них способен и никогда их не совершал.
Мне не пришлось отражать нападение, которого я опасался,— я отделался страхом. При моем появлении г-жа д’Эпине, вся в слезах, кинулась мне на шею. Такой неожиданный прием, да еще со стороны старого друга, чрезвычайно меня растрогал, и я тоже расплакался. Я сказал ей несколько слов, не имевших особенного смысла, она тоже сказала несколько слов, в которых его было еще меньше, и все этим кончилось. Подали ужин, мы пошли к столу; я решил, что объяснение отсрочено, но обязательно произойдет после ужина, а потому вид у меня был жалкий. Я бываю так подавлен малейшей тревогой, что не могу скрыть ее от самых непроницательных взглядов. Мое смущение должно было придать ей смелости; однако она не хотела действовать наудачу, и после ужина объяснений было не больше, чем до него. Их не было и на следующий день; мы провели его с глазу на глаз, но говорили мало и только о предметах безразличных; лишь иногда я учтивыми фразами старался показать, что хотя еще ничего не могу сообщить относительно своих подозрений, но уверяю ее с полной правдивостью, что, если они окажутся необоснованными, вся моя жизнь будет посвящена тому, чтобы загладить такую несправедливость. Она не проявила ни малейшего желания точно узнать, каковы эти подозрения, почему они у меня возникли, и все наше примирение свелось к объятию при первой встрече. Так как обиженной была только она, по крайней мере по форме, я подумал, что не мне искать разъяснений, если она не ищет их, и я ушел как пришел. В дальнейшем мы поддерживали прежние отношения; я скоро почти совсем забыл об этой ссоре и по глупости решил, что она тоже забыла о ней, ибо она ничем не показывала, что помнит ее.
Как будет видно дальше, это огорчение, навлеченное на меня моей слабостью, было не единственным: у меня были и другие, не менее чувствительные, в которых я совсем не был виновен, и единственной причиной их было желание вырвать меня из моего уединения1, не давая мне там покоя. Такого рода по-
1 Вернее, вырвать из него старуху, в которой они нуждались для устройства заговора. Удивительно, как за все время этой длительной бури моя глупая доверчивость мешала мне попять, что именно ее, а но меня хотят снова видеть в Париже. (Прим. Руссо.)
393
пытки исходили от Дидро и гольбаховцев. Со времени моего поселения в Эрмитаже Дидро не переставал изводить меня то сам, то через Делейра; скоро я увидел по насмешкам Делейра над моими прогулками в рощах, с каким удовольствием они перерядили отшельника во влюблепного пастушка. Но в моих схватках с Дидро речь шла не об этом: они имели более важные причины. После опубликования «Побочного сына» он прислал мне экземпляр этой книги, и я прочел ее с тем интересом и вниманием, с каким относишься к произведениям друга. Читая нечто вроде поэтики в форме диалога, приложенной к пьесе, я был удивлен и даже немного опечален, увидев среди многих неучтивых, по сдержанных выпадов против отшельников следующее суровое и резкое суждение, произнесенное без всяких оговорок: «Только злой любит уединение». Это суждение неясно и, мне кажется, может быть понято в двух смыслах: один из них очень верный, другой — очень ложный; ведь невозможно, чтобы человек, любящий одиночество и желающий быть одиноким, мог и желал бы кому-нибудь вредить,— а следовательно, его нельзя считать злым. Суждение это само по себе требовало пояснения, тем более со стороны автора, у которого, в то время как он его опубликовал, был друг, удалившийся в уединение. Мне казалось непристойным и неучтивым, что, публикуя это суждение, он забыл этого одинокого друга, а если вспомнил о нем, то не сделал, хотя бы в общей форме, достойного и справедливого исключения — не только ради этого самого друга, но и ради других почтенных мудрецов, во все времена искавших тишины и покоя в уединении, и которых в первый раз, с тех пор как существует мир, писатель осмеливался одним росчерком пера всех без различия превратить в злодеев.
Я нежно любил Дидро, искренне уважал его и с полным доверием рассчитывал на те же чувства с его стороны. Но выведенный из терпения неутомимым упорством, с каким он вечно нападал на мои вкусы, склонности, образ жизни, на все, что касалось только одного меня; возмущенный тем, что человек моложе меня хочет во что бы то пи стало руководить мной, как ребенком; задетый легкостью, с какой он давал обещания, и небрежностью, с какой он их, исполнял; наскучив столькими назначенными им, но не состоявшимися по его вине свиданиями и дерзостью, с какою он вновь и вновь назначал их, чтобы опять не прийти; раздраженный тщетными ожиданиями его по три-четыре раза в месяц, в дни, установленные им самим, и обедами в одиночестве по вечерам, после того как я ходил к нему навстречу в Сен-Дени и ждал его весь день,— я чувствовал, что сердце мое переполнено этими многократными обидами. Но последняя показалась мне более важной и больше уязвила
397
меня, чем все остальные. Я написал ему, сетуя на него, но с такой мягкостью и нежностью, что вся бумага моя была залита слезами; и письмо мое было так трогательно, что должно было вызвать слезы и у него. И что же он ответил мне! Бот его письмо от слова до слова (связка А, № 33):
«Я очень рад, что мое произведение вам понравилось и растрогало вас. Вы не разделяете моего мнения об отшельниках. Говорите о них сколько хотите хорошего, но вы будете единственным из них, о ком я буду думать хорошо; да и то еще много нужно было бы тут сказать, если б с вами можно было говорить, не раздражая вас. Женщина восьмидесяти лет! и прочее. Мне передали одну фразу из письма сына г-жи д’Эпине,— эта фраза должна была очень вас огорчить, или же я плохо знаю глубину вашей души».
