Робер хладеет с головы до ног;
Потом он поглядел, набравшись духу,
Внимательно на жуткую старуху —
И, в страхе отшатнувшись, еле смог
Дрожащею рукой перекреститься
И жалобно к судилищу воззвать:
«За что посмешищем я должен стать?
Да лучше уж извольте приказать
На чертовой мне бабушке жениться! [135]
Старуха бредит, выжив из ума».
А та гнусит чувствительно весьма:
«О, сколь жестокое пренебреженье!
Неверный! Все мужчины таковы.
Но хоть я не мила ему, увы,
Моя любовь осилит отвращенье:
Я им пленилась — и его пленю.
Была б душа; и пусть я, без сомненья,
Красу уже недолго сохраню —
Зато, не расточась в пустых порывах,
Созрели чувства; знаньем изощрен,
Развился ум: ценил же Соломон
Разумных женщин выше, чем красивых. [136]
Конечно, я бедна, но что с того?
Ведь бедность не бесчестит никого.
Иль счастлив брак лишь роскошью постели?
Вы сами, государыня, ужели,
Прильнув на пышном ложе к королю,
Сильнее любите, чем я люблю?
Пример нам — в Филемоновом уделе:
Любя Бавкиду [137]и любезен ей,
Он век был счастлив в хижине своей.
Лихие скорби, порожденья злата,
Под сельским кровом неизвестны нам;
Где нету роскоши, там нет разврата:
Мы служим Богу, мы равны царям;
Мы — основанье славы государства;
Мы доблестных рожаем вам солдат;
А разве ваши принцы заселят,
Как бедный люд, обширнейшие царства?
Коль материнским счастьем увенчать
Мои надежды небу не угодно,
Цветы прекрасны и когда бесплодны.
И буду я до гробовой доски
На дереве любви срывать цветки». [138]
Старуха, говоря таким манером,
Сумела тронуть дамские сердца:
Не миновать несчастному венца.
Что делать? Слово, данное Робером,
Велит и отвращенье превозмочь.
А дама пожелала непременно
Верхом, в его объятиях, степенно
Проследовать в убежище Гимена.
И было все исполнено точь-в-точь.
И вот с челом, покрытым мрачной тенью,
Обняв супругу, едет наш герой,
Стыдясь людей, дрожа от отвращенья;
Он был бы рад спихнуть ее долой
Иль утопить — но совладал с собой:
Законы рыцарства — не то, что ныне, —
В то время почитались, как святыня.
Про подвиги былого поколенья:
Как Хлодвиг [139]трех союзных королей
Во оны дни убил рукой своей
И как снискал у Господа прощенье;
Как Божий голубь на глазах у ней
И было то небесное знаменье,
Чтоб принял он помазанье в крещенье.
Она искусно строила рассказ,
И ум, и сердце трогая зараз;
В нем были и мораль, и остроумье,
Которые наводят на раздумье,
В сюжет занятный как бы между строк
Включая ненавязчивый урок. [140]
И дивны рыцарю рассказы эти:
Внимает он, забывши все на свете.
То слушает — и к ней его влечет, [141]
То глянет на нее — и обомрет.
Но вот чета подъехала к лачужке —
Жилищу предприимчивой старушки.
За брачный пир усажен был супруг
Вкусить стряпни ее немытых рук;
Убог был стол: здоровая диета,
Как вчуже мудрецы внушают свету.
Хромал, подгнивши; в этом же недуге
Потрескивали шаткие скамьи.
Потупив очи, кушали супруги.
Взялась изысканнейшей из бесед:
Ее остроты были метки, милы
И так уместны, что нетрудно было
Принять их за свои. И наш герой
Повеселел и был готов порой
К ее уродству отнестись терпимо.
Но кончен пир. Жена без лишних слов
Препровождает рыцаря в альков.
Душа его отчаяньем томима,
Любую смерть он рад бы предпочесть,
Но как же быть? Всего превыше честь.
Он слово дал, и зло непоправимо.
Не простыни, которые изгрыз,
Казалось, легион голодных крыс,
Не эта рвань, что прикрывала косо
Тюфяк в последней степени износа,
Его смущала: это полбеды.
Гимена неизбежные труды
В ужасном свете перед ним предстали.
Он думал: «Это мыслимо едва ли!
Мне в Риме, правда, довелось слыхать,
Что благодать на все дарует силы;
Но тут бессильны я и благодать.
Жена добра, умна — все это мило,
Но в щекотливом случае таком
Что делать с добротою и умом?»
Так добрый рыцарь сетовал. Но все же
Прилег на край супружеского ложа.
И холодность, обидную жене,
Он попытался скрыть в притворном сне.
Но, ущипнув притихшего соседа,
Старуха молвит: «Спите, милый друг?
Прелестник злой, жестокий мой супруг,
Я ваша: увенчайте же победу.
Стыдливости несмелые мольбы
Умолкли, перед чувствами слабы:
Пожните эти нежные трофеи!
Ах, скольким мукам Ты обрек, Господь,
С невинностию спорящую плоть!
Я обмираю, таю, пламенею!
Не в силах я соблазн преодолеть:
Приди, я стражду, не могу терпеть!
Смотри, ты клялся: с совестью не балуй!»
Отважный наш Робер был добрый малый,
Старуху жалко сделалось ему.
«Мадам, — он молвил, — я бы счел за счастье
На вашу страсть ответить равной страстью,
Но я не в силах». Старая в ответ:
«Кто молод и благого полон рвенья,
Тому задач невыполнимых нет,
Была бы воля, доблесть и уменье.
А при дворе какую славу вам
Так в чем же вашей хладности причина?
Противен запах вам или морщины?
