своей красотой. В шестом столетии некий провинциальный совет даже запретил женщинам, из-за их нечистоты, принимать облатку на причастии голыми руками. Словом, их откровенно подчиненное положение тщательно и постоянно поддерживалось38.

Законы о собственности и наследовании тоже изменили, обратив против женщин, и лишь стараниями вольнодумцев времен французской революции дочери вернули себе право на получение наследства.

Глава 6. Романтическая любовь

С утверждением христианства и последующим нашествием варваров взаимоотношения мужчин и женщин опустились до жестокости, неведомой Древнему миру, что существовал на протяжении многих столетий. Да, Древний мир был суров, но отнюдь не жесток. А вот в «темные века» религия и наследие варварства способствовали деградации сексуальной стороны жизни. Жена не имела в браке никаких прав; при этом никто и не помышлял об обуздании природного зверя в нецивилизованных самцах. Безнравственность в Средневековье распространилась широко во всем своем омерзительном естестве; епископы открыто предавались греху с собственными дочерями, архиепископы пропихивали своих смазливых фаворитов на прибыльные должности39. Вопреки убеждению, что духовенству надлежит соблюдать целибат, житейские практики опровергали церковные заповеди. Папа Григорий VII не покладая рук трудился над тем, чтобы заставить священников избавиться от наложников и наложниц, но Абеляр, напомню, подумывал жениться на Элоизе, несмотря на неизбежный скандал, который должна была вызвать эта женитьба40. Лишь к концу тринадцатого столетия обет безбрачия для духовенства начал соблюдаться. Разумеется, церковники продолжали заводить интрижки с женщинами, но уже не могли оправдывать свои поступки тем, что не совершают ничего предосудительного, ничего аморального и греховного. А сама церковь, ввиду аскетических взглядов на секс, ничего не делала для облагораживания представления о любви. Посему заняться этим пришлось мирянам41.

Неудивительно, что, нарушив единожды свои клятвы и погрузившись в греховную жизнь, духовенство вскоре пало намного ниже мирян в своем поведении. Наглядной демонстрацией такого падения служат история папы Иоанна XXIII, осужденного за инцест, помимо прочих преступлений, и за прелюбодеяние; или история аббата обители Святого Августина в Кентербери, у которого в 1171 году нашли семнадцать незаконнорожденных детей в одной деревне; или история настоятеля обители Святого Пелайо в Испании, который, как было доказано в 1130 году, содержал не менее семидесяти наложниц; или история Генриха III, епископа Льежского, которого сняли с должности в 1274 году за то, что у него обнаружилось шестьдесят пять незаконнорожденных детей. Невозможно отмахнуться от свидетельств, которыми пестрят решения церковных соборов и сочинения церковных авторов — и которые рисуют картину куда более отвратительную, нежели простое сладострастие с наложницами. Отмечалось, что, когда священнослужители обзаводились женами, осознание незаконности подобных отношений роковым образом сказывалось на мужской верности, так что двоеженство и чрезвычайная ветреность в отношениях проявлялись повсеместно. Средневековые авторы приводят множество описаний женских монастырей, являвшихся, по сути, борделями, перечисляют многочисленные случаи детоубийств в их стенах и не устают сетовать по поводу закоренелой приверженности духовенства инцесту, снова и снова призывая обрушивать строжайшие кары на головы тех священнослужителей, кто живет со своими матерями или сестрами. Противоестественная любовь, которая во многом стараниями христианства практически исчезла из этого мира, возродилась, если верить современникам, в мужских и женских монастырях; вдобавок незадолго до Реформации потоком хлынули жалобы на то, что исповедальни используются для разврата42.

На протяжении всего периода Средних веков бытовало прелюбопытное расхождение между греко-римскими традициями церкви и тевтонскими традициями аристократии. Совокупно они внесли немалый вклад в развитие цивилизации, но каждая по-своему, и различие здесь принципиально. Церковь подарила обществу образование, философию, каноническое право, концепцию единства христианского мира — все это плоды традиции, восходящей к средиземноморской античности. Миряне же причастны к формированию обычного права, принципов светского управления, рыцарства, поэзии и романтики. С учетом темы этой книги нас более всего интересует романтическая любовь.
Утверждать, что о романтической любви не знали до Средних веков, было бы некорректно, однако только в Средневековье она превратилась в общепризнанную форму страсти. Суть романтической любви состоит в том, что предмет воздыханий воображается крайне труднодоступным и потому драгоценнейшим. Следовательно, пристальное внимание уделяется стараниям завоевать расположение возлюбленной — через поэзию, песни, поединки и любые иные способы, которые будут сочтены приятными для дамы. Вообще убежденность в неизмеримой ценности женщины оказывала психологическое воздействие на стремление ею обладать, и, на мой взгляд, следует отметить, что, когда мужчине не составляет труда заполучить женщину, его чувства к ней ни за что не примут облик романтической любви. Если судить по картине Средних веков, романтическая любовь первоначально не подразумевалась для женщин, с которыми мужчина состоял в законных или незаконных сексуальных отношениях; она была направлена на женщин высочайшей добропорядочности, отделенных от своих романтических поклонников непреодолимыми преградами морали и условностей. Церковь столь преуспела в своем стремлении внушить людям ощущение природной нечистоты секса, что стало невозможным испытывать какие-либо поэтические чувства к женщине, если та не считалась недостижимой. А потому любовь, дабы в ней имелась хоть какая-то красота, должна была быть платонической. Современным людям крайне сложно постичь образ мышления поэтов-воздыхателей Средневековья. Те славили искреннюю преданность без всякого стремления к близости, и нам с вами это кажется настолько непонятным, что мы усматриваем в такой любви литературную условность. Но любовь Данте к Беатриче, выраженная в «Новой жизни», никак не назовешь простой условностью; нахожу своим долгом подчеркнуть: напротив, перед нами чувство более страстное, нежели доступно большинству современных людей. Благородные мужи Средневековья неодобрительно относились к этим пагубам мирской жизни; наши человеческие инстинкты они считали следствием развращенности и плодами первородного греха; они ненавидели тело и телесные желания; чистая радость получала у них единственно возможное выражение в экстатическом созерцании, лишенном, похоже, всякого сексуального очарования. В любви подобные воззрения не могли породить того восхищения, которое обнаруживается у Данте. Средневековый мужчина, который истово любит и уважает женщину, попросту не в состоянии помыслить о половом контакте с нею, ибо все сексуальные отношения для него более или менее нечисты; значит, его любовь приобретала поэтические и образные формы, что, естественно, наполняло ее символизмом. Это непосредственно сказывалось на литературном творчестве, о чем можно судить по возникновению и развитию любовной поэзии — от зарождения при дворе императора Фридриха II до расцвета в эпоху Возрождения43.
С моей точки зрения, одним из лучших описаний любви в Средние века является отрывок из книги Хейзинги «Осень Средневековья» (1924):

