вам. Владелец и созидатель этого роскошного места уединения даже приказал воздвигнуть там развалины храма; древние строения, далекие времена и далекие края представлены там с великолепием сверхчеловеческим. Вот как раз на эти выдумки я и жалуюсь. Мне хочется, чтобы забавы людей всегда имели вид непринужденный, не вызывали бы мысли о слабости человека и чтобы к восхищению самими чудесами не примешивались назойливые мысли о затратах денег, коих все это стоило. Разве мало судьба посылает нам тягостного? Нет нужды отягощать еще и свои утехи.

Я могу сделать вам лишь один упрек, — добавил я, глядя на Юлию, — но, пожалуй, вам он покажется серьезным: ваш Элизиум, по-моему, — излишняя забава. Для чего вам новое место прогулок, когда у вас по другую сторону дома зеленеют очаровательные, но такие запущенные рощицы?» — «Это верно, — ответила Юлия, несколько смутившись, — но здесь мне больше нравится». — «Если б вы подумали хорошенько, — сказал г-н де Вольмар, прервав меня, — вы не задали бы такого вопроса, признав его более чем нескромным. Со дня свадьбы моя жена ни разу не бывала в рощицах, о коих вы упомянули. И мне известны причины этого, хотя она никогда мне о них не говорила. Вы тоже знаете их, так уважайте же место, в коем мы сейчас находимся — рука добродетели насадила в нем деревья».

Лишь только я получил эту справедливую отповедь, как в сад, из коего мы вышли, явилось маленькое семейство под предводительством Фаншоны. Три прелестных ребенка бросились супругам на шею. И меня они не обошли милыми своими ласками. Мы с Юлией вернулись в Элизиум, прогулялись там немного с детьми, а затем присоединились к г-ну де Вольмару, говорившему о чем-то с работниками. По дороге Юлия мне сказала, что с тех пор как она стала матерью, одна мысль, которая часто приходит ей в голову, побуждает ее старательно ухаживать за садом. «Я подумала, — сказала она, — что, когда дети подрастут, работа в саду будет для них забавой и принесет пользу их здоровью. Уход за нашим садом требует больше заботы, чем труда, тут нужно скорее придавать определенный изгиб ветвям растений, чем копать и вспахивать землю; я хочу со временем сделать детей моими маленькими садовниками; здесь у них будет достаточно телесных упражнений, необходимых для укрепления их организма и вместе с тем неутомительных. Трудную работу, непосильную в их возрасте, за них будут делать другие, а сами они ограничатся лишь той, которая для них будет забавой. Не могу и сказать, — добавила она, — как мне сладостно представить себе, что мои дети заняты работой, что они оказывают мне маленькие услуги, которые я с таким удовольствием сейчас делаю для них, как нежным своим сердцем они радуются, видя, что их мать с наслаждением прогуливается под сенью дерев, за коими они сами ухаживали. Право, друг мой, — промолвила она взволнованным голосом, — на радостно проведенных днях есть отсвет блаженства, уготованного людям в иной жизни, и, думая об этом, я не без оснований назвала свой сад Элизиумом». Милорд, эта женщина — несравненная мать и несравненная супруга; столь же несравненна была она и в дружбе, и в дочерней любви, и, к вечному мучению сердца моего, она была несравненной возлюбленной.

Восхищенный сим очаровательным приютом, я попросил вечером хозяев дома, чтобы, на время моего пребывания у них, Фаншона доверила мне свой ключ и обязанность кормить птиц. Тотчас Юлия прислала в мою комнату мешочек зерен и отдала мне свой собственный ключ. Не знаю почему, но мне было как-то больно взять его: думается, я предпочел бы получить ключ г-на де Вольмара.

Нынче утром я встал очень рано и с детским нетерпением поспешил замкнуться на моем пустынном острове. Каких приятных мыслей я ожидал в этом уединенном месте, где одна лишь сладостная картина природы должна была изгнать из моих воспоминаний искусственный строй жизни, сделавший меня таким несчастным. Все, что будет меня здесь окружать, создано женщиной, которая была мне так дорога. Во всем я буду здесь видеть ее. На что бы я ни взглянул — всего касалась ее рука; я буду целовать цветы, по которым она ступала; буду вдыхать увлажненный росою воздух, которым она дышала; я узнаю ее вкусы, коими отмечены здесь все ее утехи, и предо мною предстанет вся ее прелесть. Я буду находить ее здесь повсюду, так же как нахожу ее в глубине своего сердца.

