Basile au niveau de mon ideal,[377] но до сих пор это как-то не удается мне. Хуже всего то, что, говоря со мной, он всегда пускает в ход этот несносный высокий слог. А еще хуже, что он совсем не умеет вести себя за столом, и когда кончит суп, то всегда кладет ложку на скатерть. Но иногда он меня поражает глубиною своих определений. На днях мы говорили с ним о вере, и знаешь ли, что он мне сказал? Что одна вера дает нам твердое (il prononce:[378] «твёрдое») и известное основание… ах, какая это истина, друг мой! Это именно то самое, в чем я убедилась тогда… в Париже!

И он страдал! И ему знакома эта святая жажда сердца, которая, вследствие злой насмешки судьбы, как-то всегда остается неудовлетворенною. Представь себе: он должен был жениться на дуре, которая не может отличить правую руку от левой, жениться, потому что иначе ему предстояло оставаться без места на неопределенное время. С тех пор вся его жизнь есть не что иное, как бесконечная цепь самоотвержений. Он сам говорил мне, что если б не сошел к нему с небеси ангел (кажется, он называет этим именем меня; tu vois, comme il est delicat[379]), то он давно бы начал пить.

Вот моя жизнь, мой друг, вот жизнь твоей старухи матери. Иногда мне кажется, что я даже начинаю свыкаться с ее однообразием, особливо когда Butor оставляет меня в покое. От времени до времени он уезжает к соседям или на охоту, и тогда я целыми днями остаюсь одна. Я пользуюсь этими минутами отдыха, чтобы освежить свою душу воспоминаниями. Я убегаю в парк и долго брожу одна, совсем одна по пустынным аллеям. Наш парк — прелесть, и особенно осенью. Он так таинственно дремлет, облитый золотыми лучами сентябрьского солнца, так тихо помавает багряными вершинами своих дерев, как будто рассказывает какой-то бесконечный фантастический сон. Воздух совсем-совсем прозрачен и так гулок, что малейший шелест, малейший порх птицы отдается во всех углах парка. Я поминутно вздрагиваю. Свежо, бодро… чудо как хорошо! Я скоро-скоро бегу по усыпанным желтыми листьями дорожкам и вся отдаюсь своим мечтам. Morny… Persigny… Lui!! Все это так недавно было… и всего этого нет! Rien![380] Понимаешь ли ты, какое безнадежное чувство я должна испытывать, ежеминутно повторяя себе это ужасное: rien!!

Rien! mais c’est le desespoir, c’est le neant, c’est la mort…[381] За что?!

Иногда мне кажется, что где-то, близко, меня подстерегает катастрофа… Что вдруг блеснет мне в глаза великая причина, которая вызовет с моей стороны великое решение…

Я ничего не знаю, что делается на свете. К довершению досады, даже «Городские и иногородные афиши» почти целый месяц не доходят до меня. Что делает Базен? смирился ли Plon-Plon? неужели «la belle resignee»[382] проводит все время в том, что переезжает из Чизльгёрста в Арененберг и обратно? неужели Флёри ничего более умного не выдумал, кроме парадирования в полном мундире на смотру английских войск a cote de l’Ecolier de Woolwich?[383] К чему же привели все эти casse tetes и sorties de bal,[384] которые когда-то с таким успехом зажимали рты слишком болтливой canaille?[385] Ужели их никогда уже нельзя будет пустить в ход?

«Tout pour le peuple et tout par le peuple» — ужели и это, наконец, забыто?!

Ты, может быть, удивишься тому, что все это до сих пор меня волнует; но вспомни же, кто меня любил, и пойми, что я не могу оставаться равнодушною… хотя бы прошли еще годы, десятки лет, столетия!

Довольно. Еще раз прошу: внимательно обсуди настоящее мое письмо и не забывай ту, которая сердцем всегда с тобою, —

N. de Prokaznine.

P. S. Decidement, m-me Likhodeieff[386] имеет на тебя виды. Et vraiment, elle n’est pas a dedaigner, cette chere dame,[387] которая «отправляет множество барок с хлебом». По-видимому даже, она умна, потому что прямо обратилась к тому человеку, который всего лучше может устроить ее дело, то есть к Федьке. Quant a ce dernier, sa reponse a la belle amoureuse est incomparable de brio. Elle m’a rappelee les fines reparties de Jocrisse dans le «Jeu du hasard et de l’amour».[388]

* * *

«Vous etes la meilleure des meres, maman, mais decidement vous donnez dans la melancolie.[389] Должно быть, присутствие Butor’a так действует на тебя. Неужели ты не можешь говорить своими словами, не прибегая к хрестоматии Ноэля и Шапсаля? Неужели ты и чизльгёрстского философа развлекала своими apercus de morale? Воображаю, как ему было весело!

Право, жизнь совсем не так сложна и запутанна, как ты хочешь меня уверить. Но ежели бы даже она и была такова, то существует очень простая манера уничтожить запутанности — это разрубить тот узел, который мешает больше других. Не знаю, кто первый употребил в дело эту манеру, — кажется, князь Александр Иванович Македонский, — но знаю, что этим способом он разом привел армию и флоты в блистательнейшее положение.

Кажется, именно я так и поступлю.

Ты просто бесишь меня. Я и без того измучен, почти искалечен дрянною бабенкою, а ты еще пристаешь с своими финесами да деликатесами, avec tes blagues?[390] Я раскрываю твое письмо, думая в нем найти дельный совет, а вместо того, встречаю описания каких-то «шелковых зыбей» да «masses de soies et de dentelles». Connu, ma chere![391] Спрашиваю тебя: на кой черт мне все эти dentell’и, коль скоро я не знаю, что они собою прикрывают!

