Наш судья

Вздохнул и прошептал: — О сир, согласен я! —

И тут же он преобразился:

В обличье пажеском явился.

На нем теперь берет, штанишки-буфф, камзол,

Который бы ему, быть может, и пошел,

Когда б не борода — она при нем осталась.

Немножечко смешно, но, право, это малость!

В таком вот виде он ходил за Мавром следом.

Но был еще далек конец судейским бедам.

Манто так сделала, что этот диалог

Весь слышала Аржи, укрывшись в уголок.

И вот в недобрый час вдруг на пороге зала

Перед судьей-пажом его жена предстала.

— Ужели это вы, Ансельм? — она вскричала. —

Не верю я глазам! И что за маскарад? —

(Несчастный в тот момент и жизни был не рад.)

Аржи сказала: — Как! почтенный мой супруг,

Посланник и судья, так вырядился вдруг.

Какой урок жене! Где ваша добродетель?

Вы — Ганимед! О, стыд! Ведь вы же, бог свидетель,

Казнить хотели ту, что изменила вам!

А сами?! Боже мой, какой ужасный срам!

Мои проступки все достойны извиненья!

Я мавру не служу предметом развлеченья!

Атис хорош собой и знатный паладин,

Да у меня и был всего-то он один!

— Мавр, стань собачкою! — И сразу же у ног

Запрыгал маленький хорошенький щенок.

— Дай лапку, Фавори! — Собачка лапку мужу

Тут подала. Ее пожал он неуклюже.

— Теперь пистолей нам десяточек подбрось!

Сто золотых монет тут раскатились врозь.

— Ну, что вы скажете? Меня собачку эту

Просили в дар принять. Ищите же по свету

Сиятельств, светлостей, величеств, наконец,

Которые ее отвергнуть бы посмели,

Решились пренебречь сокровищем таким!

И ведь предложен был подарок в самом деле

Тем, кто любил меня и мною был любим.

В обмен на этот дар нужна была сама я.

Какая мне цена, прекрасно понимая,

Я отдала ему то, в чем нуждался он.

И право, вам ущерб тем не был нанесен!

Вы сами бы сочли, что я глупа ужасно,

Решись я на отказ. Кто сей дворец прекрасный

Построил? Фавори! Ведь он и вас подвиг

На многое, Ансельм! А вы — почти старик!

Давайте же теперь простим грехи друг другу

И будем в мире жить. Но вы свою супругу

Убить исподтишка не подсылайте слуг!

Ведь жизнь мою хранит мой Фавори, мой друг!

Ансельм был вынужден на все согласье дать.

Но было и ему обещано за это

О пажестве его молчанье соблюдать,

Не выдать никому постыдного секрета.

Так, заключивши мир, вполне благополучно

Ансельм с супругою отправились домой.

На этом наконец рассказ окончен мой.

Надеюсь я, что вам не стало слишком скучно!

— А что дворец? — спросить меня надумал вдруг

Придира-слушатель. [26]— Понятья не имею!

Дворец? Да он исчез! — Исчез?! Что за идея!

Ну, а собачка? — Ах, оставь меня, мой друг!

Какой же ты педант! Собачка помогала

Атису, делая все то, что он хотел. —

А что хотел Атис? — Ну, ты мне надоел!

Он одержал потом еще побед немало.

Ведь никому одной победы не хватало.

Ну, а Манто к Аржи впоследствии не раз

Без всяких штучек и проказ

Являлась с дружеским визитом.

Да и Атис нередко там бывал.

Он вел себя превыше всех похвал

И другом дома стал открытым.

Однажды мужу поклялась Аржи,

Что изменять ему ей больше неповадно.

Ансельм же — что готов быть битым беспощадно,

Коль он хотя б на час запишется в пажи.

Мари Катрин д’Онуа [27]

Желтый карлик [28]

Жила когда-то королева. Она родила много детей, но в живых осталась одна только дочь. Правда, эта дочь была прекрасней всех дочерей на свете, и овдовевшая королева не чаяла в ней души; но она так боялась потерять юную принцессу, что не старалась исправить ее недостатки. Восхитительная девушка знала, что красотой больше походит на богиню, чем на смертную женщину, знала, что ей предстоит носить корону; она упивалась своей расцветающей прелестью и возгордилась так, что стала всех презирать.

Ласки и потачки королевы-матери еще больше убеждали дочь, что на свете нет жениха ее достойного. Что ни день принцессу наряжали Палладой или Дианой, а первые дамы королевства сопровождали ее в костюме нимф. Наконец, чтобы совсем уже вскружить голову принцессе, королева нарекла ее Красавицей. Она приказала самым искусным придворным художникам написать портрет дочери, а потом разослала эти портреты королям, [29]с которыми поддерживала дружбу. Увидав портрет принцессы, ни один из них не мог устоять против ее всепобеждающих чар — иные заболели от любви, иные лишились рассудка, а те, кому повезло больше, в добром здравии явились ко двору ее матери. Но, едва бедные государи увидели принцессу, они сделались ее рабами.

На свете не было королевского двора более изысканного и учтивого. Двадцать венценосцев, соперничая друг с другом, пытались заслужить благосклонность принцессы. Если, потратив триста или даже четыреста миллионов золотом на один только бал, они слышали из ее уст небрежное: «Очень мило», они почитали себя счастливыми. Королева была в восторге от того, что ее дочь окружена таким поклонением. Не проходило дня, чтобы ко двору не прислали семь или восемь тысяч сонетов и столько же элегий, мадригалов и песенок, сочиненных поэтами со всех концов света. И воспевали прозаики и поэты того времени только одну Красавицу. Даже праздничные фейерверки устраивали в ту пору из стихотворений: они сверкали и горели лучше всяких дров.

