надежды, если ему посчастливится найти мудрого руководителя. Мое сочиненье прочли несколько корсиканцев, и их тронуло уважение, с которым я о них отозвался; а тот факт, что они были заняты устройством своей республики, навел их руководителей на мысль спросить, как я смотрю на эту важную работу. Некий Буттафуоко*, представитель одного из лучших семейств страны и капитан французской службы в королевском Итальянском полку, прислал мне в связи с этим письмо и снабдил меня некоторыми материалами, которые я у него попросил, чтобы познакомиться с историей этого народа и положением страны. Г-н Паоли* тоже писал мне несколько раз. Хотя я чувствовал, что подобное предприятие мне не по силам, я не считал возможным отказываться от участия в таком великом и прекрасном деле, после того как соберу все необходимые для этого сведения. В этом смысле я и ответил тому и другому, и эта переписка продолжалась до моего отъезда.
561
Как раз в это же время я узнал, что Франция посылает войска на Корсику и что она заключила договор с генуэзцами*. Договор и посылка войск встревожили меня. Даже не подозревая о том, что все это может иметь какое бы то ни было отношение ко мне, я признал невозможным и нелепым приступать к такому требующему глубокого спокойствия труду, как устройство жизни народа, в тот момент, когда этот народ, может быть, будет покорен. Я не скрыл своих опасений от г-на Буттафуоко, но он успокоил меня заверением, что, если бы в этом договоре имелись пункты, противоречащие свободе его народа, такой добрый гражданин, как он, не оставался бы па службе Франции. В самом деле, его усердие в области корсиканского законодательства и тесная связь с Паоли не допускали на его счет никаких сомнений. Узнав, что он совершает частые поездки в Версаль и Фонтенбло и поддерживает отношения с г-ном Шуазелем, я вывел из этого только то, что он располагает гарантиями относительно подлинных намерений французского двора, о чем он мне намекал, не желая яснее высказываться в письмах.
Все это отчасти успокоило меня. Однако, ничего не понимая в этой посылке французских войск, не допуская, чтобы они появились там для защиты свободы корсиканцев, так как последние сами отлично могли защищать ее, я не мог вполне успокоиться и всерьез заняться намеченным законодательством, не получив веских доказательств, что все это — не игра, имеющая целью посмеяться надо мной. Я очень хотел иметь свиданье с Буттафуоко,—это было бы лучшим способом получить от него нужные мне разъяснения. Он дал мне надежду на это свиданье, и я ждал его с величайшим нетерпеньем. Я не знаю, было ли у него действительно такое намеренье, но если б даже он его имел, мои бедствия помешали бы мне этим воспользоваться.
Чем больше раздумывал я над намеченным предприятием, чем больше погружался в рассмотрение материалов, которые были у меня в руках, тем более чувствовал потребность изучить вблизи подлежащий устроению народ и землю, им населенную, и все отношения, которые надо было учесть, чтобы устройство отвечало его потребностям. С каждым днем мне становилось все ясней, что я не могу собрать издалека те сведения, которыми мне нужно руководствоваться. Я написал об этом Буттафуоко: он сам понимал это, и если я не принял окончательного решения ехать на Корсику, то много думал о том, каким способом совершить это путешествие. Я говорил об этом с Дастье; он служил когда-то под начальством де Майбуа на этом острове и должен был знать его. Он. всячески старался отговорить меня от этого намерения и, признаюсь, изображал корсиканцев и их страну в таких ужасных красках,
562
что сильно охладил во мне желание поехать пожить среди лих. Но когда преследования в Мотье заставили меня подумать об отъезде из Швейцарии, желание это оживилось благодаря надежде найти наконец у островитян тот покой, которого меня хотели лишить повсюду. Одно только отпугивало меня от этого путешествия: моя неспособность и всегдашнее отвращение к деятельной жизни, на которую я был бы там обречен. Созданный для того, чтобы размышлять на досуге, в уединении, я не годился для того, чтобы говорить, действовать, заниматься делами среди людей. Природа, давшая мне талант к первому, отказала в таланте ко второму. Между тем я понимал, что, не принимая прямого участия в общественных делах, я буду вынужден, как только попаду на Корсику, уступить настояниям народа и очень часто совещаться с руководителями. Самая цель моего путешествия требовала, чтобы вместо поисков убежища я принялся искать необходимые мне сведения среде народа. Было ясно, что мне не придется располагать собой и что, увлеченный против воли в водоворот, для которого я не был рожден, я буду вести там жизнь, совершенно противную моим склонностям, и произведу самое нежелательное впечатление. Я предвидел, что не сумею подтвердить своим присутствием то мнение о моих способностях, какое они могли получить на основании моих книг, подорву свой авторитет в глазах корсиканцев и потеряю, к их невыгоде и к своей собственной, их доверие; а без него я не мог бы успешно совершить тот труд, какого они от меня ожидают; я был уверен, что вне своей сферы я буду бесполезен для них и сделаю несчастным самого себя. Истерзанный, измученный всякого рода бурями, усталый от многолетних переездов и преследований, я остро чувствовал потребность в покое, которого мои бессердечные враги, забавляясь, лишали меня. Больше чем когда-либо я вздыхал по той милой праздности, по тому сладостному миру души и тела, которых так жаждал и в чем мое сердце, очнувшись от химер любви и дружбы, полагало свое высшее благополучие. С ужасом глядел я на предстоящие работы и на ожидающую меня беспокойную жизнь, и если величие, красота, полезность предмета пробуждали во мне мужество, то мысль, что я бесплодно пожертвую собой, совершенно отнимала его у меня. Двадцать лет глубоких размышлений наедине с самим собой стоили бы мне меньше, чем шесть месяцев деятельной жизни среди людей и дел; и при этом я был уверен, что мне не будет удачи.