Вот в каком расположении духа я вошел в Элизиум, но тотчас же мне вспомнились слова г-на де Вольмара, сказанные накануне, почти на том же самом месте, где я сейчас находился. И тотчас же воспоминание об этих немногих словах изменило все мое душевное состояние. Я увидел, казалось мне, образ добродетели там, где искал образ наслаждения. Этот новый образ слился в моем уме с чертами г-жи де Вольмар, и впервые после моего возвращения я в отсутствие Юлии увидел ее не такою, какой она некогда была для меня и какою я все еще люблю ее вспоминать, но такою, какой она является передо мною ежедневно. Милорд, мне казалось, я вижу эту очаровательную, целомудренную, добродетельную женщину среди той самой свиты, что окружала ее вчера. Я видел, как трое милых детей, резвившихся вокруг нее, — святой и драгоценный залог супружеского союза и нежной дружбы, — осыпали ее трогательными ласками и она отвечала им тем же. Я видел рядом с ними степенного г-на де Вольмара, супруга, столь любимого, столь счастливого и столь достойного быть счастливым. Я словно все еще видел, как он устремляет на меня прозорливый взгляд, проникающий в глубину сердца, и краска стыда бросилась мне в лицо, будто все еще звучали сорвавшиеся с его уст слова вполне заслуженного упрека и наставление, которое я так плохо слушал. А затем я увидел Фаншону Регар, живое доказательство торжества добродетели и человечности, победивших самую пламенную страсть. Ах! Разве могло бы какое-либо запретное чувство дойти до Юлии сквозь эту нерушимую ограду? С каким негодованием я подавил бы низкие порывы преступной и не вполне угасшей страсти! Как я сам презирал бы себя, если бы осквернил единым вздохом столь дивную картину торжества невинности и порядочности. Я воскресил в памяти разговор, который она вела со мною, выходя из сада, потом, проникнув вместе с нею мысленным взором в будущее, я увидел, как эта нежная мать отирает у своих детей пот со лба, целует их раскрасневшиеся щеки и предается сердцем, созданным для любви, самому сладостному чувству, вложенному в нас природой. Решительно все, вплоть до наименования сада Элизиумом, помогало мне погасить пламень воображения и внесло в мою душу драгоценное спокойствие, которое должно предпочесть волнению самых соблазнительных страстей. Слово «Элизиум» до некоторой степени отображало внутренний мир женщины, придумавшей это название, — ведь при смятении душевном невозможно было бы выбрать такое наименование. Я говорил себе: мир царит в ее сердце, так же как и в приюте, который она так назвала.

Я надеялся, что мне приятно будет помечтать здесь, — приятность эта превзошла мои ожидания. Я провел в Элизиуме два часа, милее коих еще не было в моей жизни. Видя, как радостно и как быстро они протекли, я нашел, что размышления полные благородных мыслей, порождают блаженное ощущение, неведомое людям испорченным, а именно: чувство удовлетворения самим собой. Если подумать об этом без предвзятости, я не знаю, какое другое удовольствие может сравниться с этим чувством. Полагаю, во всяком случае, что тот, кто любит, подобно мне, уединение, должен опасаться, как бы не уготовить самому себе муки душевные. Быть может, руководствуясь теми же самыми началами, удастся найти ключ к ложному суждению людей о преимуществах порока и о преимуществах добродетели; ведь радости, которые дает добродетель, чисто внутренние и заметны лишь тому, кто их переживает. А роскошества порока бросаются в глаза, но кто их имеет, знает, чего они ему стоят.

Se a ciascun l’interno affanno

Si leggesse in fronte scritto,

Quanti mai, che invidia fanno,

Ci farebbero pietà![231 — Se a ciascun l’interno affanno… — стихи из трагедии «Узнанный Иосиф» Метастазио. Иосиф доверил своего брата Веньямина двум другим братьям, Иуде и Симеону, и тревожится, что они долго не возвращаются. Стихи передают размышления наперсника, видящего на лицо Иосифа выражение тревоги. — (прим. Е. Л.).Если б муку и печалиМногие не стали прятать.К ним не зависть бы питали —Жалость, больше ничего! (итал.)Сен-Пре мог бы привести вдобавок и продолжение этих стихов, очень красивое и не менее соответствующее теме:Si vedria che i lor nemiciAnno in seno, e si reduceNel parere a noi feliciOgni lor felicità.[Палачом неумолимымДля себя иной бывает;Лишь кичиться счастьем мнимым —Вот все счастье для него! (итал.)] — прим. автора.]

Я и не заметил, как пробыл в Элизиуме до позднего утра, но тут за мной пришел г-н де Вольмар и сообщил, что Юлия ждет меня с чаем. «Это из-за вас я опоздал к завтраку, — сказал я, оправдываясь. — Вчера вечером мне было так хорошо в вашем саду, вот я и вернулся нынче утром, чтобы еще раз насладиться им. К счастью, вы меня подождали с завтраком, стало быть, я ничего не потерял». — «Как же иначе? — отвечала г-жа де Вольмар. — Лучше ждать до полудня, чем лишиться удовольствия позавтракать всем вместе. Чужие никогда не допускаются по утрам в мою комнату и завтракают каждый у себя. К завтраку мы приглашаем только друзей; лакеев всегда высылаем, докучные здесь не показываются; сотрапезники говорят все, что думают, открывают свои тайны, не подавляют никаких своих чувств, без всякой опаски предаются сладостной доверчивости и непринужденности. Пожалуй, за весь день это единственная минута, когда каждому тут дозволяется быть таким, каков он есть. Как было бы хорошо, чтобы эта минута длилась весь день». — «Ах, Юлия, — хотелось мне сказать, — какое у вас прекрасное желание!» Но я промолчал. Первое, что я вычеркнул из своей жизни вместе с любовью, — это славословия. Хвалить кого-нибудь в лицо (кроме своей возлюбленной, разумеется) — разве это не значит подозревать его в тщеславии? А ведь вы знаете, милорд, можно ли г-жу де Вольмар упрекнуть в тщеславии… Нет, нет, я так ее почитаю, что буду чтить ее в молчании. Смотреть на нее, слушать ее, наблюдать за каждым ее движением — разве при этом я недостаточно возношу ей хвалы?

ПИСЬМО XII

От г-жи де Вольмар к г-же д’Орб

Видно, тебе на роду написано, дорогая моя подруга, всегда оберегать меня от меня самой. После того как ты с таким трудом освободила меня от ловушек, расставленных сердцем, ты спасаешь