она могла правдиво утверждать, что ей об этом ничего не известно. Целуя ее на прощанье, я почувствовал какое-то необычайное волненье и сказал ей в порыве, который — увы! — оказался пророческим: «Дитя мое, тебе надо вооружиться мужеством. Ты делила со мной благополучие моих счастливых дней; тебе предстоит, если ты этого хочешь, разделить мои несчастья. Последовав за мной, не жди ничего, кроме огорчений и бед. Рок, постигший меня в этот печальный день, будет преследовать меня до последнего моего часа».
Мне оставалось только подумать об отъезде. Судебные приставы должны были явиться в десять часов. Было уже четыре часа пополудни, когда я уехал, а они еще не появлялись. Мы решили, что я поеду на почтовых. У меня не было экипажа; маршал подарил мне кабриолет и дал лошадей и кучера до первой станции, где благодаря принятым им мерам лошади были
506
мне предоставлены без всяких затруднений. Так как в этот день я не обедал за общим столом и не показывался в замке, дамы пришли проститься со мной на антресоли, где я провел весь день. Супруга маршала несколько раз обняла меня с довольно печальным видом; но я чувствовал, что эти объятия уже не так крепки, как те, что она расточала мне за два или три года до этого. Г-жа де Буффле тоже обняла меня и наговорила мне много приятного. Более неожиданным было для меня объятие г-жи де Мирпуа, также присутствовавшей там. Супруга маршала де Мирпуа — особа чрезвычайно холодная, церемонная, сдержанная и, сдается мне, не вполне свободная от надменности, свойственной Лотарингскому дому*. Она никогда не проявляла особого внимания ко мне. Потому ли, что, польщенный неожиданной честью, я стремился поднять ей цену в своих собственных глазах, потому ли, что и в самом деле она вложила в прощальное объятие сострадание, присущее благородным сердцам, но я нашел в этом движении души и в ее взгляде нечто энергическое, тронувшее меня. Вспоминая об этом впоследствии, я часто подозревал, что она была осведомлена о том, какая ожидает меня участь, и не могла удержаться от жалости.
Маршал не раскрывал рта и был бледен как смерть. Он хотел во что бы то ни стало проводить меня до экипажа, ожидавшего у водопоя. Мы прошли через сад, не говоря ни слова. У меня был ключ от парка; я отпер калитку, и вместо того чтобы положить ключ себе в карман, молча отдал его герцогу. Он взял его с удивительной поспешностью, о которой я невольно часто вспоминаю с тех пор. Мне не случалось переживать в своей жизни более горькой минуты, чем это расставанье. Объятье было долгое и безмолвное: мы оба чувствовали, что это было последнее прощанье.
Между Барром и Монморанси я встретил наемную карету; в ней сидели четверо в черном; они поклонились мне с улыбкой. На основании того, что Тереза сообщила мне впоследствии о внешности судебных приставов, о времени их приезда и о том, как они себя держали, я не сомневался, что это были они,— особенно когда узнал потом, что указ об аресте был издан не в семь часов, как меня предупреждали, а только в полдень. Мой путь лежал через Париж. Совершенно открытый кабриолет — плохая защита от любопытных взглядов. Я видел на улицах нескольких лиц, которые поклонились мне, как знакомые, но я не узнал никого. В тот же вечер я свернул с дороги, чтобы заехать в Вильруа. В Лионе путники должны являться к коменданту. Это могло оказаться неудобным для человека, не желающего ни лгать, ни менять свое имя. Я поехал с письмом герцогини Люксембургской — просить г-на де Вильруа
507
устроить так, чтобы меня освободили от этой повинности. Г-н де Вильруа дал мне письмо, которым я не воспользовался, потому что не поехал через Лион. Письмо это осталось нераспечатанным в моих бумагах. Герцог очень уговаривал меня ночевать в Вильруа, но я предпочел продолжать путь и сделал б тот день еще два перегона.
Экипаж мой был на жестких рессорах, ехать в нем было очень неудобно, и я не мог проезжать в день большое расстояние. К тому же у меня был недостаточно внушительный вид, чтобы мне хорошо служили, а известно, что во Франции почтовые лошади чувствуют только тот хлыст, который бьет по плечам кучера. Я попробовал щедрыми чаевыми возместить отсутствие барской внешности и манер,— вышло еще хуже. Меня стали принимать за человека низкого звания, посланного по чужому делу и едущего на почтовых в первый раз в жизни. С этих пор я получал одних только кляч и стал игрушкой в руках кучеров. Я кончил тем, с чего должен был бы начать: набрался терпения и продолжал путь, как вздумается моим возницам.
