Ах, бедный мой! бедный! — невольно воскликнул я.
— Сколько вреда эти истории мне делают, если б вы знали! — продолжал он, не оборачиваясь ко мне, — наше милое, бедное Монрепо…
— Ну, как-нибудь… что тут! у тебя родных бездетных много — не тот, так другой; я, например, первый…
— Благодарю вас. Но теперь… Во-первых, теперь я ничего не имею… les cendres de mon père![47] А во-вторых, разве вы думаете, что в наших «сферах» не знают обо всех этих скандалах?
— Ну, этого-то, положим, ты опасаешься напрасно. Ведь ты вел себя во всех отношениях безукоризненно; ты и Рускину, и Ковалиху, и Большую Ель, и даже Монрепо — все продал полностью и все деньги к maman отослал. Что же касается до Дроздова, то это, мой друг, своего рода крест. И ты несешь свой крест, и не только не протестуешь, но даже деньги занимаешь. В сферах, о которых ты говоришь, это называется piété filiale.[48]
— Но она? ведь и об ней говорят!
— Она… что ж такое она! Она — куколка, а ты примерный сын! Вот и все. Куколка — это даже мило!
Наконец мне кое-как удалось-таки утешить его, особливо, когда я ему растолковал, что земли у бога много и что ежели он будет и впредь оправдывать доверие начальства, то, несомненно, со временем ухватит что-нибудь впусте лежащее, но совершенно достаточное для основания нового Монрепо.
— А что вы думаете, дядя! — воскликнул он весело, — вот Ворожбецкий-Петух, одного выпуска со мной, а уж успел ухватить полторы тысячи черноземцу!
— Ну, вот видишь ли! даже пример есть!
Обед прошел очень приятно. Не было ни ветчины, ни телятины, ничего такого, что напоминало бы о разогретости, о том, что обитатели дома сего, благодаря пасхе, осуждены целую неделю питаться ветчиной и телятиной. Я заметил, что Феденьку это очень приятно поразило и самым благотворным образом повлияло на его душевное расположение. Благодаря этому я узнал от него два-три чрезвычайных анекдота, местом действия которых был салон некоторой девицы Домны Феклистовны Отбойниковой, которая год тому назад вышла замуж и ныне писалась на визитных карточках так: графиня Поликсена Кирилловна Dos Amigos, маркиза Flor di tobacco, Pour la Noblesse.
— А ты бываешь-таки в этом салоне?
— Разумеется, бываю.
— Ах, ах, мой друг!
— Mon oncle! Что-нибудь одно: или достигать и, стало быть, ездить к маркизе Pour la Noblesse, или не ездить к ней и оставаться всю жизнь столоначальником.
— Что правильно, то правильно. Это так.
— У нее — салон, в котором все бывают, tout Pétersbourg.[49] Она нынче все о событиях последней войны рассуждает. Говорит, например, что берлинский трактат ее не удовлетворил.
— Ах, пакостница!
— Генералами тоже не всеми довольна: зачем не взяли Константинополя? И по вопросу о проливах, говорит, настоящего решения не добились.
— И ты все это выслушиваешь?
— Ее нельзя не слушать, mon oncle. Через нее мой товарищ Крушинцев чуть места не потерял.
— Как так?
— Да вот как. Как начались эти толки о проливах, слушает она: все Дарданелл да Дарданелл. Вот она отозвала Крушинцева в сторонку и спрашивает: скажите, кто этот Дарданелл? А он и пошути: преступник, говорит, государственный; Россия выдачи его требует, а Турция, по наущению Англии, не выдает. На следующем же рауте она, разумеется, и щегольнула: да скоро ли же, говорит, нам этого господина Дарданелла выдадут? Ну, картина… Так Крушинцев после того две недели сряду у нее ручки целовал!
— Простила?
— Простила, потому что в это время он с ней всю географию прошел.
— Ах, пакостница!
— Не говорите так, mon oncle; она теперь как есть «дама». Одно только: вместо «шоколада», по старой привычке, «щикалат» говорит. И все находят, что это очень оригинально.
— Помнишь, у Лермонтова:
Ем мармалад,
Пью щиколат…
— Вот именно. И около нее чуть не целый штаб. И архистратиг отставной есть, и «старый дипломат», и даже публицист. Этот едва ли даже не главный. Бельом, во всю щеку румянец, штаны по последней моде сшиты, а сам отчасти телом, отчасти консервативными убеждениями промышляет. А она сидит между ними и вдохновляет.
— Ну, а самого графа Dos Amigos ты когда-нибудь на этих раутах видал?
— Нет, он в командировке постоянно. Во время войны в Плоештах ресторан содержал (она туда с каким-то жидом-подрядчиком приехала, там его и обрела), а теперь, слышно, в Египет к хедиву отправился. Одни говорят, в качестве chef de cuisine,[50] другие — министром финансов. И даже будто бы при поддержке Англии.
— Однако, брат, это вроде феерии что-то.
— Нынче и всё феерии, mon oncle. У нас в курсе некто Харченков был, никак не мог именованных чисел понять, а теперь, где плохо лежит — он уж и тут. Так раскидывает умом, что чудо!
— Неужто тебя эти иллюстрации не тревожат?
