этим и могу ли я быть счастлива с человеком, коего я не в силах сделать счастливым? Сестра, подумай хорошенько; я больше не требую страстной любви, ибо и сама уже не могу ее испытывать, но хочу, чтоб мне отвечали взаимностью на то чувство, коим я еще могу одарить, и женская моя гордость не примирится с тем, что я не нравлюсь моему мужу. Скажи, какие у тебя основания надеяться? Нам с ним довольно приятно видеть друг друга, но, быть может, причиной тому только дружба? Мимолетное же увлечение в нашем возрасте может возникнуть просто оттого, что мы с ним существа разного пола. Разве это достаточные основания для ваших планов? А если увлечение перешло в прочное чувство, так почему же он ничего не сказал об этом — не только мне, но и тебе, и твоему мужу, хотя уж Вольмар-то встретил бы такие речи самым благожелательным образом. Да, отчего Сен-Пре никому не сказал ни слова? В наших беседах с глазу на глаз мы говорили только о тебе. А разве в ваших беседах заходила когда-нибудь речь обо мне? И разве могу я думать, что у него есть сердечная тайна, которую трудно хранить? Ведь я непременно заметила бы его смущение, стесненность, и разве у него когда-нибудь не вырвалось бы неосторожное слово? А с тех пор как он уехал, о ком он больше всего говорит в письмах, кто тревожит его сон? Право, удивляюсь тебе! Ты считаешь меня чувствительной и нежной, а как же ты не подумала, что я все это скажу самой себе? Зато я прекрасно вижу ваши хитрости, милочка моя. Для того чтобы иметь право карать и миловать, вы, дорогая, заверяете, что некогда спасли мое сердце, пожертвовав для сего своим собственным сердцем. Меня такими уловками не проведешь.

Вот и вся моя исповедь, сестрица. Я хотела только просветить тебя, а вовсе не желаю тебе перечить. Мне остается только объявить, к какому я пришла решению. Ты теперь так же хорошо, как я сама, — а может быть, и лучше меня, — знаешь все, что творится в моей душе; моя честь, мое счастье дороги тебе так же, как мне самой, и в спокойствии, чуждом страстей, твой разум лучше покажет тебе, где мне искать и чести и счастья. Руководи отныне моим поведением, я всецело на тебя полагаюсь. Вернемся каждая к свойственному нам состоянию, — лишь поменяемся ролями, — тогда мы обе лучше выйдем из затруднительного положения. Управляй, я буду покорна, ты должна указать, как мне поступить, а я должна выполнить твою волю. Укрой мою душу в своей душе, зачем неразлучным подругам иметь две отдельные души?

Ах да, обратимся теперь к нашим путешественникам; но я уже столько говорила об одном, что не дерзаю заговорить о другом, — боюсь, как бы не стала слишком заметной разница в стиле и как бы дружеская моя приязнь к англичанину не свидетельствовала о чересчур большой приязни к некоему швейцарцу. Да и что можно сказать о письмах, которых я и в глаза не видела? Что же ты не переслала мне хотя бы письма милорда Эдуарда? Конечно, ты не решилась это сделать, не приложив другого послания, и правильно поступила. Однако ты могла бы сделать еще лучше… Ах, да здравствуют двадцатилетние дуэньи, — они более сговорчивы, чем в тридцать лет.

Ну, в наказание тебе, я должна рассказать, что ты натворила своей замечательной сдержанностью. Ты заставила меня гадать, что же было в письме… в том самом письме… и воображать во сто раз больше, нежели есть там в действительности. С досады на тебя и себе в утешение я сочиняю такие вещи, каких там, верно, и в помине нет. Ну постой, если я не найду в этом письме преклонения перед моей особой, ты поплатишься за такое разочарование.

Право, я даже не понимаю, как ты смеешь говорить о курьере из Италии. Ты хочешь показать мне, в чем я виновата, — не в том, что не стала ждать курьера, а в том, что ждала его недостаточно долго. Подождать бы еще каких-нибудь четверть часика, и можно было бы выйти ему навстречу, первой завладеть пакетом и прочитать все на свободе. Вот тогда бы была моя очередь важничать. Ах, зелен виноград!.. Вы изволили задержать два письма, но у меня есть два других, и хочешь верь, хочешь нет, а я на те задержанные письма ни за что на свете их не променяю. Клянусь тебе, что письмо Генриетты не только может сравняться с твоим письмом, но даже превосходит его, и ни тебе, ни мне никогда в жизни не написать такого прелестного письма. А мы-то позволяем себе называть это маленькое чудо дерзкой девчонкой. Разумеется, мы так говорим из зависти, просто из зависти. И подумать только! Разве ты стоишь когда-нибудь перед ней на коленях, смиренно целуя ее ручонки, то одну, то другую? А ведь именно благодаря тебе она стала скромна, как пресвятая дева, и строга, как Катон, почитает решительно всех, вплоть до своей маменьки, и даже невозможно посмеяться над ее словечками, разве только над ее каракулями. Ну и вот, раз уж я открыла этот новоявленный талант, то, пока ты еще не испортила ее писем, так же как ты испортила ее изустную речь, я намереваюсь установить почтовое сообщение между ее комнатой и моей, и уж тут-то никто не посмеет перехватывать письма, как из итальянской почты.