У меня было бы чем заняться в дороге, если б я отдался мыслям обо всем, что со мной только что произошло. Но это несвойственно ни уму моему, ни сердцу. Удивительно, с какой легкостью я забываю прошедшее зло, как бы свежо оно ни было. Насколько ожидание беды пугает и смущает меня, настолько же воспоминание о ней возникает во мне слабо и угасает без труда, как только она уже в прошлом. Мое жестокое воображение, беспрестанно терзающее меня мыслью о том, как предупредить еще не случившееся несчастье, отвлекает мою память и помогает забыть о минувшем. Против того, что совершилось, уже не приходится принимать мер предосторожности, и незачем о нем думать. Я, так сказать, переживаю свое несчастье заранее: чем больше я страдал, предвидя его, тем легче мне забыть о нем. Напротив того, беспрестанно думая о своем былом счастье, я вспоминаю и как бы вновь переживаю его и вновь могу наслаждаться им, когда захочу. Именно этому счастливому свойству, чувствую, обязан я тем, что никогда не знал духа злопамятства, клокочущего в мстительном сердце из-за постоянного воспоминания о полученных обидах и терзающего его всею болью, которую оно хотело бы причинить своему врагу. От природы вспыльчивый, я подвержен порывам гнева, даже бешенства; но никогда желание мести не пускало во мне корней. Я уделяю слишком мало внимания обиде, чтобы уделять много внимания обидчику. Я думаю о зле, которое он мне причинил, только из-за того зла, которое он может причинить еще; и будь я уверен, что он этого не сделает, причиненное им зло было бы тотчас мною забыто. Нам много толкуют
508
о прощении обид: бесспорно, это прекрасная добродетель, но мне она не свойственна. Не знаю, могло ли бы мое сердце преодолеть свою ненависть, ибо оно никогда не испытывало ее; я слишком мало думаю о своих врагах, а потому не могу похвалиться, что прощаю им. Не знаю, в какой мере они мучают себя, чтобы мучить меня. Я в их руках; у них вся власть, они пользуются ею. Есть только одно, что находится за пределами их могущества и в чем я для них неуязвим: мучаясь из-за меня, они не в силах заставить меня мучиться из-за них.
На другой день после отъезда я уже позабыл и все, что только что произошло, и парламент, и г-жу де Помпадур, и г-на де Шуазеля, и Гримма, и д’Аламбера, и их козни, и их сообщников; я не вспомнил бы об этом за все свое путешествие, если б мне не приходилось принимать известные предосторожности. Вместо всего этого у меня возникло воспоминание о том, что я читал в последний раз накануне отъезда. Вспомнил я также «Идиллии» Геснера*, за некоторое время перед тем присланные мне его переводчиком Юбером. Обе эти мысли были у меня так отчетливы и до такой степени сплелись в моем уме, что мне захотелось попробовать соединить их, обработав в духе Геснера сюжет «Левита с горы Ефремовой». Пасторальный наивный стиль, казалось, мало подходит к такому мрачному сюжету, и трудно было ждать, что в моем тогдашнем положении у меня явятся веселые мысли для оживления темы. Все же я сделал попытку, единственно для того, чтобы развлечься в дороге, и без всякой надежды на успех. Но едва я приступил к делу, как был удивлен приятностью своих мыслей и легкостью, с какой мне удается их выразить. В три дня я сочинил первые три песни этой маленькой поэмы, законченной потом в Мотье. Я уверен, что за всю свою жизнь не написал ничего, что было бы проникнуто более умилительной нежностью нравов, отличалось бы более свежим колоритом, более наивным рисунком, большей верностью эпохе, более античной простотой во всем, и это — несмотря на страшный и, в сущности, отвратительный сюжет, так что, помимо всего прочего, за мной была заслуга преодоления трудности. Если «Левит с горы Ефремовой» и не лучшее из моих сочинений, то оно навсегда останется самым моим любимым. Я никогда не перечитывал его и, думается, никогда не перечитаю без того, чтобы не почувствовать восторг беззлобного сердца, которое не только не очерствело в несчастьях, но в самом себе находит награду и утешение. Соберите всех великих философов, обнаруживающих в своих книгах такую стойкость против бедствий, которых они никогда не испытали; поставьте их в положение, сходное с моим, и предложите им в первую минуту негодования за поруганную честь написать подобное сочиненье: вы увидите, как они справятся с этим.
509
Уезжая из Монморанси в Швейцарию, я принял решение остановиться в Ивердене, у своего доброго старого друга Рогена, удалившегося туда за несколько лет перед тем и приглашавшего меня погостить у него. По дороге я узнал, что Лион остается в стороне, и, таким образом, мне не пришлось проезжать через него. Но зато я попал бы в Безансон, место военных действий*, представлявшее, следовательно, те же неудобства. Я решил взять влево и проехать через Сален, под предлогом посетить племянника г-на Дюпена — де Мерана, служившего на солеварне и в свое время звавшего меня к себе. Уловка удалась; я не застал де Мерана; очень обрадованный, что мне нет надобности останавливаться, я продолжал свой путь, и никто не чинил мне препятствий.
Вступив на территорию Берна*, я велел остановиться. Я вышел из экипажа, простерся ниц, поцеловал землю и в восторге воскликнул: «О небо, защита добродетели, хвала тебе! Я касаюсь свободной земли!» Так, в слепом уповании, я всегда увлекался тем, что должно было составить мое несчастье. Мой кучер в изумлении подумал, что я сошел с ума. Я снова сел в экипаж и через несколько часов испытал радость, столь же чистую, как и сильную, почувствовав себя в объятиях почтенного Рогена. Ах, вздохнем