительно многих пунктов христиане вообще поражены дальтонизмом, пример которого мы слышали в замечательной речи арх. Антонина. Именно говоря о Будде, эллинах и проч. и перейдя к Христу, он сказал, что вне христианства только гниль; не что-нибудь, а именно гниль. Он сказал не о Христе, а именно о пропагандирующем себя христианском мире. Слова я запомнил точно. А в конце речи упомянул о ссоре христиан в Иерусалиме, бывшей в прошедшем году, во время которой представители разных церквей избивали друг друга хоругвями, крестами и евангелиями. И ни сердце его, ни ум, т. е. сердце и ум, кажется, замечательного человека, не заметили противоречия. Так и прокатили через факт. Оратор — архимандрит — был чем-то очарован, зачарован. Он был глубоко искренен в своей речи.
Второе наблюдение. С Вал. Ал. Тернавцевым, с которым мы много и с великим жаром спорили в Риме, раз за чаем произошла у нас краткая и горячая сшибка. Упомянув о так называемых незаконнорожденных детях, я сказал ему, что достаточно было бы церкви официально и громко отречься от этого учения, чтобы дети эти, в большинстве убиваемые, перестали убиваться. Нужно сказать, В. Ал. Тернавцев нисколько не интересуется вопросом о браке, все это учение для него есть побочное, не горячее. «Так чего же вы хотите, В. В., — сказал он мне с страданием в голосе, — чтобы жили люди как хотят? когда хотят — разводились, когда хотят — сходились?» — «А, однако, детоубийство?» — возразил я. Лицо его вдруг сделалось немного хитрым, и, как бы заглядывая в мою душу, будя в ней внутреннее согласие, маня это согласие, он сказал: «А вам-то разве жалко детей?» Я был поражен и, кажется, замолчал. Для меня было ясно, что человек столь великой до известной степени души, нежный ко всем людям, ласковый к миру… просто ничего не чувствовал к детоубийству, ни отвращения, ни страха.
Так что мы все, христиане, немножко зачарованы. Я именно говорю о магии зачарования. Мы не видим, не понимаем. Мы спим. А когда пробудимся — сказывают, — «будет страшный суд» и «светопреставление», т. е. пере-ставление «светов» (исхода лучей, центров ведения, «Аза» в добре и зле). Тернавцев ли не добрый? Ангел. Но и он за детоубийство. Христиане ли не друзья свободы? Тут уж нам Мережковский скажет текст. Но они всегда преследовали.
Меня удивляло, почему исследователи не обратили внимания на красоту Евангелия, столь поразительную, что она решительно закрывает собою точный смысл многих его слов. Воистину сбылось, только не о врагах, а о друзьях сказавшего: «Они будут смотреть — и не увидят, будут слышать — и не услышат». Помню, когда я писал «Место христианства в истории», то, кончив отдел о падении Израиля, — открыл Евангелие, чтобы, так сказать, скрасить мысль каким-нибудь текстом. Случайно открылись прямо слова: «О, Иерусалим, Иерусалим! Сколько раз я хотел собрать детей твоих, как птица собирает птенцов под крылья, но вы не захотели: се оставляется дом ваш пуст». Я до того был поражен нежностью этих слов, что заплакал. Именно я был поражен, как Иисус любил этот город. Какая мать о каком дитяти так говорила? И мысль, Что Иерусалим Такого не принял, взбурлила меня, разгневала; Иерусалим стал для меня презренен — и, вписав текст в рукопись, я заключил главу, что Иерусалим был наказан поделом.