Герою ли теряться! В чем вопрос?
Глаза закройте и заткните нос».
Мессир Робер, неравнодушный к славе,
Почел за долг, сомнения оставя,
Он принял вызов и готов на бой.
Зажмурился Робер, призвавши Бога
И молодость свою себе в подмогу —
«Довольно, — дама ласково сказала. —
Я вижу, что добилась своего.
Мое над вами полно торжество —
Я только этой власти и желала.
Смотрите, сын мой, я была права:
Признайте же законом, милый витязь,
Мою опеку с нынешнего дня.
Велю вам для начала — подчинитесь! —
Открыть глаза и глянуть на меня».
Робер глядит: в каких-то незнакомых
И освещенных с пышностью большой,
Занявших место хижины хоромах
Под пологом с жемчужной бахромой
Богиня возлежит или принцесса:
Что живопись Ванло [142]иль Апеллеса, [143]
Лемуан, [144]Пигаль, [145]сам Фидий, [146]наконец! —
Пред ней и кисть бессильна, и резец.
Казалось ослепленному Роберу,
Что, в томной неге разметав власы,
Ему сама влюбленная Венера
Явила сладострастные красы.
«И я, и замок — ваши по условью, —
Прекрасные уста произнесли, —
Вы безобразьем не пренебрегли,
И красота венчает вас любовью».
Конечно, вам не терпится узнать,
Какая дама рыцаря сумела
Прибрать к рукам, а после обласкать?
Так то была волшебница Ургела. [147]
В беде французских рыцарей она
Не раз спасала в оны времена.
Блаженный век, что не смущался чудом!
Век добрых бесов, фей и домовых,
Друживших запросто с крещеным людом!
Они давали пищу пересудам
Под древним кровом замков родовых.
У очага, в одном семейном круге
Родители с детьми, соседи, слуги
Заслушивались, если за ночлег
Про духов врал прохожий человек.
Теперь в загоне демоны и феи;
В умах живут лишь здравые идеи,
А милые фантазии мертвы;
Одна рассудочность уныло чтится;
Все гонятся за истиной, увы!
Ах, есть, поверьте, толк и в небылице.
Белое и черное [148]
В провинции Кандагар все знают историю молодого Рустана. Он был единственным сыном местного мирзы, а мирза — это то же самое, что маркиз у нас или барон у немцев. Отец Рустана честно нажил свое состояние. Молодому Рустану была предназначена в жены дочь такого же мирзы. Обе семьи страстно желали этого брака. Рустан должен был утешить на старости лет родителей, составить счастье своей жены, а также и свое собственное.
Но, на свою беду, он увидел принцессу Кашмира на ярмарке в Кабуле: эта ярмарка самая знаменитая на свете, куда более многолюдная, чем ярмарки в Бассоре или Астрахани; а приехал туда старый принц Кашмира вместе со своей дочерью вот почему.
У него пропали два самых ценных сокровища: алмаз, величиной с куриное яйцо, на котором индийские мастера выгравировали портрет его дочери (тогда они еще владели этим искусством, а теперь же вовсе его утратили), и дротик, который поражал любую цель, стоило владельцу лишь того пожелать, что не вызывает удивления у нас, но было необычным в Кашмире.
Эти сокровища похитил у принца собственный его факир и отдал их принцессе.
— Берегите как зеницу ока две эти вещи, — сказал он ей, — от них зависит ваша судьба.
После чего он исчез, и никто его больше не видел. Тогда-то принц Кашмира в отчаянии решил отправиться на ярмарку в Кабул — вдруг у кого-нибудь из купцов, съехавшихся сюда со всех концов земли, окажется его алмаз или дротик. А с дочерью он никогда не расставался. Принцесса взяла алмаз с собой, зашив его в пояс, но, не найдя столь надежного тайника для дротика, она оставила его в Кашмире, надежно спрятав в большой китайский сундук.
В Кабуле они встретились с Рустаном и полюбили друг друга со всей пылкостью юности и нежностью жителей их страны. Принцесса в залог своей любви дала Рустану алмаз, а Рустан на прощанье обещал тайно приехать к ней в Кашмир.
У молодого мирзы было два любимца, которые выполняли обязанности секретарей, конюших, дворецких и камердинеров. Одного звали Топаз, он был красив, хорошо сложен, кожа его была белей, чем у черкешенки, [149]вежлив и услужлив, как армянин, мудр, как ученик Зороастра. [150]Второй был красавец негр, еще более предупредительный и находчивый, чем Топаз, не смущавшийся никакими трудностями, и звали его Эбен. Рустан поведал им о своем намерении посетить Кашмир. Топаз постарался отговорить хозяина с осторожным усердием слуги, не желающего попасть в немилость, он напомнил Рустану, чем он рискует. Неужто он повергнет обе семьи в отчаяние? Неужто вонзит нож в сердце своих родителей? Рустан заколебался, но Эбен укрепил его в первоначальном решении и развеял все его сомнения.
Для столь долгого путешествия у молодого мирзы не было денег. Мудрый Топаз не сумел их добыть, Эбену это удалось. Он ловко выкрал алмаз у своего хозяина, заменил его поддельным, но похожим на него как две капли воды, а настоящий отдал под залог одному армянину за несколько тысяч рупий.
Получив деньги, маркиз мог отправиться в путь. Его пожитки погрузили на слона, все сели на лошадей. Топаз обратился к своему хозяину:
— Я имел смелость предостерегать вас от этой затеи, но, коль скоро я вас предостерег, мне остается только повиноваться, я в вашем полном распоряжении, моя любовь к вам беспредельна, я последую за вами хоть на край света, но по дороге обратимся за советом к оракулу, который находится всего в двух парасангах
