merite mon cordon rouge de s-te Anna!»[128] Таким образом проходит год, а может быть, и два — я все продолжаю мою систему, то есть ничего прямо не дозволяю, но и ничего прямо не воспрещаю. Тогда начинают там и сям прорываться проявления так называемой licence.[129] Подчиненные Держиморды бегут ко мне в ужасе и докладывают, что такого-то числа в Канонерском переулке, в доме под номером таким-то, шла речь о непризнании авторитетов. Но я еще не разделяю опасений моих сослуживцев и настаиваю на том, что мер кротости совершенно достаточно, чтоб обратить заблудших на путь истины. Pas trop de zele, messieurs, говорю я, surtout pas trop de zele![130] Затем я призываю зачинщиков и келейным образом делаю им внушение. «Господа! — говорю я, — вы должны понять, что у нас без авторитетов нельзя! Если вы хотите, чтоб я имел возможность защитить вас, то поберегите и меня! если не хотите, то скажите прямо — я удалюсь в отставку!» Разумеется, моя угроза действует. Все кричат: «Осторожнее! осторожнее! потому что, если оставит нас Тебеньков, — мы погибли!» Так проходит, быть может, еще целый год. Mais helas! les idees subversives — c’est quelque chose de tres peu solide, mon cher![131] С ними никогда нельзя быть уверенным, где они остановятся и не перейдут ли ту границу «недозволенного», но и «не воспрещенного», в прочном установлении которой и заключается вся задача истинного либерализма. И вот, по прошествии известного времени, la licence releve la tete[132] и прямо утверждает, что «невоспрещение» равняется «дозволению». Начинается шум, mesquineries,[133] резкости вроде тех, которые мы слышали вчера вечером. Тогда я говорю уже прямо: «Messieurs! je m’en lave les mains!»[134] и уступаю мое место князю Ивану Семенычу. Hein? tu comprends?[135]
— Гм… да… это в своем роде…
— Не правда ли? Mais attends, attends encore! je n’ai pas tout dit![136] Итак, на мое место приходит и начинает оперировать князь Иван Семеныч. Собственно говоря, я ничего не имею против князя Ивана Семеныча и даже в ряду прочих феноменов признаю его далеко не бесполезным. В общей административной экономии такие люди необходимы. В минуты, когда дурные страсти доходят до своего апогея, всегда являются так называемые божии бичи и очищают воздух. Не нужно только, чтоб они слишком долго оставались в должности воздухоочистителей, потому что тогда это делается, наконец, скучным. Но по временам очищать воздух — не бесполезно. Таким образом, покуда князь Иван Семеныч выполняет свое провиденциальное назначение, я остаюсь в стороне; я только слежу за ним и слегка критикую его. Этою критикою я, так сказать, напоминаю о себе; я не даю забыть, что существует и другая система, которая состоит не столько в очищении воздуха, сколько в умеренном пользовании его благорастворениями. И действительно, не проходит нескольких месяцев, как страсти уже утихли, волнения отчасти усмирены, отчасти подавлены, и существование князя Ивана Семеныча само собой утрачивает всякий raison d’etre.[137] Напрасно старается он устроивать бури в стакане воды: его время прошло, он не нужен, он надоел, он даже не забавен. Тогда опять прихожу я и опять приношу с собой свою систему… И таким образом, мы чередуемся: сперва я, потом князь Иван Семеныч, потом опять я, опять князь Иван Семеныч, и так далее. Mais n’est-ce pas que c’est le vrai systeme?[138]
— Да; это система… я назвал бы ее системою равновесия, — твердо заметил я.
— Именно так. Именно система равновесия. C’est toi qui l’as dit, Gambetta! Pauvre ami! tu n’as pas de systeme a toi, mais tu as quelquefois des revelations![139] Ты иногда одним словом определяешь целое положение! Система равновесия — c’est le mot, c’est le vrai mot![140] Сегодня я, завтра опять Иван Семеныч, послезавтра опять я — какого еще равновесия нужно! Mais revenons a nos moutons,[141] то есть к цели твоего посещения. Итак, ты находишь, что вчера я был к ним слишком строг?
— Да, строгонек-таки…
— Нельзя, mon cher! Ты забываешь, что я им же добра хочу. Нельзя этого допустить… ты понимаешь: нельзя!
— Но ведь ты сам же сейчас говорил, что твоя «система», между прочим, заключается в том, чтоб «не воспрещать»!
— Ah, mais entendons nous, mon cher![142] Прямо не воспрещать, но и прямо не дозволять — voici la formule de mon systeme.[143] Сверх того, ты забываешь еще, что, как поправку к моей системе, я допускаю периодическое вмешательство князя Ивана Семеныча — а это очень важно! Ah! c’est tres grave, mon cher![144] потому, что без князя Ивана Семеныча tout mon systeme s’ecroule et s’evanouit![145] Я необходим, но и князь Иван Семеныч… о! он тоже в своем роде… ah! c’est une utilite! c’est une tres grande utilite![146]
— Послушай, однако ж! Сообрази, чего же они, собственно, хотят!
— Они хотят извратить характер женщины — excusez du peu![147] Представь себе, что они достигнут своей цели, что все женщины вдруг разбредутся по академиям, по университетам, по окружным судам… что тогда будет? OЫ sera le plaisir de la vie?[148] Что станется с нами? с тобой, со мной, которые не можем существовать без того, чтоб не баловать женщину?