С тех пор как в напевах провансальских трубадуров XII в. впервые зазвучала мелодия неудовлетворенной любви, струны желания и страсти звенели со всё большим надрывом… Разумеется, Античность тоже воспевала томления и страдания из-за любви; но разве не видели тогда в томлении всего лишь отсрочку и залог верного завершения? А в печальных финалах античных любовных историй самым напряженным моментом было не препятствие желанию, но жестокое разделение уже соединившихся любовников внезапно вторгшейся смертью — как в повествованиях о Кефале и Прокриде или о Пираме и Фисбе. Чувство печали было вызвано не эротической неудовлетворенностью, а злосчастной судьбой. И только в куртуазной любви трубадуров именно неудовлетворенность выдвигается на первое место. Создается форма эротического мышления, способная вобрать в себя избыточное этическое содержание, при том что связь с естественной любовью к женщине нисколько не нарушается. Именно из чувственной любви проистекало благородное служение даме, не притязающее на осуществление своих желаний. Любовь стала полем, на котором можно было взращивать всевозможные эстетические и нравственные совершенства. Благородный влюбленный — согласно этой теории куртуазной любви — благодаря своей страсти становится чистым и добродетельным. Элемент духовности приобретает всё большее значение в лирике; в конечном счете следствие любви — состояние священного знания и благочестия, la vita nuova… Dolce stil nuovo [Сладостный новый стиль] Данте и его современников был доведен до предела. Уже Петрарка колеблется между идеалом одухотворенной куртуазной любви и тем новым вдохновением, которое вызывала Античность. А от Петрарки до Лоренцо Медичи любовная песнь проделывает в Италии обратный путь, возвращаясь к той естественной чувственности, которая пронизывала чарующие античные образцы. Искусно разработанная система куртуазной любви вновь предается забвению»44.

Даже платонизм Возрождения — уже проявлявшийся хотя бы при дворах правителей — не привел к восстановлению нюансов куртуазности, когда новая эротическая поэзия сделалась одухотворенной.
Впрочем, во Франции и Бургундии все происходило несколько иначе, чем в Италии, поскольку круг аристократических представлений французов о любви определялся «Романом о розе», где, конечно, описывалась рыцарская любовь, но не утверждалось, что она должна оставаться неудовлетворенной. Фактически это было восстание против учения церкви, своего рода языческое утверждение права любви наполнять жизнь. Как пишет Хейзинга:

Чрезвычайно важно и то, что господствующий класс целой эпохи приобретал знание жизни и эрудицию исключительно в рамках, очерченных ars amandi. Ни в какую иную эпоху идеал светской культуры не был столь тесно сплавлен с идеалом любви к женщине, как в период с XII по XV в. Системой куртуазных понятий были заключены в рамки любви все христианские добродетели, общественная нравственность, всё совершенствование форм жизненного уклада. Эротическое жизневосприятие, будь то в традиционной, чисто куртуазной форме, будь то в воплощении «Романа о розе», можно поставить в один ряд с современной ему схоластикой. И то, и другое выражало величайшую попытку средневекового духа всё в жизни рассматривать под одним углом зрения.

Это была эпоха чрезвычайной грубости, но та любовь, которую отстаивал «Роман о розе», не добродетельная с позиции клира, но утонченная, галантная и нежная, была доступна, конечно же, лишь аристократии; она предполагала наличие досуга — и известную свободу от церковной тирании. Турниры, в которых любовные мотивы занимали важное место, осуждались церковью, но церковь при этом оказалась бессильной их запретить; точно так же она не могла искоренить саму систему рыцарской любви. В нашу демократичную эпоху мы склонны забывать о том, чем мир обязан аристократии. В данном случае возрождение любви, случившееся в период Ренессанса, не было бы столь успешным, не проложи ему путь романтическое рыцарство.
В эпоху Возрождения, вследствие явного отвращения к язычеству, платоническую сторону любви обыкновенно отвергали, пускай она по-прежнему оставалась поэтической. Точка зрения Ренессанса на средневековые условности очевидна в истории Дон Кихота и его Дульсинеи. Тем не менее, средневековая традиция сохраняла свое влияние; в «Астрофиле и Стелле» Сидни45 это проявляется наглядно, да и сонеты Шекспира, обращенные к «господину У. Х.»46, явно подвержены ее влиянию. Однако в целом любовная поэзия эпохи Возрождения показательно весела и прямолинейна.
«Не смейся надо мной в своей постели, покуда хлад ночей меня студит», — призывал поэт-елизаветинец47. Следует признать, что это эмоция прямолинейная, не утонченная и нисколько не платоническая. Впрочем, от платонических