Принцессе уже исполнилось пятнадцать лет, но никто не смел просить ее руки, хотя каждый мечтал о чести стать ее супругом. Но как тронуть подобное сердце? Хоть пытайся из-за нее удавиться несколько раз на дню, она сочтет это безделицей. Вздыхатели роптали на жестокость принцессы, а королева, которой не терпелось выдать дочь замуж, не знала, как взяться за дело. «Ну, пожалуйста, — просила иногда королева свою дочь, — смирите хоть немного невыносимую гордыню. Это она внушает вам презрение ко всем королям, что съезжаются к нашему двору. Я мечтаю выдать вас за одного из них, а вы не хотите мне угодить». — «Я счастлива и так, — отвечала Красавица. — Позвольте же мне, матушка, сохранить мое душевное спокойствие. По-моему, вам следовало бы огорчаться, если бы я его утратила». — «Нет, — возражала королева, — я огорчилась бы, если бы вы полюбили того, кто вас не достоин, но взгляните на тех, кто просит вашей руки. Поверьте мне: никто на свете не может с ними сравниться».

И это была правда. Но принцесса, уверенная в собственных достоинствах, полагала, что сама она превосходит всех. Упорно отказываясь выходить замуж, она мало-помалу так раздосадовала мать, что та стала раскаиваться, да поздно, в том, что слишком потакала дочери.

Не зная, что предпринять, королева в одиночестве отправилась к прославленной фее, которую звали Фея пустыни. Однако увидеть фею было не так-то легко — ее охраняли львы. Но это не смутило королеву — она с давних пор знала, что львам надо бросить пирожное из просяной муки на сахаре и на крокодильих яйцах; королева сама испекла пирожное и положила его в корзиночку, которую взяла с собой в дорогу. Но долго идти пешком она не привыкла и, устав, прилегла отдохнуть под деревом. Незаметно для себя она заснула, а, проснувшись, увидела, что корзинка пуста — пирожное исчезло, и в довершение несчастья королева услышала, что громадные львы близко — они громко рычали, почуяв королеву.

«Увы! Что со мной будет? — горестно воскликнула королева. — Львы меня сожрут». И она заплакала. Не в силах двинуться с места, чтобы спастись бегством, она только прижималась к дереву, под которым спала. И вдруг услышала: «Хруп, хруп!» Она огляделась по сторонам, потом подняла глаза и увидела на дереве человечка размером не больше локтя — человечек ел апельсины. «Я знаю вас, королева, — сказал он ей, — и знаю, как вы боитесь львов. И боитесь вы не напрасно, львы уже сожрали многих, а у вас, на беду, не осталось пирожного». — «Что ж, придется умереть, — вздохнула королева. — Увы! Я бы меньше горевала об этом, если бы успела выдать замуж мою дорогую дочь!» — «Так, стало быть, у вас есть дочь? — воскликнул Желтый Карлик (его прозвали так за желтизну кожи и за то, что он жил в апельсиновом дереве). — Право, я очень рад, потому что давно уже ищу жену на суше и на море. Если вы отдадите ее за меня, я спасу вас от львов, тигров и медведей». Королева посмотрела на ужасного Карлика, и его вид испугал ее не меньше, чем прежде львы. Задумавшись, она ничего не ответила Карлику. «Как, сударыня? — вскричал он, — вы еще сомневаетесь? Видно, вы совсем не дорожите жизнью». И тут королева увидела на вершине холма бегущих к ней львов. У каждого льва было по две головы, по восемь ног и четыре ряда зубов, а шкура была жесткой, как чешуя, и цвета красного сафьяна. При этом зрелище бедная королева, трепеща словно голубка, завидевшая коршуна, закричала что есть мочи: «Господин Карлик! Красавица ваша!» — «Пф! — надменно ответил Карлик. — Красавица слишком хороша собой, мне она не нужна, пусть остается у вас». — «О, монсеньер, — взмолилась в отчаянии королева, — не отвергайте ее. Это прелестнейшая в мире принцесса». — «Ну так и быть, — согласился тот, — возьму ее из милости. Но не забудьте, что вы мне ее отдали». И тотчас ствол апельсинового дерева, на котором сидел Карлик, раздвинулся, королева стремительно бросилась в него, дерево сомкнулось снова, и львы остались ни с чем. Напуганная королева вначале не заметила, что в дереве есть дверь, [30]но теперь она увидела ее и открыла; дверь выходила в поле, поросшее крапивой и чертополохом. Вокруг тянулся ров, наполненный тинистой водой, а поодаль стояла низенькая, крытая соломой хижина. Оттуда с веселым видом вышел Желтый Карлик; на нем были деревянные башмаки, куртка из грубой шерсти, а сам он был лысый, с огромными ушами, — словом, настоящий маленький злодей.

«Я очень рад, госпожа теща, — сказал он королеве, — что вы смогли увидеть небольшой дворец, в котором будет жить со мной ваша Красавица: вот этим чертополохом и крапивой она сможет кормить осла, на котором будет выезжать на прогулку; от непогоды ее укроет вот этот сельский кров; пить она будет эту воду, а есть — жиреющих в ней лягушек; а сам я, красивый, бодрый и веселый, буду при ней неотлучно днем и ночью — я не потерплю, чтобы даже ее собственная тень следовала за ней усердней, чем я».

Злосчастная королева сразу представила себе горестную жизнь, какую сулил ее любимой дочери Карлик, и, не снеся такой ужасной мысли и ни слова не ответив Карлику, без чувств упала наземь. Но пока королева лежала замертво, ее преспокойно перенесли на ее собственную постель, и притом на голове у