описании персонажей, их характеров, быта, нравов, и в композиции, где соперничают различные точки зрения, где события, мотивировки подчиняются противоположным логикам действия. Более того, авторы не только не старались сгладить эти противоречия, а — напротив — постоянно подчеркивали издевательскими названиями глав, введением в текст фигуры рассказчика и слушателя, обсуждающих произведения, предлагающих иные толкования событий, варианты дальнейшего развития действия. Внешняя рамочная конструкция дополнительно давила на сюжет, деформировала его. Разрушение единства повествовательного ряда, ослабление постоянно повторяющейся и потому легко предсказуемой сюжетной схемы вызвали к жизни новые типы внутренних связей между эпизодами. Наиболее характерный прием (нередко считающийся достоянием прозы XX века, но на самом деле частенько встречающийся в «игровых» произведениях эпохи Просвещения) — введение параллельно развивающейся темы (книги, театра — как в «Биби» Шеврие), которая как бы дублирует основное действие, отмечает центральные события.
Общее направление развития французской прозы XVIII века — и «реалистической», и «волшебной» — определяли главным образом писатели второго ряда, создававшие жанровые каноны. Великие, те, кто прославил эпоху Просвещения, — Вольтер, Дидро, Руссо — переосмысливали устойчивые схемы, ломали их, но не могли так или иначе не использовать их в своих произведениях. Наименее ярко сказочная традиция проявилась в творчестве Руссо. Его «Королева-причудница» — пародийное соединение композиционных приемов сказочной повести и сюжета дидактической сказки, причем действие неожиданно заканчивается сразу после экспозиции (дары фей) — в тот момент, когда оно только должно было начаться. Тот же прием — обман читательского ожидания, [7]отказ от возможностей, предлагаемых жанровым каноном, — использовал и Вольтер в «Белом и черном» (1764) и «Кривом крючнике» (1747, опубл. в 1774), в какой-то степени предвосхищающем «Красавицу по воле случая» Казота. Наиболее точно соответствует сказочным схемам его стихотворная сказка «Что нравится дамам» (1763), продолжившая традиции Лафонтена и Перро. Волшебные элементы постоянно возникают в философских повестях Вольтера — в экспозиции «Принцессы Вавилонской» (1768), в «Белом быке» (1774), построенном на мотиве волшебной метаморфозы, в «Задиге» (1747), философском романе, составленном из отдельных притч.
В эти же годы, в момент наивысшей популярности сказочных повестей появился и экспериментальный философский роман Дидро «Нескромные сокровища» (1748), где также линейный сюжет создается сочетанием и взаимодействием отдельных историй (под действием чудесного кольца «сокровища» рассказывают о любовных приключениях своих хозяек). Насыщая роман литературными реминисценциями, активно используя сказочную традицию, писатель превращает фривольный сюжет в исследование мира и способов его научного и художественного познания (литература, театр). Соединяя формы сказки, аллегории, утопии, путешествия, светского романа, сатиры, пародии, диалога, он разрабатывает и проверяет свои философские, политические, эстетические идеи, многие из которых вошли позднее в статьи «Энциклопедии» и трактаты. Таким образом, в произведениях Вольтера и Дидро получил завершение длительный цикл литературного развития: фольклорная волшебная сказка дала жизнь роману, из которого через много веков выделилась литературная сказка, в процессе эволюции вновь превратившаяся в роман.
После 1760 года литературная сказка идет на спад: число новых произведений уменьшается, в основном переиздаются старые (наибольшей популярностью пользуются по-прежнему д’Онуа и Перро), они включаются в 112-томную «Всеобщую библиотеку романов» (1775–1789), 39-томные «Вымышленные путешествия» (1787–1789). Итог столетней волшебной феерии подвел шевалье Шарль-Жозеф де Мейер, собравший в 41-м томе «Кабинета фей» [8]· (1785–1789) большую часть сказочных произведений (за исключением галантных повестей, сочтенных им недостаточно приличными). Этот памятник сказке похоронил живую традицию. Показательно, что в последних томах был напечатан в переводе с немецкого роман К.-М. Виланда «Победа природы над мечтательностью, или Приключения дона Сильвио де Розальвы» (1764) — пародия-исследование, литературная компиляция из множества французских сказок.
