его средствах.
Сочувствую вашему горю по поводу болезни вашей матушки, но вы видите, что мое горе еще тяжелее. Меньше страдаешь, когда люди, которых любишь, болеют, чем когда они жестоки и несправедливы.
Прощайте, мой добрый друг. В последний раз говорю с вами об этом несчастном деле. Бы мне пишете о поездке в Париж с хладнокровием, которое очень обрадовало бы меня в другое время».
По совету г-жи д’Эпине я написал Дидро о том, как поступил по отношению к г-же Левассер. И когда г-жа Левассер, как и следовало ожидать, предпочла остаться в Эрмитаже, где она чувствовала себя прекрасно, где всегда имела общество й приятно проводила время, Дидро, уж не зная, какое приписать мне преступление, стал ставить мне в вину эту мою предосторожность, по-прежнему обвиняя меня также за то, что г-жа Левассер живет в Эрмитаже, хотя она сама это выбрала й хотя только от нее зависело вернуться в Париж, сохранив ту поддержку с моей стороны, какую она получала возле меня.
Вот объяснение первого упрека в письме Дидро (№ 33). Объяснение второго упрека содержится в его письме № 34:
«Книжник (это было шутливое прозвище, данное Гриммом сыну г-жи д’Эпине), наверное, писал вам, что на валу было двадцать нищих, погибавших от голода и холода и ожидавших лиара, который вы им обычно давали. Вот образец нашей болтовни, и если бы вы слышали остальное, она позабавила бы вас не меньше».
А вот ответ на этот страшный аргумент, которым Дидро, видимо, весьма гордился:
«Я, кажется, уже ответил Книжнику, то есть сыну откупщика, что не жалею ожидающих моего лиара бедняков, которых он видел на валу; что он, вероятно, щедро вознаградил их; что я назначаю его своим заместителем; что парижским беднякам не придется жаловаться на эту замену; что мне нелегко будет найти столь же подходящую замену для бедных в Монморанси, кои гораздо больше в ней нуждаются. Здесь есть добрый и почтенный старик, который, проведя всю жизнь в труде и больше к нему не способпый, на старости лет умирает с голоду. Совесть моя испытывает больше удовлетворения от того, что я каждый понедельник даю ему два су, чем от милостыни оборванцам на валу, даже если б я роздал им сто лиаров. Как
400
вы забавны, философ: вы смотрите на городских жителей, как на единственных людей, по отношению к которым у вас есть обязанности. Между тем только в деревне научаешься любить человечество и служить ему: в городах учишься только презирать его».
Таковы были странные соображения, на основании которых умный человек имел глупость серьезно вменять мне в преступление мое добровольное удаление из Парижа и намеревался доказать мпе на моем собственном примере, что нельзя жить вне столицы, не будучи дурным человеком. Мне непонятно теперь, как мог я отвечать ему и сердиться, вместо того чтобы попросту рассмеяться ему в лицо. Тем не менее решения г-жи д’Эпине и вопли, поднятые гольбаховским лагерем, так подкупили умы в его пользу, что большинство считало меня неправым в этом деле и что г-жа д’Удето, восторженная поклонница Дидро, пожелала даже, чтоб я поехал к нему в Париж и сделал первые шаги к примирению; оно было полным и искренним с моей стороны, но оказалось очень непродолжительным. Г-жа д’Удето прибегла к аргументу, победившему мое сердце, указав на то, что Дидро несчастен. Помимо бури, разразившейся против «Энциклопедий»*, ему пришлось тогда вынести другую, очень сильную,— по поводу сюжета его пьесы: несмотря на предпосланное пояснение, говорили, что он взят целиком у Гольдони*. Дидро, еще более чувствительный к критике, чем Вольтер, был этим подавлен. У г-жи де Графиньи даже хватило злости распустить слух, будто я порвал с ним из-за этого. Мне казалось, что справедливость и великодушие требуют, чтобы я публично доказал противное. Я отправился в Париж и не только провел два дня с Дидро, но и жил у него. С тех пор как я поселился в Эрмитаже, это было мое второе путешествие в Париж. Первое я совершил, поспешив на помощь бедному Гофкуру, когда у него был удар, от которого он никогда вполне не Оправился, и во все время болезни Гофкура я не отходил от его постели, пока не миновала опасность,
Дидро принял меня хорошо. Сколько обид может загладить объятье друга! Какие следы их могут после этого остаться в сердце? Объяснений было у нас немного. В них нет нужды, когда обвинения взаимны. Нужно сделать только одно — предать их забвенью. Он не вел против меня подкопов,— по крайней мере я о них не знал; положение было иное, чем с г-жой д’Эпине. Он показал мне план «Отца семейства». «Вот лучшая защита «Побочного сына»,— сказал я ему.— Храните молчание, тщательно отделайте эту пьесу и потом вместо всякого ответа киньте ее сразу в лицо своим врагам». Он так и сделал и остался доволен. Месяцев за шесть до этой встречи я послал
401
ему две первые части «Юлии», чтобы узнать его мнение. Он еще не читал их. Мы прочли вместе одну тетрадь. Он сказал, что все это «листки»—это было его выражение,—то есть нашел, что они многословны и напыщенны. Я и сам это чувствовал, но это была болтовня в бреду; я никогда уж не мог исправить ее. Последние части не такие. Особенно четвертая и шестая — они представляют образец слога.
