большим препятствием, чем мне кажется. Но разве вам хуже теперь, чем было месяц тому назад и чем будет в начале весны? Совершите ли вы через три месяца это путешествие с большими удобствами, чем теперь? Что касается меня, то признаюсь вам, что если б я не мог перенести путешествия в карете, я взял бы палку и последовал за ней пешком. И потом, не опасаетесь ли вы, что ваше поведение будет дурно истолковано? Вас заподозрят пли в неблагодарности, или в другом тайном побуждении. Я хорошо знаю, что, как бы вы ни поступили, за вас всегда будет говорить голос вашей собственной совести; но достаточно ли одного этого голоса и позволительно ли пренебрегать до такой степени мнением других людей? Впрочем, друг мой, я пишу вам все это только для того, чтобы исполнить свой долг перед вами, и перед самим собой. Если моя записка вам не понравится, киньте ее в огонь, и пусть о ней не будет больше речи, как если б она вовсе не была написана. Шлю вам привет, люблю и обнимаю вас».
Я был ошеломлен, я дрожал от гнева при чтении этой записки и едва мог дочитать ее до конца, но все же заметил, с какой ловкостью Дидро притворно взял в ней тон, более мягкий, ласковый, учтивый, чем в остальных своих письмах, в которых называл меня самое большее «мой дорогой», не удостаивая дать мне название друга. Я без труда понял, каким рикошетом попала ко мне эта записка; об этом довольно прозрачно говорили подпись, форма, обороты и даже ее обходный путь: обычно мы переписывались по почте или через нарочного из Монморанси, и это был первый и единственный случай, когда он написал мне по адресу г-жи д’Эпине.
Когда несколько утих первый порыв негодования, я взялся
415
за перо, стремительно набросал ответ и сейчас же отнес его из Эрмитажа, где в то время находился, в Шевретту, решив в своем слепом гневе прочесть г-же д’Эпине и записку Дидро, и мой ответ:
«Дорогой друг, вы не можете знать, насколько я обязан г-же д’Эпине, насколько меня связывают мои обязательства, действительно ли я нужен ей в путешествии, желает ли она, чтоб я ее сопровождал, возможно ли это для меня, и какие причины могут заставить меня воздержаться от поездки. Я не отказываюсь обсудить с вами эти вопросы; но согласитесь, предписывать мне столь настойчиво, как я должен поступить, не ознакомившись с обстоятельствами,— это большая опрометчивость, мой дорогой философ. Но хуже всего, по-моему, то, что ваше мнение исходит не от вас. Не говоря о том, что я вовсе не склонен допускать, чтобы под вашим именем мной руководил всякий встречный и поперечный, я вижу в этом рикошете уловки, совершенно не соответствующие вашей прямоте, и хорошо будет для вас и для меня, если вы впредь от них воздержитесь.
Вы боитесь, как бы мое поведение не было дурно истолковано; но я не верю, чтобы сердце, подобное вашему, могло дурно судить о моем. Другие, может быть, говорили бы обо мне лучше, если б я был больше похож на них. Избавь меня, боже, от их одобрения! Пусть злые шпионят за мной и толкуют обо мне: Руссо не способен их испугаться, а Дидро — слушать их.
Вы хотите, чтобы я кинул в огонь вашу записку, если она мне не понравится, и чтобы о ней больше не было речи. Неужели, по-вашему, мне так легко забыть то, что исходит от вас? Дорогой мой, вы так же дешево цените мои слезы, причиняя мне огорчение, как мою жизнь и здоровье, уговаривая меня взять на себя такие заботы. Если б вы могли отнестись к этому по-иному, ваша дружба была бы для меня более отрадной, и я стал бы менее достоин сожаленья».
Войдя в комнату г-жи д’Эпине, я застал у нее Гримма, и это меня очень обрадовало. Я прочел им оба письма громким в внятным голосом, с отвагой, на какую сам не считал себя способным, и прибавил в конце маленькую речь, которая была ее достойна.
При этой смелости, неожиданной со стороны человека, обычно робкого, оба они сидели пораженные, ошеломленные, не отвечая ни слова; главное, я увидел, как этот надменный человек опустил глаза в землю, не в силах выдержать моего сверкающего взгляда. Но в ту же минуту в глубине своего сердца он поклялся погубить меня, и я убежден, что они сговорились об этом прежде, чем разойтись.
416
Приблизительно в то же время я получил наконец через г-жу д’Удето письмо Сен-Ламбера (связка А, № 57), написанное еще в Вольфенбюттеле*, через, несколько дней после случившегося с ним несчастья, — в ответ на мое письмо, очень задержавшееся в пути. Этот ответ, полный доказательств уважения и дружбы, принес мне утешение, в котором я в то время так нуждался, и дал мне силы и решимость заслужить их. С этого момента я стал исполнять свой долг; но несомненно, что, если б Сен-Ламбер оказался менее разумным, менее великодушным, менее порядочным, я погиб бы безвозвратно.