Последующие века разрушили ту двойственность, на которой держалась классическая литературная сказка, они брали лишь отдельные, необходимые им элементы. Из сокращенных, сглаженных переработок произведений Ш. Перро (выбрасывались все намеки на эротику, жестокость, литературную игру) возникли чисто детские сказки. Редкий, едва ли не уникальный для этой эпохи опыт языковой игры, порождения фантастики лингвистическими средствами, предпринятый М. де Любер («Принцесса Скорлупка и принц Леденец», 1745), был возрожден в «детской» культуре после знакомства с английской литературой «нонсенса», а во «взрослой» — писателями середины XX века (в том числе драматургами «театра абсурда»). Для готического романа, фантастической повести романтиков продуктивными оказались тяга к потустороннему, нагнетание страха (садистские преступления, пытки, сожжения, детоубийства, людоедство во множестве встречаются в сказках Перро, д’Онуа, Ла Форс, Гамильтона и других), атмосфера неотвратимого приближения гибели (классический пример — «Синяя Борода»; этот прием впоследствии энергично использовался и в психологическом детективе, и в символистской драме). Элементы научной фантастики, постоянно появляющиеся в сказках (например, создание людей при помощи искусственного оплодотворения отдельных яйцеклеток — «Зензоли и Беллина», 1746), подготовили почву для создания нового литературного жанра.
Столетняя история французской литературной сказки опрокидывает ходячие представления о классицизме и Просвещении как об эпохах сугубо рациональных, чуждых вымыслу, игре воображения. «Фантастические» и «правдоподобные» произведения не боролись друг с другом, а взаимодействовали и взаимообогащались. Сказка раскрепостила культуру, открыла перед прозой и поэзией новые повествовательные возможности, подспудно подготовила приход романтизма.
А. Строев
Жан де Лафонтен [9]
О собачке, которая разбрасывала драгоценности
(из Ариосто) [10]
К шкатулкам и к сердцам подходит ключ один. [11]
И если сердца он не открывает —
Благоволенье все же вызывает.
Амур, любовных чар лукавый господин,
Не зря победами гордится.
И даже если пуст его колчан,
Ключ золотой, когда он в руки дан,
Поможет многого добиться.
Амур, наверно, прав. Приятны всем дары.
Неравнодушны к ним и принцы, и вельможи,
Ну и красавицы к ним благосклонны тоже.
Когда безмолвствует Венера до поры,
Влюбленный лезет вон из кожи
И злато не выходит из игры,
Да и Фемида [12]здесь молчит, похоже.
Что делать! Это, видимо, закон.
Судья из Мантуи женился. Звался он
Ансельм. Жена его, Аржи, была красива,
Юна, свежа и сложена на диво,
А он годами был обременен. [13]
Муж откровенной ревностью своею
Невольно сам раздул успех жены.
Из юношей никто не устоял пред нею —
Все кавалеры были влюблены.
О том, как каждый действовал из них,
Рассказывать, пожалуй, слишком долго.
Скажу лишь, что супружескому долгу
Аржи была еще вполне верна
И к вздохам покоренных холодна.
И вот как раз тогда, когда утих
Напрасный гнев судьи и в доме воцарился
Семейный мир и лад, над ними разразился
Внезапный гром: постановили власти
Надежного посла отправить в Рим.
Судья Ансельм, богатый, родовитый,
Был в городе столь высоко ценим,
Что получил почетный чин, а с ним
Приказ: отбыть немедленно — со свитой.
Он тщился уклониться от напасти:
Прелестную и юную жену
Опасно оставлять совсем одну
На неизвестный срок! Вдруг он продлится
Полгода или год? Ведь может так случиться!
В разлуке могут вырасти рога!
Так размышлял Ансельм, тоской томим,
Но был приказ — увы! — неумолим,
И наш судья, стремясь унять тревогу,
Перед отправкой в дальнюю дорогу
Такую речь к супруге обратил:
— Я должен ехать. Так сам бог судил!
Знай, для меня весь мир в тебе одной;
Так будь, Аржи, мне верною женой!
Клянись! Скажу как можно откровенней:
Есть повод у меня для подозрений.
Весь этот расфуфыренный народ —
Что делает он у твоих ворот?
