предполагая при этом (как неизменно делают бихевиористы), что рассматриваемой рыбе не наскучила жизнь. Не заходя так далеко, мы. тем не менее, можем согласиться с пассажем, который Джеймс (loc.cit.. стр.288) цитирует из Спинозы: ‘Чтобы яснее понять это. представим себе мальчика, воображающего лошадь и ничего более. Так как такое воображение заключает в себе существование лошади и так как мальчик не представляет ничего, что уничтожало бы это существование, то он необходимо будет смотреть на лошадь. как находящуюся налицо, и не будет в состоянии сомневаться в её существовании, хотя и не знает о нём достоверно … я отрицаю, чтобы человек, поскольку он воспринимает, обходился без всякого утверждения. В самом деле. что такое значит воспринимать крылатого коня, как не утверждать об этом коне, что он имеет крылья? В самом деле, если бы душа кроме крылатого коня ничего другого не воспринимала, то она смотрела бы на него. как на находящегося налицо, и не имела бы никакой причины сомневаться в его существовании, равно как и никакой возможности признавать его, если только воображение крылатого коня не связано с идеей, уничтожающей существование этого коня’. (Ethics, II, 49, Scholium.)*

С этой доктриной Джеймс полностью согласен, добавляя курсивом:

‘Любой объект, который остаётся непротиворечивым, ipso facto * является объектом убеждения и полагается как абсолютная реальность’.

Итак, если данная точка зрения корректна, из неё, по-видимому, следует (хотя Джеймс и не делает такого вывода), что нет нужды в каком-либо особом чувстве убеждения и что простое существование образов даёт всё, что требуется. Состояние ума, в котором мы просто рассматриваем пропозицию, без убеждения в ней или неверия в неё, будет тогда проявляться для нас как надуманный продукт, результат некоторой соперничающей силы, добавляющей к образной пропозиции позитивное чувство, которое может быть названо неопределенностью или отсутствием убеждения — чувство, которое можно сравнить с чувством человека, ожидающего сигнала перед стартом. Такой человек, хотя и не двигается, находится в совершенно отличных условиях от условий человека, находящегося в полном покое. И поэтому человек, рассматривающий пропозицию в отсутствие убеждения, будет в напряжении, сдерживающем естественное стремление к реакции на пропозицию, которую он проявил бы, если бы ничего не мешало. С этой точки зрения убеждение главным образом состоит просто в существовании соответствующих образов без каких-либо противодействующих сил.

То, что более всего рекомендует указанная выше точка зрения, по-моему мнению, есть способ, которым она соответствует ментальному развитию. Сомнение, неопределённость суждения и неверие — все они, по-видимому, более поздние и более комплексные, чем вовсе неотрефлектированное согласие. Убеждение, как позитивный феномен, если оно существует, по-видимому, является результатом сомнения, решением после обсуждения, с признанием не просто этого, но этого-скорее-чем-того. Нетрудно предположить, что собака обладает образами (возможно обонятельными) своего отсутствующего хозяина или кролика, которого она мечтает поймать. Но весьма трудно предположить, что она может просто развлекаться воображаемыми образами, которым не придано согласие. (Когда мы говорим о ‘согласии’, в этот момент мы просто подразумеваем то влияние на действие, которое может естественным образом ожидаться, чтобы сопровождать убеждение.) Влияние галлюцинаторных образов также хорошо подходит этой теории. Такие образы, как кажется, часто становятся постепенно всё более и более живыми, по крайней мере до тех пор, пока они исключают противоречащие образы, которые предохраняли бы их от оказывающего влияние действия.

Я думаю. можно допустить, что простой образ без добавления какого-либо положительного чувства, которое можно назвать ‘убеждением’, склонен обладать определённой динамической силой, и в этом смысле спокойный образ имеет силу убеждения. Но хотя последнее и может быть истинным, оно не описывает ничего, кроме простейших феноменов в области убеждения. Например, оно никак не объясняет ни воспоминание, ни ожидание, в которых, хотя они и отличаются во многом по характеру действия, образ является знаком, чем-то указывающим за себя на иное событие. Оно не в состоянии объяснить убеждения, которые не результируются в каком-либо непосредственном действии, такие как убеждения математики. Поэтому я заключаю, что существуют чувства убеждения того же самого порядка, как и чувства сомнения, желания или неверия, хотя феномены, близко аналогичные феноменам убеждения, и могут продуцироваться простыми непротиворечивыми образами.

Примеры, подобные примеру мальчика, воображающего крылатого коня, подвержены тому, чтобы продуцировать определённое смешение. Образ крылатого коня конечно же существует, и если мальчик рассматривает его как реальный, он не впадает в ошибку. Но образы, сопровождающиеся убеждением, естественным образом рассматриваются как знаки; убеждение заключается не в образе, но в чём-то таком, на что указывается (или в логическом языке ‘описывается’) посредством образа. Это особенно очевидно в случае воспоминания. Когда мы вспоминаем событие посредством присутствующих образов, мы не убеждены в настоящем существовании образов, но в прошлом существовании чего-то похожего на них. Почти невозможно перевести в слова то, что происходит, без значительных искажений. Отстаиваемая мной точка зрения заключается в том, что в таком случае мы обладаем специфическим чувством, называемым воспоминанием, которое имеет определенное отношение к образу памяти. Образ памяти конституирует образную пропозицию, но перевод нашего убеждения в слова представляет собой ‘нечто подобное тому, что было’, а не ‘нечто похожее на то, что есть’, как это было бы при согласии, и не входило бы в природу воспоминания или ожидания. И даже этот перевод едва ли аккуратен, поскольку слова указывают не только на образы, но за образы, на то, что они обозначают. Поэтому когда мы используем слово, как если бы оно обозначало образ, нам требуется неестественное удвоение слов для того, чтобы достичь то, что обозначает образ. Последнее обнаруживает неожиданное усложнение, ведущее к значительному недостатку правдоподобия. Но в целом вопрос адаптации языка и психологии после долгих лет, в течении которых он адаптировался к плохой логике, является таким трудным, что я едва ли сделаю больше, чем указав на некоторые связанные с ним проблемы.

