Ах, если б вы всегда так думали, то не стали бы так опасны для меня, а я не была бы так несчастна. Не обманывайтесь, друг мой, всего губительней для истинно влюбленных — человеческие предрассудки. Множество людей толкуют о любви, но только немногие умеют любить, большинство принимает за ее чистые и нежные законы презренные правила тех мерзких отношений, при которых пресыщенные чувства поддерживаются чудовищной игрой воображения и развратом.
Быть может, я и обманываюсь, но, по-моему, нет на свете уз целомудреннее, чем узы истинной любви. Только любовь, только ее божественный огонь может очистить наши природные наклонности, сосредоточивая все помыслы на любимом предмете. Любовь оберегает нас от соблазнов и делает так, что существа другого пола, кроме единственного любимого существа, вообще не имеют для нас значения. Для обыкновенной женщины всякий мужчина есть мужчина; для той же, сердце которой познало любовь, кроме ее возлюбленного, мужчин не существует. Что я говорю? Да разве возлюбленный — это просто смертный? Ах, да он нечто гораздо более высокое! Нет больше мужчин на свете для той, которая любит: ее возлюбленный — это все, остальные ничто! Кроме его и ее, нет мужчин и женщин. Они не вожделеют, они любят. Сердце не покорствует желаниям, оно ими управляет; дивным покровом оно окутывает их безумные порывы. Да, непристоен только разврат и его грубый язык. Истинная любовь скромна, никогда она не дерзнет силой добиться благосклонности; она похищает ее застенчиво. Тайна, молчание, робкая стыдливость усиливают и скрывают ее сладостные восторги. Пламя любви облагораживает и очищает любовные ласки; благопристойность и порядочность сопровождают ее даже на лоне сладострастной неги, и лишь она умеет все это сочетать с пылкими желаниями, однако не нарушая стыдливости. Ах, скажите мне, — ведь вы познали истинные наслаждения, ужели наглое бесстыдство может сочетаться с любовью? Ужели оно не уничтожит ее восторги, всю ее прелесть? Ужели не осквернит безупречный образ, в котором мы так любим представлять себе предмет нашей любви? Поверьте, друг мой, — любви и разврату не ужиться и одно не подменит другого. Сердце вкушает подлинное счастье, когда любишь друг друга, и ничто не заменит счастья, когда любить перестанешь.
И если, к несчастью, непристойные речи пришлись вам по вкусу, то как вы решились — столь неуместно — обращаться с ними к той, что любезна вашему сердцу, как допустили тон, повадки, о коих и знать не должен человек порядочный! С каких пор приятно огорчать того, кого любишь, что за удовольствие, противное человеческой натуре, — наслаждаться страданиями другого? Я потеряла право на уважение окружающих и не забыла об этом, а если б даже вдруг и забыла, не вам напоминать. Разве должно виновнику моего падения усугублять кару? Ему бы надлежало утешать меня. Каждый вправе меня презирать, но только не вы. Ведь вы в долгу передо мною, вы — виновник моего унижения. Я пролила потоки слез, оплакивая свою слабость, и вам не пристало подчеркивать ее с такой бессердечностью. К числу недотрог я не принадлежу. Увы! Далеко мне до них — даже не удалось быть благоразумной. Вы-то хорошо знаете, неблагодарный, что мое нежное сердце не умеет отказывать любви! Но если оно и уступает, то, по крайней мера, уступает только ей. Вы сами так хорошо научили меня понимать ее язык, что вам не подменить его иным, столь ей чуждым. Оскорбления и побои огорчили бы меня меньше, чем подобные ласки. Или откажитесь от Юлии, или заслужите ее уважение. Я уже говорила вам — нецеломудренной любви я не признаю. Тяжело утратить вашу любовь, но гораздо тяжелее сохранить ее такою ценой.
Еще столько всего надобно сказать по этому поводу, но пора кончать письмо, и я все откладываю до других времен. А покамест поразмыслите о том, как обернулось ваше превратное понятие о невоздержности в питье. Я уверена, — сердце ваше ничуть не виновно, но вы сокрушили мое сердце и, не ведая, что творите, истерзали его, словно забавы ради. А ведь его так легко привести в смятение, и ни к чему, что исходит от вас, оно не может остаться безучастным.