Ты скажешь, что никто из них успеха
Не смог достичь? Но муж — всегда помеха.
А если я уеду — что тогда?
Вдруг грянет неожиданно беда?
Дабы не рисковать семейной честью,
Прошу тебя, езжай в мое поместье
Под Мантуей, на берегу реки! [14]
Там будут дни твои приятны и легки.
Беги от суеты, от подношений,
От дьявольских любовных ухищрений!
Подарки! В них все зло! Они — туман,
Скрывающий соблазны и обман!
Ты, коль появятся красавцы-претенденты,
Знай, для чего им лесть и комплименты,
И стань, как статуя, слепой, глухой, немой!
Я все тебе даю: и замок мой,
И драгоценности, и деньги, и владенья,
Без всякого ограниченья.
Доставь себе любые развлеченья,
Но при одном условье: чтобы я
Знал, что любовь хранит жена моя
Лишь для меня; чтоб, возвратясь из Рима,
Уверился, что ты неколебима!
Бедняга муж не знал, что наложил запрет
На то, без чьих услад и развлечений нет!
Супруга поклялась торжественно и с жаром,
Что нечувствительна к мужским коварным чарам,
Что добродетель ей единственно мила
И он найдет жену такою, как была,
Что будет гнать она дарителей жестоко
И честь хранить, аки зеницу ока.
Ансельм уехал. Верная жена,
Обещанное выполняя строго,
Тотчас велела все собрать в дорогу
И отбыла в их загородный дом.
Отъездом сим весьма огорчена,
Толпа поклонников — их было много —
Ей наносить визит отправилась гуртом.
Но… их не приняли. Они ей досаждали,
Сердили, утомляли, раздражали,
Короче — все ей были немилы,
Как ни вздыхали, как ни ублажали,
И малой не снискали похвалы.
Ей не был неприятен лишь один
Золотокудрый, статный паладин,
Мечтательный, печальный и богатый.
Он был красив, и пылок, и влюблен,
Но не смягчил жестокую и он,
Хоть расточал и вздохи, и дукаты.
Однако слез и вздохов бьет родник,
Не иссякая, — он нам дан природой.
Богатство же — продукт иного рода,
И вскоре золотой фонтан поник.
Атис — так звали нашего героя —
Увидел вдруг, что разорен дотла,
И был в большом отчаянье, не скрою.
Решил он удалиться и в глуши
Искать забвенья для больной души.
Так, странствуя, он где-то повстречал
Крестьянина, который, всунув палку,
В норе змеиной злобно ковырял.
— Зачем? — спросил Атис. — Тебе не жалко
Живет себе! — Ну, нет! Кому нужна
Такая гадина! Я бью их без пощады! —
Ответил тот. — Оставь ее, не надо! —
Сказал Атис. Он вовсе не питал
К семейству змей такого отвращенья.
Напротив: на гербе его блистал
Змей золотой; змеи изображенье
Его чеканный украшало щит:
От Кадма [15]вел свое происхожденье
Старинный род его — а был он знаменит.
Крестьянина Атис смог все же увести
Уйдя от сохраненной им норы,
Он продолжал свой путь до той поры,
Покуда не набрел на лес дремучий,
Где дуб стоял ветвистый и могучий,
Где птичьи голоса глушила тишина
И речь людская не была слышна.
Там бедность с роскошью в достоинстве сравнялись,
И только волки там под вечер появлялись.
Сначала думал он, что в тихий сей приют
За ним его невзгоды не придут.
Но — нет! Ему ничуть не полегчало.
Страсть в отдалении — увы! — его терзала
Еще мучительней, настойчивей, больней,
Чем в дни, когда он мог хоть повидаться с ней,
С предметом грез своих. Он понял, что не скрыться
От горьких дум и надо возвратиться.
— Атис! — сказал он сам себе. —
Зачем противиться судьбе?
Аржи, конечно, бессердечна,
Бесчувственна, бесчеловечна,
Но дни, когда ее не слышишь ты,
Ужасней, чем безмолвье глухоты;
Ее не видя, ты лишился зренья…
Тебе не вынести подобные мученья!
Ты без своих оков беспомощен и слаб.
Вернись же к ним, несчастный беглый раб!