Фата-моргана. Да что такое? Что я прочитал? Разберем по складам мысль и выразим ее не по-Иисусову, а по-Скворцовски[2 — В. М. Скворцов, чиновник особых поручений при обер-прокуроре св. Синода, заведующий сектантскими делами в России «как эксперт», в сущности как обвинитель и приводчик на суд обвиняемых, редактор желчного и неумолимого «Миссионерского обозрения».]: так как Иерусалим — заметьте, еще до воскресения Христа, т. е. не имевший причин верить более, чем апостол Фома, и имевший с Синая заповедь «Да не будут тебе бози инии разве Мене», — этот Иерусалим, правда, видевший чудеса, которые, однако, он видел и от Илии-пророка, и выслушавший, конечно, чудесные слова, вместе с тем давший из среды своей абсолютно верующих, ну, человек 30, т. е. все-таки более, чем за сколько праведников хотел Бог пощадить Содом и Гоморру, но в общей массе замешкавшийся в вере, был осужден на гибель, со всеми подробностями осады Веспасиана и Тита, когда матери от голода ели своих детей. «Вы меня не приняли — и за это будет ваша земля опустошена». Довольно просто, если прозаически выразиться. Но выражено это с такой бессмертной красотой, что ничего не замечаешь. Забываешь сравнить Иерусалим с Содом и Гоморрой, о которых Господь сказал: «Если там найду семь праведников — то пощажу его»; забываешь сонмы детей Иерусалимских, бросавших вайи под ноги Спасителя и кричавших: «Осанна Сыну Давидову, благословен Грядый во имя Господне». Все забываешь. И вопишь как историк, социолог и моралист Веспасиану: «Распни, распни их! ибо они не приняли Его!»
И ведь ни у одного из христианских историков — а их довольно много — ни единой-то слезинки не пролилось об Иерусалиме. «Распни» — это все кричали. Даже непостижимо, с какою совестью таскаются туда паломники. Ведь они же ненавидят это место? Показывают какие-то гробы пророков, дуб Мамврийский. Что им это. «Что им Гекуба». Ихнее дело — подраться бы хоругвями.
Обращаюсь к теме. Вопрос решается, если решить, было ли в мысли Иисуса стеснение свободы, и именно физическое. Прежде всего: прямого совета мы не найдем. Отчего бы? Иисус посылал в мир апостолов, и именно для проповеди, для прозелитизма. Он знал, что весь мир и покорится ему, ибо есть в словах Его упоминание, что «Евангелие будет проповедано до концов земли»[3 — «До концов земли…» Значит, обширно будет отечество исходящих «до концов земли» посланцев христианства? И «все царства мира, показанные (или показавшиеся?) Ему в мгновение ока», которые Он отвел рукою в сторону «как искушение», о них Он знал и предсказал, что они будут, однако, во власти Его (откуда же апостолы, миссионерство, миссии?). Но «смотрим и не видим, слушаем и не слышим».]. Многому научил Он учеников, длинные беседы и днем, и ночью, и на горе, и на озере вел Он с ними. Неужели для столь длинного процесса проповеди нельзя было предвидеть всяких коллизий, всякого рода столкновений, всякого возжжения души у Апостолов, и особенно… у позднейших миссионеров, до римской «propaganda fide» включительно? Отчего же было не сказать твердо и математически: «Вам и кто пойдет по ступеням вашим, во всех веках и странах, повелеваю действовать только словом, ни к какой мере притеснения и понуждения физического не прибегая». И было бы ясно. И были бы предупреждены Торквемады. Правда, в одном случае Иисус запретил ученикам «свести огонь» на непринявший Его город. Да, но это лично и сейчас. Перед царем и Богом жертв не совершается; и у нас в царский день не погребают мертвых, а в греческой драме казнь тоже происходила за стеною. Есть, однако, другое слово, кажется, о Капернауме: «Содому и Гоморре будет отраднее в день суда, нежели ему». Вообще «будут скорби». «Когда отнимется Жених (Иисус) — будут скорби». Говорят, миссионерство — это вражда, холодность, а посему «и не Христово». Так учат нас Меньшиков и Мережковский. А Евангелие учит, что «когда Евангелие будет проповедано до концов земли, то охладеет в мире любовь», и «не думайте, что я мир принес на землю, не мир Я принес, но меч и разделение». Ну, вот сектанты и «господствующая церковь» и разделились, а как «любовь охладела», то холодные языки миссионеров не действуют, и уж приходится подогревать дело разными мерами. Прямо в Евангелии мер физических не указано; но разве прямо сказано там, что из народа Божия евреи должны отныне стать каким-то дьявольским народом, что Иерусалим должен будет в муках пасть, что будут
