республиканцев», Ленин назвал классическими. Не менее замечательны страницы, посвященные французскому натурализму 1870-х годов. Щедрин обнажает связь этого литературного направления с буржуазией периода ее установившегося могущества и вместе с тем качала ее культурно-исторического упадка. В литературе, провозгласившей принципиальный отказ от борьбы за общественные идеалы, он видит «современного французского буржуа», которому «ни идеалы, ни героизм уже не под силу».
Мощь и глубина социального критицизма Щедрина требовал» для литературного выражения новых художественных форм. Они были найдены и создали в рамках русского реализма особое искусство. Главнейшими особенностями его являются, во-первых, преимущественное внимание не к индивидуально-личной, а к общественной сфере психологии и поведения человека и, во-вторых, сращенность эстетической системы писателя с его прямыми политическими оценками, социологическими суждениями и философско-историческим осмыслением.
Щедрин знал, что реальные «силы» отвергаемого им «порядка вещей» еще не поколеблены, что победа не близка. Но он был убежден в неминуемости грядущего распада этого «порядка» и умел смотреть на его «силы» с высоты будущего. А оно всегда представлялось ему в свете тех «неумирающих положений» утопического социализма, которые были усвоены им в юные годы и которые вошли в общее развитие социалистической мысли. Щедрин называл это будущее «новой жизнью» и «городом Умновым». Для него, рационалиста и просветителя, это будущее было «действительностью» не только возможною, но и «непременно имеющей быть», хотя «действительность» эта и уходила в неразличимую еще даль времен. Столь высокая точка зрения не только придавала трагической сатире Щедрина гордый пафос исторической бодрости и надежды. Она вместе с тем определила одну важную особенность щедринского изображения мира. Явления жизни, становившиеся предметом критики Щедрина, воспринимались им в двух плоскостях. В одной они предстояли во всей конкретности своего «физического» существования, в другой — как объективности, не соответствующие идеалу, поэтому отрицаемые и в идейно-моральном плане как бы не существующие.
Одним из способов литературного выражения такого восприятия служит у Щедрина система образов, которые условно можно назвать «ирреальными» и которые углубляли его творчество, его иногда очень мрачное и трагическое восприятие действительности: «призраки», «тени», «миражи», «трепеты», «сумерки», «фантасмагории», «светящаяся пустота», «черная дыра жизни» и др. «Исследуемый мною мир есть воистину мир призраков», — заявлял Щедрин. И пояснил затем: «Но я утверждаю, что эти призраки не только не бессильны, но самым решительным образом влияют на жизнь…» Как глубоко брал здесь плуг писателя, показывает его критика главнейших институтов современного ему общества в их реальном содержании.
«Я обратился к семье, к собственности, к государству, — раскрывал Салтыков общую идею своих произведений 1870-х годов, — и дал понять, что в наличности ничего этого уже нет. Что, стало быть, принципы, во имя которых стесняется свобода, уже не суть принципы даже для тех, которые ими пользуются». И заявлял дальше: «Мне кажется, что писатель, имеющий в виду не одни интересы минуты, не обязывается выставлять иных идеалов, кроме тех, которые исстари волнуют человечество. А именно свобода, равноправность и справедливость».
С миром «призраков» сосуществует в щедринской сатире близкий к нему мир «кукол» и «масок», мир «картонной жизни» и «жизни механической», мир людей-манекенов, людей-автоматов. Эта система образов служит автору «Игрушечного дела людишек» для изображения, с одной стороны, мощных бюрократических механизмов царизма, а с другой — разного рода явлений «мнимой», «ненастоящей», «обманной» жизни — ее примитивов, стереотипов и всякого рода социальных искажений облика и поведения человека. Глубокое развитие получил у Щедрина прием сближения черт человеческих с чертами животных. На этом принципе созданы щедринские «Сказки» — одна из жемчужин русской литературы.