IV. ИСТИННОСТЬ И ЛОЖНОСТЬ

Мы переходам теперь к вопросу, который оставили в стороне в начале третьего раздела, а именно: Что представляет собой отно-шение содержания убеждения к его ‘объективному корреляу , т.е. к факту, который делает его истинным или ложным?

В ранней статье для Аристотелевского общества1, критикуя м-ра Иоахима*. я указывал причины, по которым придерживаюсь то о что истина заключается в корреспонденции, а нов когеренции. Я не предполагаю сейчас повторять эти аргументы, но буду предлагать, без каких-либо добавлений, что истинность или ложность убеждения зависят от его отношения к факту, отличному от него самого. Этот факт я называю его объективным коррелятом’. Поступая так, я не следую в точности тому же использованию, как у Мейнонга, который придерживается того, что ложные объективные корреляты существуют так же, как и истинные, и который поэтому не отождествляет свои объективные корреляты с фактами, делающими пропозиции истинными или ложными. Я не могу назвать факт ‘значением’ пропозиции, поскольку это ошибочно, когда пропозиция является ложной. Если в прекрасный день я говорю: ‘Дождливо’, вы не можете сказать, что значением моего высказывания является тот факт, что светит солнце. Не могу я

1On the Nature of Truth». Proc.Arist.Soc., (1907). Перепечатано с некоторыми изменениями в Philosofical Essays под заголовком -The Monistic Theory of Truth».

использовать и слово ‘денотация’, поскольку последнее слишком уподобляет пропозиции именам и дескрипциям Но я буду говорить. что пропозиция «указывает на’ [‘refers to’] свой объективный коррелят Таким образом, когда мы рассматриваем образные пропозиции, Оказывание на’ занимает место ‘значения’ С другой стороны, об образных пропозициях в простых случаях можно говорить как о ‘значении’ словесных пропозиций, которые также ‘указывают на’ объективный коррелят

Согласно теории пропозиций, предполагаемой в предыдущем разделе, было бы ошибочно рассматривать истинность и ложность как отношения ‘идеального’ к ‘реальному’. Пропозиции являются фактами в точности в том же самом смысле, в котором фактами являются их объективные корреляты Отношение пропозиции к своему объективному корреляту’ не является отношением чего-то воображаемого к чему-то действительному, оно представляет собой отношение между двумя равным образом прочными и равным образом действительными фактами Один из них, пропозиция, составлен из образов с возможной примесью ощущений; другой -может быть составлен из чего угодно

Вопрос о том. можно ли в каком-либо смысле образы, являющиеся совсем простыми, назвать истинными или ложными, я не буду обсуждать То. что я рассматриваю, суть пропозиции и их истинность и ложность, вопрос о том, существуют ли какая-то другая истинность или ложность, можно оставить открытым.

В отношении истинности и ложности существует два различных вопроса, один из которых можно назвать формальным, а другой -материальным Формальный вопрос связан с отношениями между формой пропозиции и формой ее объективного коррелята в соответствующих случаях истинности и ложности, материальный вопрос, который специально подчёркивается прагматистами, связан с действием истинного и ложного убеждения соответственно. Настолько. насколько люди хотят быть убеждёнными истинно (что, как я говорил, иногда случается), это происходит потому, что истинные убеждения по предположению, как правило, обладают лучшим значением для реализации желаний, чем ложные убеждения. Если не вспоминать материальный вопрос, схематическая трактовка формального вопроса может показаться совершенно бесплодной и схоластической Тем не менее я предполагаю обратиться к формальному вопросу

Простейшая возможная схема соответствия между пропозицией и объективным коррелятом предоставляется такими случаями, как визуальные образы памяти Я вызываю образ комнаты, которая мне известна, и у меня образ окна находится слева от камина. Я придаю данному образу ту разновидность убеждения, которую мы называем ‘воспоминанием’ Когда комната была представлена чувственно, окно на самом деле находилось слева от камина В этом случае я обладаю комплексным образом, который для наших целей мы в состоянии разложить на (а) образ окна, (в) образ камина, (с) отношение, при котором (а) находится слева от (в). Объективный коррелят состоит из окна и камина с тем же самым отношением между ними. В таком случае объективный коррелят пропозиции состоит из значений его конституентных образов, находящихся (или, что тоже может быть, не находящихся) в том же самом отношении, как и то, что имеет место между конституентными образами в пропозиции. Когда объективный коррелят заключает то же самое отношение, пропозиция является истинной; когда объективный коррелят не заключает того же самого отношения, пропозиция является ложной. В соответствии с тем, что говорилось об отрицательных фактах в разделе I, всегда существует тот или другой из этих двух возможных объективных коррелятов, а стало быть, пропозиция всегда является либо истинной, либо ложной.

Но такая идиллическая простота корреспонденции бывает редко. Она отсутствует уже в словесных пропозициях, которые обозначают такие простые визуальные образные пропозиции. В фразе ‘А находится слева от В’ даже если мы трактуем ‘находится-слева-от’ как одно