Прощай, сестрица. Надеюсь, мои ответы научат тебя относиться с почтением к моему возрождающемуся влиянию. Я хотела поговорить с тобой о здешнем крае и его обитателях, но мне уже пора кончать сей фолиант, да и, кроме того, ты сбила меня с толку своими фантазиями, — из-за возможного мужа я почти что позабыла о своих хозяевах. Но ничего, я здесь пробуду еще пять-шесть дней и успею получше разглядеть все, что предстало перед моим взором, а следовательно, ты ничего не потеряешь, если подождешь немножко. Можешь рассчитывать получить вскоре второй фолиант, который я напишу до отъезда.

ПИСЬМО III

От милорда Эдуарда к г-ну де Вольмару

Нет, милый Вольмар, вы не ошиблись: на молодого моего спутника можно положиться, а на меня нисколько, и я дорогой ценой убедился в этом. Без Сен-Пре я пал бы, не выдержав испытания, меж тем как сам он с честью справился с тем испытанием, какому я подверг его. Ради его чувства признательности ко мне и ради того, чтобы заполнить его душу новыми заботами, я старался придать нашему путешествию значение более важное, чем оно имело для меня в действительности. Я предпринял его лишь для того, чтобы предаться старым склонностям, лишний раз последовать давней привычке да сделать для Сен-Пре то, что считал для него полезным. Проститься навсегда с привязанностями молодых своих лет, возвратиться с другом, совершенно исцелившимся, — вот что было бы для меня желанным плодом нашего путешествия.

Я вам писал, как меня встревожил сон, преследовавший Сен-Пре в Вильневе. Из-за этих сновидений мне стала подозрительна восторженная радость, которую он выражал, узнав от меня, что он получает право воспитывать ваших детей и провести с вами свою жизнь. Чтобы понаблюдать его получше в час сердечных излияний, я хотел было сразу же устранить все трудности, заявив ему, что и сам хочу обосноваться возле вас, а следовательно, его дружба ко мне уже не может служить препятствием к осуществлению вашего плана. Но мне пришлось принять иное решение и заговорить другим языком.

Не успел он и трех раз увидеть маркизу, как мы с ним пришли к полному согласию во взгляде на нее. На свою беду, она старалась очаровать его, но безуспешно. Зря только показала ему свои уловки. Несчастная! Сколько в ней высоких качеств — и нет добродетели, сколько любви — и нет чести. Искренняя и пламенная ее страсть трогала меня, питала во мне ответную привязанность; но эта страсть принимала окраску черной души маркизы и в конце концов стала внушать мне ужас. О любви к ней больше и речи не могло быть.

Когда же Сен-Пре увидел Лауру и ближе узнал ее, он оценил не только красоту, но и сердце, и ум, и беспримерную самоотверженную любовь ко мне этой женщины, как будто созданной для того, чтобы дать мне счастье; я воспользовался случаем, чтобы выяснить душевное состояние моего друга. «Если я женюсь на Лауре, — сказал я ему, — я вовсе не намерен везти ее в Лондон, где кто-нибудь может ее узнать; я думаю поселиться с нею в таком месте, где люди умеют чтить добродетель в каждом, у кого она есть; вы же будете нести там свои обязанности, и мы по-прежнему станем жить вместе. А если я раздумаю и не решусь взять Лауру в жены, мне надобно будет от всех удалиться. Вы знаете мой дом в Оксфордшире, и вот вам придется сделать выбор: воспитывать ли вам детей вашего друга или же сопутствовать второму вашему другу и разделить с ним его уединение. Сен-Пре дал мне такой ответ, какого я и должен был ждать от него, но мне хотелось посмотреть, как он поведет себя: будет ли способствовать моей женитьбе ради того, чтобы жить в Кларане, хотя ему следовало бы осуждать мой брак, или же в этих щекотливых обстоятельствах он своему счастью предпочтет добрую славу своего друга. В том и другом случае я подвергал его испытанию и мог судить о его сердце.

Сперва Сен-Пре показал себя таким, каким я и желал его видеть: он был решительно против намерения, которое я возымел, он вооружился всеми доводами, какие должны были помешать мне жениться на Лауре. Я чувствовал лучше его, насколько справедливы эти доводы, но ведь я постоянно бывал с Лаурой, видел ее скорбь и нежность. Сердце мое совсем отвратилось от маркизы, зато я привязался к Лауре и часто встречался с нею. В ее чувствах я нашел то, что еще больше усиливало мою привязанность. Мне стыдно было принести ее в жертву презренной людской молве и отречься от уважения к достоинствам Лауры; и разве не налагала на меня обязанностей надежда, которую я внушил ей, если не словами, то своими заботами? Я ничего не обещал ей, но разве я не обману ее, если нисколько не оправдаю ее надежду? Обман этот был бы варварской жестокостью. Словом, к сердечной склонности прибавилось своеобразное чувство долга, и, радея больше о своем счастье, нежели о доброй своей славе, я под конец стал любить Лауру и по