Надо объяснить последние строки этого письма.
В начале моего пребывания в Эрмитаже казалось, что г-же Левассер там не нравится и она находит дом слишком уединенным. Когда мне были переданы ее разговоры по этому поводу, я предложил отправить ее обратно в Париж, если ей там больше нравится, обещав, что я буду платить за ее помещение и заботиться о ней так же, как если б она жила с нами. Она отвергла мое предложение, уверял, что в Эрмитаже ей очень хороша, что деревенский воздух ей полезен; и было видно, что это правда, потому что она там, можно сказать, помолодела и чувствовала себя гораздо лучше, чем а Париже. Тереза уверяла меня даже, что в глубине души ее мать была бы очень недовольна, если бы мы покинули Эрмитаж,: который действительно был восхитительным уголком; к тому же она очень любит возиться в саду и в огороде, отданным в ее ведение, а говорит она то, что ей велено говорить, чтобы побудить меня вернуться в Париж.
Когда эта попытка не удалась, они попробовали задеть мою совестливость, чтобы добиться того, чего не добились любезностью, и объявили преступлением, что я держу эту старую женщину в деревне, вдали от врачебной помощи, которая могла понадобиться в ее годы; они не подумали о том, что и она, и многие другие старики, жизнь которых продлил прекрасный воздух этого края, могли получить эту помощь в Монморанси, находившемся в двух шагах от Эрмитажа. Как будто старики существуют только в Париже и нигде в. другом месте жить не в состоянии. Г-жа Леваесер ела много и с крайней прожорливостью, поэтому она была подвержена разлитию желчи и сильным поносам, продолжавшимся у нее по нескольку дней и заменявшим ей лекарство. В Париже она никогда ничего не пред-
398
принимала, предоставляя действовать природе. Так же она поступала и в ‘Эрмитаже, хорошо зная, что это лучшее средство. Все равно: раз в деревне нет ни докторов, ни аптекарей, оставлять ее там — значило, оказывается, желать ее смерти, хотя она чувствовала себя превосходно. Дидро следовало бы определить, до каких лет можно держать старых людей вне Парижа, ее подвергаясь обвинению в человекоубийстве. Вот одно из ужасных обвинений, на основании которых он не желал исключить меня из своего приговора, будто только злой ищет уединения; вот что обозначал его патетический возглас и слово «прочее», которое он благодушно к нему добавил: «Женщина восьмидесяти лет! и прочее». Я подумал, что не могу лучше ответить «а этот упрек, как обратившись к самой г-же Левассер. Я попросил ее откровенно написать г-же д’Эпине о своем желании. Чтобы она чувствовала себя непринужденной, я не стал читать ее письма и показал ей свое письмо к г-же д’Эпине, которое написал по поводу другого, еще более резкого письма Дидро, оставленного мною по ее настоянию без ответа. Приведу свое письмо к г-же д’Эпине полностью:
Четверг
«Г-жа Левассер будет вам писать, мой добрый друг; я просил ее искрение высказать вам свое мнение. Чтобы она чувствовала себя совсем непринужденно, я сказал ей, что не хочу читать ее письма, и прошу вас ничего не говорить мне о его содержании.
Я не отправлю своего ответа Дидро, раз вы против этого; но я чувствую себя глубоко оскорбленным, и признать себя виноватым было бы с моей стороны низостью и ложью, которых я себе не позволю. Евангелие предписывает получившему пощечину подставить другую щеку, но не просить прощения. Помните ли вы того человека в комедии, который кричит: «Караул!», нанося удары палкой? Вот — роль нашего философа.
Не обольщайтесь тем, что не позволите ему приехать в такую дурную погоду. Гнев даст ему время и силы, в которых отказывает дружба, и в первый раз в жизни он приедет в тот день, когда обещал. Он будет из кожи лезть, только бы приехать и повторить мне на словах те оскорбления, какие бросает мне в своих письмах; я и тут перенесу их терпеливо. Он вернется в Париж и заболеет там, а я, по обыкновению, прослыву ужасным человеком. Что поделаешь? Надо терпеть.
Но не удивляет ли вас мудрость этого человека; он хотел приехать в Сен-Дени в фиакре, пообедать там и привезти меня обратно в фиакре, а через неделю пишет (связка А, № 34), что по своим средствам он может отправиться в Эрмитаж только пешком. Говоря его языком, нельзя считать совершенно исклю-
399
ченной возможность, что эти речи искренни; но в таком случае за неделю произошли странные изменения в