На другой день после моего приезда он непременно захотел повести меня ужинать к Гольбаху. Расчеты между нами были далеко не в порядке; я даже хотел разорвать соглашение относительно рукописи по химии, так как меня приводила в негодование мысль быть чем-нибудь обязанным этому человеку. Дидро одержал верх. Он поклялся, что Гольбах любит меня всем сердцем, что нужно простить ему тон, который он принимает со всеми и от которого его друзьям приходится страдать больше других. Он стал доказывать, что отказаться от дохода с этой рукописи, после того как я за два года перед тем принял его, значило нанести Гольбаху незаслуженное оскорбление, и этот отказ можно было бы даже истолковать в дурную сторону, как скрытый упрек за такое долгое ожидание сделки. «Я вижу Гольбаха каждый день,—прибавил он,—и лучше вас знаю его душевное состояние. Если б вы не имели основания быть им довольны, неужели вы думаете, что ваш друг был бы способен советовать вам пойти на низость?» Короче говоря, с обычной своей уступчивостью я дал себя уговорить, и мы отправились ужинать к барону. Он принял меня, как всегда, но жена его была со мной холодна, почти неучтива. Я не узнал любезной Каролины, до своего замужества проявлявшей ко мне большую благосклонность. Но мне уже давно казалось, что, с тех пор как Гримм стал посещать семейство д’Эн, ко мне там стали относиться не столь приязненно, как прежде.
Когда я был в Париже, туда приехал из армии Сен-Ламбер*. Я ничего об этом не знал и увидел его только после своего возвращения в деревню,— сперва в Шевретте, потом в Эрмитаже, куда он пришел вместе с г-жой д’Удето, чтобы пригласить меня обедать. Можно себе представить, с каким удовольствием я принял их! Но еще большее удовольствие доставило мне их доброе согласие. Довольный тем, что не нарушил их счастья, я сам был счастлив от этого, и могу поклясться, что в период моей безумной страсти, и даже в тот момент, когда я мог отнять у него г-жу д’Удето, я не хотел и не испытывал никакого искушения сделать это. Я находил, что она прелестна, любя Сен-Ламбера, и не мог представить себе, чтобы она была такой же, любя меня самого; нисколько пе желая нарушать их союз, я на самом деле домогался в своем бреду только, того, чтоб она позволила мне любить себя. Наконец,
402
какой бы сильной страстью и к ней ни пылал, я находил, что быть поверенным ее любви для меня не менее сладостно, чем быть ею любимым, и ни одной минуты я не смотрел на ее возлюбленного, как на своего соперника, а всегда, как на своего друга. Скажут, что это тоже не была любовь,— пусть, но в таком случае это было чем-то большим.
Сен-Ламбер держал себя, как человек порядочный и рассудительный: поскольку я один был виновен, я один и был наказан, да и то снисходительно. Он обошелся со мной строго, но по-дружески; я увидел, что кое-что потерял в его уважении, но ничего — в его дружбе. Я утешался этим, зная, что первое мне будет гораздо легче восстановить, чем второе, и что он слишком умен, чтобы принять невольную и мимолетную слабость за порочный нрав. Если и была моя вина в том, что произошло, то она была невелика. Разве я добивался общества его любовницы? Не сам ли он прислал ее ко мне? Не она ли искала моего общества? Мог ли я уклониться от ее посещений? Что должеп был я сделать? Они одни были причиной зла, а мне пришлось пострадать за это. На моем месте он поступил бы так же, как я,—может быть, хуже. Ведь в конце концов как ни верна, как ни достойна уважения была г-жа д’Удето, она была женщина; он отсутствовал; случаи представлялись часто, искушение было сильно, и ей было бы очень трудно защищаться все время с одинаковым успехом против человека, более предприимчивого. Право, в таком положении нелегко было и для нее и для меня установить определенные границы, которых мы ни разу не позволили себе переступить.
Хотя в глубине души я и оправдывал себя, видимость говорила так убедительно против меня, что мной владел непреодолимый стыд; я держал себя при Сен-Ламбере как виноватый, и он нередко злоупотреблял этим, чтобы унизить меня. Один случай может обрисовать наши взаимоотношения. Я читал ему после обеда письмо, написанное за год перед тем Вольтеру; Сен-Ламбер слышал об этом письме. Во время чтения он заснул; и я, когда-то такой гордый, а теперь такой глупец, не смел прервать чтения и продолжал читать под его храп. Таковы были мои поступки и такова была его месть; но, как человек великодушный, он проявлял ее только в обществе лас троих.
Когда он уехал, я убедился, что г-жа д’Удето очень изменила свое отношение ко мне. Я был так удивлен, как будто не мог этого ожидать; я был задет этой переменой больше, чем следовало, и мучительно страдал. Казалось, что все, от чего я ожидал своего исцеления, только глубже вонзило мне в сердце стрелу, и я лишь переломил ее, но не вырвал.
Я решил