В одном только ты права: в том, что Полина дрянная, исковерканная бабенка. То есть тебе-то собственно эти коверканья нравятся, но, в сущности, это просто гадость. Полина — одна из тех женщин, у которых на первом плане не страсть и даже не темперамент, а какие-то противные minauderies,[392] то самое, что ты в одном из своих писем называешь «les preludes de l’amour».[393] По-моему, ничего гнуснее, развратнее этого быть не может. Женщина, которая очень хорошо понимает, чего она хочет и чего от нее хотят, и которая проводит время в том, что сама себя дразнит… фуй, мерзость! Ты можешь острить сколько тебе угодно насчет «гвардейской правоспособности» и даже намекать, что я принадлежу к числу представителей этого солидного свойства, но могу тебя уверить, что мои открытые, ничем не замаскированные слова и действия все-таки в сто крат нравственнее, нежели паскудные apercus politiques, historiques et litteraires, которыми вы, женщины, занимаетесь… entre deux baisers.[394]

Целуют меня беспрестанно — cela devient presque degoutant.[395] Мне говорят «ты», мне, при каждом свидании, суют украдкой в руку записочки, написанные точь-в-точь по образцу и подобию твоих писем (у меня их, в течение двух месяцев, накопились целые вороха!). Одним словом, есть все материалы для поэмы, нет только самой поэмы.

Это до того, наконец, обозлило меня, что вчера я решился объясниться.

Я нарочно пришел пораньше вечером.

— Вы знаете, конечно, что Базен бежал? — сказал я, чтобы завязать разговор.

Она удивленно взглянула на меня.

— Да-с, — продолжал я, — бежал с помощью веревки, на которой даже остались следы крови… ночью… во время бури… И должен был долгое время плыть?!

Я остановился; она все смотрела на меня.

— Какой странный разговор! — наконец сказала она.

— Ничего нет странного… об чем говорить?

— Вероятно, это предисловие?

— А если бы и так?

— Предисловие… к чему?

— А хоть бы к тому, что все эти поцелуи, эти записочки, передаваемые украдкой, — все это должно же, наконец, чем-нибудь кончиться… к чему-нибудь привести?

Она взглянула на меня с таким наивным недоумением, как будто я принес ей бог весть какое возмутительное известие.

— Да-с, — продолжал я, — эти поцелуи хороши между прочим; но как постоянный режим они совсем не пристали к гусарскому ментику!

— Mais vous devenez fou, mon ami![396]

— Нет-с, не fou-c. А просто не желаю быть игралищем страстей-с!

Я был взбешен бесконечно; я говорил громко и решительно, без всяких menagements,[397] расхаживая по комнате.

— Но чего же вы от меня хотите?

— Parbleu! la question me parait singuliere.[398]

— Vous etes un butor![399]

Признаюсь, в эту минуту я готов был разорвать эту женщину на части! Вместо того чтобы честно ответить на вопросы, она отделывается какими-то общими фразами! Однако я сдержался.

— Быть может, ротмистр Цыбуля обращается деликатнее? — спросил я язвительно.

— Да, Цыбуля — деликатный! C’est un chevalier, un ami a toute epreuve.[400] Он никогда не обратится к порядочной женщине, как к какой-нибудь drolesse![401]

— Еще бы! Мужчина четырнадцати вершков росту!

— Pardon! II me semble que vous oubliez…[402]

— Послушайте! неужели вы, однако, не видите, что я, наконец, измучен?

Это восклицание, по-видимому, польстило ей. Ведь эти авторши разных apercus de morale et de politique — в сущности, самые кровожадные, тигровые натуры. Ничто не доставляет им такого наслаждения, как уверенность, что пущенная в человека стрела не только вонзилась в него, но еще ковыряет его рану. В ее глазах блеснула даже нежность.

— Voyons, asseyons-nous et tachons de parler raison![403] — сказала она ласково.

Я опустился на диван возле нее. Опять начались поцелуи; опять одна рука ее крепко сжимала мою руку, а другая покоилась на моей голове и перебирала мои волосы. И вдруг меня словно ожгло: я вспомнил, что все это по вторникам, четвергам и субботам проделывает m-me Pasca на сцене Михайловского театра.

— И вы называете это «parler raison»?[404] — почти закричал я.

— Mon ami! au nom du ciel![405]

— А! это на вашем языке называется «parler raison»! Eh bien, je ne veux pas parler raison, moi! Je veux extravaguer, je veux…[406]

.

Я вел себя глупо; кажется даже, я мальтретировал ее. Но эта женщина — змея в полном смысле этого слова! Она скользит, вьется… Через четверть часа я сидел в своей дурацкой квартире, кусал ногти и рвал на себе волосы…

К довершению всего, по дороге мне встретился Цыбуля и словно угадал, что со мною произошло.

— А ну-те, хвендрик! — сказал он, — добрые люди в гости, а он из гостей бежит! Может, гарбуз получил?

И, говоря это, глупейшим образом улыбался… скотина!

Прощай, я слишком озлоблен, чтоб продолжать. Пиши ко мне, пиши чаще, но, ради бога, без меланхолий.

С. Проказнин.

P. S. Лиходеева опять залучила Федьку, дала ему полтинник и сказала, что на днях исправник уезжает в уезд «выбивать недоимки». Кроме того, спросила: есть ли у меня шуба?.. уж не хочет ли она подарить мне шубу своего покойного мужа… cette naivete![407] Каждый день она проводит час или полтора на балконе, и я без церемоний осматриваю ее в бинокль. Положительно она недурна, а