Щедринское искусство гротеска и гиперболы многообразно. Но во всех своих формах и приемах оно направлено на достижение единых главных целей: обнажать привычные явления жизни от покровов обыденности, привлекать внимание к этим явлениям различными способами их заострения и показывать их подлинную суть в увеличительном стекле сатиры. Щедринские гротески и гиперболы исполнены яркой художественной выразительности, беспримерного остроумия и удивительной емкости обобщения. Вспомним, для примера, знаменитого градоначальника-автомата Брудастого из «Истории одного города». Он управлял обывателями при помощи «органчика» в голове, игравшего всего лишь две «пьесы». Одна называлась «Разорю!», другая — «Не потерплю!». Здесь с предельной плотностью спрессованы определяющие свойства самодержавной власти: насилие, произвол и механическое бездушие. Гротеск у Щедрина — один из приемов в его поэтике, посредством которого он достигал удивительной силы и выразительности в типизации сложных явлений общественно-политической жизни.
Как и всякая великая литература, произведения Щедрина — это органическое соединение феноменов идей, языка и стиля. В этом последнем отношении поэтика и стилистика произведений Щедрина чрезвычайно богаты острым идеологически действенным фразеологическим и лексическим материалом. Блестящий комизм («vis comica») и словесное мастерство писателя, сила его иронии и сарказма, иногда «раблезианской» грубости были направлены на борьбу не только с самодержавно-помещичьим строем, но и со всем социальным нестроением в жизни, психологии и поведении людей, порожденным веками существования человечества в условиях антагонистических общественных структур. Щедринская фразеология и лексика во многом живы, применимы и поныне. Но еще более, конечно, велик их исторический интерес. Фразеологический и лексический словарь Щедрина, если бы он был создан, мог бы стать ярчайшим пособием не только щедриноведческим, но и по истории общественной жизни и борьбы в России XIX века, по истории русского социального и политического быта. Знание этого быта у читателя нашего времени и теперь уже очень незначительно, что не может не мешать доступу к литературе и искусству прошлого.
Фразеология и лексика Щедрина содержат множество ярких образцов его искусства «заклеймения» социально отрицательных явлений действительности. Они помогают отчетливее и глубже увидеть и понять как реакционно-консервативные — «глуповские» и «пошехонские» — недра и силы старой России, с которыми сражалось великое обличительное искусство писателя, так и его противостоящие этим силам общественные идеалы. Для литераторов художественно-публицистических жанров поэтика и стилистика Щедрина представляют выдающуюся ценность как школа мастерства слова и редкого искусства пользоваться языковым оружием идейных противников для борьбы с ними и защиты своих идеалов. Ведь Щедрин — и только он один — умел, например, пользоваться самыми матерыми штампами русской приказной речи, канцелярского и делового языка царской бюрократии для ее же полного посрамления. Он умел и все другие социальные «диалекты»: помещичий или «чумазовский» лексикон, язык аристократической гостиной или язык воинствующей реакционной публицистики — дворянско-консервативной («катковской»), или буржуазно-беспринципной («суворинской») использовать для осмеяния идеологических «святынь», для разрушения идеологических «алтарей» и «твердынь» врага.
Вот, например, щедринская фразеология слов «мероприятие» и «обыватель» в одном текстовом фрагменте: «Прежде всего замечу, что истинный администратор никогда не должен действовать иначе, как чрез посредство мероприятий. Всякое действие не есть действие, а есть мероприятие. Приветливый вид, благосклонный взгляд суть такие же меры внутренней политики, как экзекуция. Обыватель всегда в чем-нибудь виноват». Вот фразеология слова «чин»: «Небоящиеся чинов оными награждены не будут, боящемуся же все дастся», и слова «начальство»: «Дозволяется при встрече с начальством вежливыми и почтительными телодвижениями выражать испытываемое при сем удовольствие». А вот фразеология, клеймящая лжепатриотов, лицедеев и клеветников: «Есть люди, которые мертвыми дланями стучат в мертвые перси, которые суконным языком выкликают «Звон победы раздавайся!» и зияющими впадинами вместо глаз выглядывают окрест: кто не стучит в перси и не выкликает вместе с ними?..»