Я решил прибегнуть к выходу, казалось мне, способному устранить все противоречия. Опасаясь козней моих тайных преследователей, настигавших меня во всех убежищах, и не видя, кроме Корсики, другого места, где я бы мог надеяться в старости обрести покой, которого меня повсюду лишали,
563
я решил, как только у меня будет к тому возможность, отправиться в эту страну с рекомендациями Буттафуоко, но, чтобы жить там спокойно, отказаться, по крайней мере по видимости, от работы в области законодательства и, в виде некоторой отплаты моим хозяевам за гостеприимство, ограничиться составлением на месте их истории,— не переставая собирать потихоньку сведения, необходимые для того, чтобы сделаться им более полезным, если только я доживу до того дня, когда мне это удастся. Не беря на себя поначалу никаких обязательств, я надеялся получить возможность втайне и с большим удобством обдумать план устроения их, который мог бы им подойти, притом не слишком нарушая ради этой работы дорогое мне уединение и не подчиняясь образу жизни, мне невыносимому и к которому я не был приспособлен.
Но в моем положении это путешествие было делом не легким. Судя по тому, что говорил мне Дастье, из самых простых жизненных удобств я мог рассчитывать только на те, которые сам туда доставлю: белье, одежду, посуду, кухонную утварь, бумаги, книги — все это надо было везти с собой. Чтоб переселиться туда с моей домоправительницей, я должен был перебраться через Альпы и проехать двести лье, таща за собой большой багаж; я должен был пересечь владения нескольких монархов, и, имея в виду тон, заданный по всей Европе, следовало ждать, что после всех моих несчастий мне придется всюду сталкиваться с препятствиями и видеть, как каждый будет ставить себе за честь нанести мне какое-нибудь новое оскорбление, нарушая по отношению ко мне всякое международное и человеческое право. Большие расходы, утомительность, рискованность подобного путешествия обязывали меня заранее предвидеть и хорошо взвесить все связанные с ним трудности. Мысль о том, что я в конце концов останусь один, без средств, в моем возрасте и вдали от знакомых, в полной зависимости от этого дикого и жестокого парода, каким мне описывал его Дастье, заставляла меня пораздумать над подобным шагом, прежде чем осуществить его. Я страстно желал встречи с Буттафуоко, на которую он давал мне основания рассчитывать, и ждал ее результата, прежде чем принять окончательное решенье.
Пока я колебался, начались преследования в Мотье, вынудившие меня удалиться оттуда. Я не был подготовлен к длительному путешествию, особенно к путешествию на Корсику. Ожидая письма от Буттафуоко, я укрылся на острове Сен-Пьер, откуда был изгнан с наступлением зимы, как рассказал выше. Покрытые снегом Альпы делали тогда для меня это переселение неосуществимым*, особенно при той поспешности, какую мне предписывали. Правда и то, что нелепость подобного распоряжения делала его неисполнимым: в этом окруженном
564
водами уединении, располагая одними только сутками с момента объявления приказа, чтобы собраться в дорогу и подыскать лодки и экипажи для отъезда с острова и со всей территории,— имей я даже крылья, мне было бы нелегко повиноваться. Я написал об этом в Нидо г-ну байи, в ответ на его письмо, и поспешил удалиться из этого края несправедливости. Вот каким образом мне пришлось отказаться от своего любимого проекта; и тогда, в отчаянии, не сумев добиться, чтобы меня заточили, я решился по приглашению милорда маршала на путешествие в Берлин, оставив Терезу зимовать на острове Сен-Пьер с моими вещами и книгами и передав свои бумаги дю Пейру. Я устроил такую гонку, что уже на другой день утром выехал с острова и прибыл в Бьен еще до полудня. Тут мне едва не пришлось окончить свое путешествие из-за случайности, о которой необходимо рассказать.
Как только прошел слух, что мне приказано оставить мое убежище, ко мне хлынул целый поток посетителей из близлежащих местностей, особенно бернцев; с отвратительнейшим лицемерием они пресмыкались передо мной, улещали меня и уверяли, что, только воспользовавшись каникулами и перерывом в занятиях сената, удалось состряпать и вручить мне этот приказ, вызвавший по их словам негодование всего Совета двухсот. В этой своре утешителей было несколько человек из города Бьен, маленького свободного государства, вклинившегося в Бернское, и, между прочим, молодой человек, по фамилии Вильдреме, семейство которого занимало в этом городке первое положение и пользовалось величайшим авторитетом. Вильдреме горячо убеждал меня от имени своих сограждан выбрать себе убежище среди них, уверяя, что они очень желают видеть