Погода портилась, и начинался отъезд из деревни. Г-жа д’Удето указала мне день, когда она рассчитывала приехать проститься с долиной, и назначила мне свиданье в Обоне. Этот день случайно оказался тем самым, в который г-жа д’Эпине покидала Шевретту и отправлялась в Париж, где должна была закончить приготовления к своему путешествию. К счастью, она уехала утром, и у меня еще было время, расставшись с ней, пойти пообедать к ее невестке. В кармане у меня было письмо Сен-Ламбера; я несколько раз перечитал его на ходу. Это письмо послужило мне защитой от собственной слабости. Я принял и выполнил решение видеть в г-же д’Удето только друга и возлюбленную моего друга; и я провел наедине с ней четыре или пять часов в восхитительном спокойствии, бесконечно более приятном, даже в смысле наслаждения, чем те порывы жгучей страсти, которые я испытывал возле нее до тех пор. Слишком хорошо зная, что сердце мое не изменилось, она была тронута моими усилиями владеть собой; она стала больше уважать меня за это, и я имел удовольствие убедиться, что ее расположение ко мне не исчезло. Она сообщила мне о скором возвращении Сен-Ламбера; хотя он и оправился после удара, однако был не в состоянии выносить тяготы войны и решил оставить службу, чтобы спокойно жить возле своей возлюбленной. Мы строили очаровательные планы о тесном кружке из нас троих и, конечно, могли рассчитывать на прочность этого союза, принимая во внимание, что основу его составляли все чувства, способные объединить нежные й открытые сердца, а мы втроем соединяли в себе достаточно талантов и знаний, чтобы довольствоваться друг другом и не нуждаться ни в ком постороннем. Увы! Предаваясь надеждам на такую сладостную жизнь, я и не представлял себе той, которая ожидала меня. Потом мы заговорили о моих теперешних отношениях с г-жой д’Эпине. Я показал письмо Дидро и свой ответ, подробно рассказал обо всем, что произошло в связи с этим, и объявил о своем решении уехать из Эрмитажа. Г-жа д’Удето горячо возражала против этого, приводя доводы, сильно подей-
417
ствовавшие па мое сердце. Она сообщила, как ей хотелось, чтобы я согласился поехать в Женеву, потому что моим отказом непременно воспользуются и постараются скомпрометировать ее. Впрочем, она не настаивала на этом, зная причины моего отказа не хуже меня самого, но заклинала меня любой ценой уклоняться от всякой ссоры и обосновать свое решение достаточно правдоподобными доводами, которые устранят несправедливое подозрение, будто она как-то причастна к ному. Я ответил ей, что она возлагает на меня нелегкую задачу, но что я готов искупить свою вину даже ценой своей репутации и согласен оберегать ее доброе имя всеми способами, с какими только может примириться моя честь. Скоро будет видно, сумел ли я выполнить это обязательство.
Могу поклясться, что не только моя несчастная страсть не утратила своей силы, но что я никогда не любил своей Софи более горячо, более нежно, чем в тот день. Однако так велико было впечатление от письма Сен-Ламбера, так сильно сознание долга и отвращение к вероломству, что во время всего этого свидания я оставался возле нее совершенно спокойным, и у меня даже не было искушения поцеловать ей руку. Прощаясь, она поцеловала меня при своих слугах. Этот поцелуй, столь отличный от тех, которые я похищал у нее иногда под сепью дерев, был мне залогом того, что я снова владею собой; я почти уверен, что, если б у моего сердца было время окрепнуть а спокойствии, мне не понадобилось бы и трех месяцев, чтобы коренным образом исцелиться.
На этом кончаются мои личные отношения с г-жой д’Удето,— отношения, о которых каждый может судить по внешним признакам, смотря по склонности своего собственного сердца, но в которых моя страсть к этой прелестной женщине, страсть, быть может, самая сильная, какую когда-либо испытал человек, всегда будет возвеличена перед лицом неба и нас обоих необычайными и тяжкими жертвами, принесенными нами долгу, чести, любви и дружбе. Мы слишком высоко стояли в глазах друг друга, чтобы с легким сердцем себя уронить. Нам слишком дорого было наше взаимное уважение, чтобы мы решились потерять его, и самая сила чувств, которая могла сделать нас виновными, как раз помешала этому.
Вот каким образом после такой продолжительной дружбы с одпой из этих женщин и такой горячей любви к другой я в один и тот же день расстался с каждой из них: с одной мы больше никогда в жизни не виделись, а с другой встретились только два раза, при обстоятельствах, о которых я расскажу дальше.
После их отъезда я оказался в большом затруднении: как мне выполнить столько обязательств, неотложных и противо-
418
речивых, явившихся последствиями моей опрометчивости? Если б я был в своем обычном состояпии, когда мне предложили поехать в Женеву, мне после моего отказа следовало бы только сидеть смирно, и этим все кончилось бы. Но я так безрассудно поступил, что этого дела нельзя было оставить, и я не мог избежать дальнейших объяснений иначе, как покинув Эрмитаж; однако я обещал г-же д’Удето не делать этого, по крайней мере в данный момент. Кроме того, она потребовала, чтобы я как-нибудь оправдал перед своими так называемыми друзьями отказ от этой поездки, чтобы его не приписали ее влиянию. Между тем я не мог привести истинную его причину, не оскорбив г-жи д’Эпине, которой я, конечно, должен был быть признателен за все, что она сделала