Идеологическая активность щедринских фразеологизмов подтверждается частыми обращениями к ним Ленина. На его страницах то и дело встречаем в кавычках и без кавычек слова и выражения, восходящие к Щедрину, например: «Русский мужик беден всеми видами бедности, но больше всего сознанием своей бедности», «благоглупости», «государственные младенцы», «Чего изволите?», «лужение умывальников», «игрушечного дела людишки», «пенкосниматели», «градоначальническое единомыслие», «торжествующая свинья», «применительно к подлости», «мягкотелый интеллигент» и др. И Ленин не был тут одинок. Вся демократическая публицистика дореволюционной эпохи широко обращалась к лексике и фразеологии Щедрина, несопоставимых ни с чем по силе изобразительности и словесной крепи обличения, сарказма) презрения по отношению к тем явлениям, которые, с точки зрения писателя, подлежали критике, осмеянию, отрицанию. Вот еще несколько демонстраций этого боевого оружия Щедрина: «Вкупе сомерзавствовать», «доктринеры бараньего рога и ежовых рукавиц», «Говорил мало, мыслил еще меньше, ибо был человеком телодвижений по преимуществу», «вредоносно умен», «сектаторы брюхопоклонничества», «душегубствующие любезности», «камни невежества», «брюшной материализм», «душедрянствовать», «умонелепствовать», «плавно-пустопорожная речь», «нагое единоначалие», «известительная инициатива», «смазурничать» «гангрена лицемерия», «узы срама», «спридворничать», «ядоносцы», «столпослужение», «административные поцелуи» и «административный восторг», «пустодушие», «спасительный начальственный трепет», «змееподобные ретирадники», «не могим знать, начальство приказывает», «Отечеству надлежит служить, а не жрать его» и многое многое другое.
Одна из главных особенностей поэтики и стиля Щедрина — эзоповский язык или эзоповская манера, то есть совокупность семантических, синтаксических и ряда других приемов, придающих произведению или его отдельным элементам двузначность, когда за прямым смыслом сказанного таится второй план понимания, который и раскрывает подлинные мысли и намерения автора. Эзоповский, или «рабий», язык — по имени древнегреческого баснописца, раба Езопа — был одним из средств защиты щедринских произведений от терзавшей их царской цензуры. Однако значение эзоповских иносказаний в творчестве Щедрина не ограничивается их противоцензурно-маскировочной ролью. «В виду общей рабьей складки умов, — указывал Щедрин, — аллегория все еще имеет шансы быть более понятной и убедительной и, главное, привлекательной, нежели самая понятная и убедительная речь».
В условиях политического бесправия при самодержавии с полностью открытым и ясным словом публично выступать могли лишь официальная идеология и поддерживающие ее консервативно-реакционные силы да безыдейная печать («улица»). Их «ясную речь» Щедрин называл «клейменым словарем», «холопьим языком» и противопоставлял ей богатый идейно-политическим подтекстом, внутренне свободный, не знавший никаких внешних «табу» эзоповский язык демократической литературы и публицистики. Кроме того, вынужденный прибегать к «обманным средствам» в силу политической необходимости, Щедрин нашел в них дополнительный и богатый источник художественной выразительности и тем самым превратил эту необходимость в свободу для себя как писателя. «Она и не безвыгодна, — говорил Щедрин об «эзоповской» манере, — потому что, благодаря ее обязательности, писатель отыскивает такие пояснительные черты и краски, в которых при прямом изложении предмета не было бы надобности, но которые все-таки не без пользы врезываются в память читателя». В основе «эзоповской манеры» Щедрина лежит иносказание, предполагающее ориентированность сатирических сюжетов, фабул, характеров на реальные события, факты и проблемы действительности, известные читателям-современникам непосредственно из текущего жизненного опыта. Так, похождения «странствующего полководца» Редеди в «Современной идиллии», описанные в манере шаржа и гротеска, определяющими сигналами ориентации «накладываются» на реальные факты из деятельности и поведения русского «добровольного полководца» в сербской армии во время сербско-турецкой войны 1876 года царского генерала авантюристического склада М. Г. Черняева. «История одного города» и в целом, и в отдельных своих компонентах ориентирована на русскую общественную жизнь конца 1860-х