ПИСЬМО LI
Каждая строчка вашего письма леденит мне кровь; я перечитал его раз двадцать, а мне все не верится, что оно обращено ко мне. Как? Я, — да, я! — обидел Юлию?! Осквернил ее стыдливость? Подверг оскорблениям ту, которой поклоняюсь денно и нощно? Нет, тысячу раз я пронзил бы свое сердце, но не позволил бы ему возыметь столь дикое намерение! Ах, как мало ты знаешь это сердце, сделавшее тебя своим кумиром, — сердце, готовое вылететь из груди и повергнуться к стопам твоим, сердце, мечтающее поднести с благоговением тебе одной новые, неведомые остальным смертным, дары любви! О, как же ты мало знаешь это сердце, моя Юлия, если обвиняешь его в том, будто оно не питает к тебе даже того обычного, повседневного почтения, какое проявляет любой самый пошлый человек к своей любовнице! Не верится, что я вел себя бесстыдно и грубо. Я не переношу непристойных речей и никогда в жизни не посещал злачных мест, где им можно научиться. Да ужели я произносил бы их в твоем присутствии, щеголяя ими, вызывая твое справедливое негодование, даже если б я был последним негодяем, если б я провел юность свою в распутстве, если б склонность к постыдным утехам проникла в сердце, где царишь ты? О, скажи мне, Юлия, ангел небесный, скажи, ужели и тогда я мог бы перед тобою вести себя с дерзостью, которую позволяют себе лишь находясь в обществе женщин, до нее падких? О нет, — это невозможно! От одного твоего взгляда унялся бы мой язык и очистилось сердце. Любовь усмирила бы мои пылкие желания, очаровав меня твоею скромностью, и преодолела бы ее, ничем не оскорбив. И в сладостном единстве наших душ только их восторг привел бы нас к самозабвению. Призываю тебя же в свидетельницы. Скажи, разве я, в неистовом порыве беспредельной страсти, хоть на миг забывал чтить ее прелестную виновницу? За свою пламенную любовь я получил достойную награду, но скажи, разве я употребил во зло свое счастье и оскорблял твою нежную стыдливость? Если моя пылкая и робкая любовь иногда и позволяла мне несмело прикоснуться к твоему прелестному стану — то скажи, отважился ли я хоть раз грубо и дерзостно осквернить эту святыню? А если страсть, забыв о скромности, на миг и сбросит с тебя покровы, то разве милая стыдливость не заменит их тотчас же своими? И этого священного одеяния ты ни на миг бы не лишилась, даже если б совсем была нагою. Оно безупречно, как твоя благородная душа, и ему не могли нанести ущерб мои пылкие желания. Разве столь сладостный и трогательный союз не дает нам полного блаженства? Не составляет счастье всей жизни? Есть ли у нас иные радости, кроме тех, что дает любовь? Да и зачем нам иные? Неужели ты думаешь, что я пожелал бы нарушить это очарование? Возможно ли, чтобы я вдруг забыл о порядочности, о нашей любви, о своей чести, о том незыблемом благоговейном уважении, какое я всегда питал бы к тебе, даже если б тебя не обожал! Нет, не верь этому, не я оскорбил тебя. Ведь я ничего не помню. А провинись я хоть на миг один, ужели угрызения совести не терзали бы меня всю жизнь! Нет, Юлия, то дьявол-искуситель, завидуя чересчур счастливому уделу одного из смертных, вселился в мой образ, чтобы разбить мое счастье, но оставил мне сердце, чтобы сделать меня еще несчастнее.
Я полон омерзения, отрекаюсь от преступных дел, которые, очевидно, свершил, раз ты меня обвиняешь, но свершил помимо воли. Как мне отвратительна пагубная невоздержность в питье, — мне казалось, что она благоприятствует сердечным излияниям, но нет, она жестоко обесчестила мое сердце! Клянусь тебе нерушимою клятвой — с нынешнего дня я на всю жизнь отрекаюсь от вина как от смертоносной отравы. Никогда этому гибельному напитку не смутить мои чувства, не осквернить мои уста, хмель никогда не лишит меня разума и не введет в невольный грех. Любовь, казни меня по заслугам, если я преступлю клятву: пусть тотчас же образ Юлии покинет мое сердце, уступая место холодной безнадежности.
Не думай, будто я собираюсь искупить свой грех таким легким наказанием. Это только предосторожность, а не кара — достойной кары я жду от тебя. Умоляю о ней, — только она облегчит мои муки. Пусть, же оскорбленная любовь отомстит и умиротворится. Казни меня, но без ненависти ко мне, и я все снесу без ропота. Будь и справедливой и суровой, так надобно, я с этим согласен. Но если не хочешь лишить меня самой жизни, то отними у меня все, только не свое сердце.
ПИСЬМО LII
От Юлии
Как, друг мой, отказываться от вина ради возлюбленной! Вот так жертва! О, бьюсь об заклад, — во всех четырех кантонах не найти столь пылкого влюбленного! Я не хочу сказать, что среди наших молодых людей нет офранцуженных щеголей, которые не пили бы одну воду из важности; за то тебя первого заставила пить воду любовь. О таком примере стоит упомянуть в любовных летописях Швейцарии. О твоем поведении мне уже известно. С величайшим изумлением я узнала, что вчера, отужинав у господина Вейерана, когда после трапезы все вкруговую осушили шесть бутылок вина, ты даже не прикоснулся к нему устами и выпил столько же воды, сколько другие вина с берегов Женевского озера.[63 — …вина с берегов Женевского озера. — Жители четырех «лесных» кантонов — Люцерна, Ури, Швица и Унтервальда, расположенных вокруг Люцернского озера, славились приверженностью к вину, которое, однако, им приходилось покупать в кантоне Во, то есть в окрестностях Женевского озера, где было много виноградников. — (прим. Е. Л.).] Однако это покаянное расположение духа длится уже три дня, с тех пор как я тебе написала, а ведь три дня означают, по крайней мере, шесть трапез. Таким образом, шесть раз ты воздерживался за столом от вина из верности, добавь еще шесть — из страха, да еще шесть — от стыда, да еще шесть — уже по привычке, да еще шесть — из упрямства. Сколько найдется причин для того, чтобы все нести и нести тяжкое бремя лишений, якобы во имя любви, — а соблаговолит ли она принять то, что ей, пожалуй, и не принадлежит?
Но я еще более несдержанна в своих неуклюжих шутках, чем ты в своих непристойных речах. Пора остановиться. Ты серьезен