Вопрос, предложенный Тебеньковым, несколько сконфузил меня. Признаюсь, он и мне нередко приходил в голову, но я как-то всегда отлынивал от его разрешения. В самом деле, что станется со мной, если женщины будут пристроены к занятию? Кого я буду баловать? Теперь, покуда женский вопрос еще находится на старом положении, я знаю, где мне в «минуту жизни грустную» искать утешения. Когда мне горько жить, или просто когда мое сердце располагается к чувствительности, я ищу женского общества и знаю наверное, что там обрету забвение всех несносностей, которые отуманивают мое существование ici bas.[149] Там я найду ту милую causerie,[150] полную неуловимых petits riens,[151] которая, не прибавляя ничего существенного к моему благополучию, тем не менее разливает известный bien etre[152] во всем моем существе и помогает мне хоть на время забыть, что я не более, как печальный осколок сороковых годов, живущий воспоминанием прошлых лучших дней и тщетно усиливающийся примкнуть к настоящему, с его «шумом» и его «crudites».[153] Там я отдохну душой, в самом изящном значении этого слова. Там, на этих волнах кружев и блонд, на этом грациозном смешении бархата и атласа, мой взор успокоится от сермяжных впечатлений действительности. Там я найду тот милый обман, то чудесное смешение идеального и реального, которого так жаждет душа моя и которого, конечно, не дадут никакие диспуты о прародителях человека. Там все уютно, все тепло; там и свет не режет глаз, и тени ложатся мягче, ровнее. И всего этого вдруг не будет? И на мой вопрос: «Дома ли Катерина Михайловна?» — мне ответят: «Оне сегодня в окружном суде Мясниковское дело защищают»?! Что со мной станется, когда все эти petits riens исчезнут, уступив место крикливым возгласам о фаллопиевых трубах и об околоплодной жидкости? Кого я буду баловать? Перед кем стану сжигать фимиам моего сердца? Кому буду дарить конфекты? Кого станут называть «belle dame»?[154]
Но разве надо мной одним стрясется беда — что будет с литературой, с романом? Если безделица отойдет на второй план, о чем будут трактовать романисты? Что ни говори, как ни притворяйся романист публицистом и гражданином, ему никогда не скрыть, что настоящая болячка его сердца — это все-таки улучшение быта безделицы. Не будет девиц, томящихся под сенью развесистых лип в ожидании кавалеров, не будет дам, изнемогающих в напрасной борьбе с адюльтером, — не будет и романа! Вот что ясно для меня, как дважды два. Но, ради самого бога, что же тогда будет! Кто меня утешит? кто заставит пролить слезу? Нет! ежели не ради себя, то ради романа, ради «изящной словесности» — я протестую!! Возьмите все, что угодно! Попирайте авторитеты! подкапывайтесь под основы! Оспоривайте русское происхождение Микулы Селяниновича! но сохраните девиц, глядящих на большую дорогу, по которой имеют обыкновение приезжать кавалеры, и дам, выходящих на борьбу с адюльтером! Ah, c’est si joli — une femme qui reste indecise entre le devoir et l’adultere![155] Сколько тут перипетий! сколько непредвиденного! Какая горькая, почти безнадежная борьба! Даже суровые моралисты — и те поняли, как велик предстоящий в этом случае женщине жизненный подвиг, и потому назвали победу над адюльтером — торжеством добродетели. Вот эта женщина «добродетельна», — говорят они, — ибо с успехом боролась в Чугуеве с целым штабом военных поселений. А вот эта женщина не может быть названа «добродетельною», потому что не могла устоять перед настойчивостью одного землемера… Одним словом, всякая женская «добродетель» заключена тут, в этом ограниченном, заветном круге…
— И за всем тем, я все-таки снисходителен, — продолжал мой друг, — до тех пор, пока они разглагольствуют и сотрясают воздух междометиями, я готов смотреть на их домогательства сквозь пальцы. Mais malheur a elles,[156] если они начнут обобщать эти домогательства и приискивать для них надлежащую формулу… ah, qu’elles у prennent garde![157]
— Но ведь они ничего же и не формулируют!
— Гм… ты думаешь? ты полагаешь, что женский вопрос, по их мнению, в том только и состоит, чтоб женщины получили доступ в телеграфистки и к слушанию университетских лекций? Ты серьезно так полагаешь?
— Позволь! дело не в том, как я или они полагают, а в том, чем они ограничивают свои домогательства!
— A d’autres, mon cher! Un vieux sournois, comme moi, ne se laisse pas tromper si facilement.[158] Сегодня к вам лезут в глаза с какою-нибудь Медико-хирургическою академиею, а завтра на сцену выступит уже вопрос об отношениях женщины к мужчине и т. д. Connu![159]
— Да не выступит этот вопрос! А ежели и выступит, то именно только как теоретический вопрос, который нелишне обсудить! Ты знаешь, как они охотно становятся на отвлеченную точку зрения! Ведь в их глазах даже мужчина — только вопрос, и больше ничего!
— Да! но вот это-то именно и опасно. C’est justement la que git le danger.[160] В твоих глазах абстрактность — смягчающее обстоятельство, в моих — это обстоятельство усугубляющее. Если б они разрешили этот вопрос практически, каждая сама для себя — га serait une question de temperament, et voila tout.[161] Но они хотят, чтоб им разрешение на бумажке было написано. Они законов требуют! Понимаешь ли: они хотят, чтоб законодатель взял в руки перо и написал: «Позволяется a ces demoiselles»[162] и т. д. Нет-с! этого нельзя-с!
Опять мысль, и опять откровение!