— А что ж мне? Я и с ним… Пообедаю, выпью — ничего! Он вино прямо от Шато-Лафита выписывает; так и говорит: у меня, брат, с самим Шато-Лафитом условие… Он, как прослышит, что у Егарева в Демидрошке примёры появились — сейчас туда: мадам, вуле-ву сто рублей?.. ну, двести?.. айда! А кроме того, у него и круг знакомства обширный, всех там встретишь. Ешь, пьешь, а между прочим и связи завязываешь.
— Слушай! да ты не врешь ли?
— Не верите? не хотите ли, я вас свезу к нему? Не с визитом, а прямо обедать. Он будет рад, скажет: аншанте.[51] А когда вы будете уходить, он и напредки пригласит: вене,[52] когда вздумается; запросто, ан сюрту.[53] Право, хотите свезу?
— Нет, что уж! стар я, да и скучно ведь шататься по постоялым дворам.
— Право, не скучно. А впрочем, мне вообще нигде не скучно; даже в заседаниях благотворительных обществ, и там я интересное нахожу.
— Это где дамочки-то?
— Разумеется; кто же бы меня без дамочек туда заманил!
— А не бывает там Дарданеллов?
— Буквально — нет, но вроде того. Впрочем, откровенно вам скажу, я в этом отношении реалист; на Дарданеллы не обращаю внимания, а больше принимаю в расчет телеса. Руководствуясь этим, и дамочек разделяю на два разряда: на хорошеньких и не-хорошеньких. С «хорошенькими», если даже они и не вполне чисто географию знают, мне весело; а с «не-хорошенькими» — скучно, хотя бы они самого Ксенофонта в подлиннике прочитали. И нынче все мы таковы, вся порядочная молодежь. Конечно, и между нами найдутся такие, которые будут утверждать, что им умные разговоры нужны, да это больше для шику. У дамочек личико, грудка, ножки, ручки — вот главное! Без разговоров!
— Погоди! женишься, так и разговора запросишь!
— Я, дядя, не женюсь. Я знаю, что вместе жить без разговора нельзя, но знаю также, что разговор выйдет непременно неудачный. Стало быть, не для чего и пробовать. При том же я умные-то разговоры эти знаю.
— Случалось?
— Знаю. Однажды меня madame Голумбецкая (вот, дядя, дамочка-то — пальчики оближете!) пригласила: приезжайте, говорит, в четверг вечером, у нас один знаменитый серб об турецких неистовствах рассказывать будет. Приехал. В гостиной серьезно, тихо, чинно; сидит братушка на диване и рассказывает; слышится: на кол, на кол, на кол; les messieurs[54] слушают и зевают в руку; дамочки стараются смотреть на чтеца и думают: да когда же наконец «кувырком» будет? И вот в эти-то торжественные, но унылые минуты я и покорил сердце madame… ну, все равно, чье бы там ни было.
— Браво, Федя! Но возвратимся к вопросу о женитьбе. Если б, например, с капитальцем барышня нашлась… ну, полмиллиона, миллион?..
— Как вам сказать? кажется, что и на такой не женюсь. Потому что ведь с этими капиталистками одно что-нибудь: либо через несколько месяцев от миллиона ни пера не останется, либо к миллиону начнут другой прикапливать, и тогда пойдут дрязги, учеты, подозрения, утаивание денег у самих себя… фуй! Мне, mon oncle, нужно карьеру сделать, и разве уж тогда, когда все как следует обозначится… ну, тогда — быть может…
— Федя! знаешь ли ты, что чем больше я тебя слушаю, тем больше удивляюсь: откуда у тебя такая ума палата?
— Да, mon oncle, несмотря на мои двадцать четыре года, я знаю женщин и могу сказать это с уверенностью. Женщина — это изумительное создание! Она неоцененна — как пирожное, но как pièce de résistance[55] — совсем не годится. Чувствовать себя навсегда связанным с женщиной — это одно из величайших жизненных неудобств. Ежели она зла — то злостью убьет, ежели добра — добротой убьет. Ежели она невежественна — отравит жизнь наивностями; ежели начитанна и нечто знает — доймет умными разговорами. Поэтому жениться следует только в такие лета, когда ни злость, ни доброта, ни невежественность, ни начитанность — ничто уж не действует.
— Феденька! друг мой! сейчас я сказал, что ты умен, а теперь прибавлю, что ты даже больше, нежели умен: ты, так сказать, вредоносно умен! Вдомек ли тебе, что ты просто-напросто всякое общежитие упраздняешь? Да. Ведь, по-твоему, счастливо можно прожить только так: с одним пообедать, с другим выпить, с третьим об имеющемся в виду местечке побеседовать, а с дамочками — сквернословить и срывать цветы наслаждения. И нигде нет приюта, и везде приют есть — вот, по-твоему, как! Удобнее этого, право, никакая интернационалка не выдумает! Исполать тебе, друг мой! Это именно самая современная, самая подходящая жизненная программа, и с нею ты наверное преуспеешь. Нынче ищут таких опричников, которые освободили себя от всех обязательств общежития; ими дорожат, им одним веру дают. И ежели ты применишь свою программу к более обширным сферам деятельности, то успеху твоему конца-краю не будет. Дерзай, голубчик, дерзай! Феденька взглянул на меня и, по-видимому, изумился.
— Кажется, я вас огорчил, mon oncle? — спросил он не то сконфуженно, не то иронически.
— Нимало, голубчик! Конечно, твоя программа не симпатична мне. Я не понимаю трактирной жизни и не люблю случайных знакомств, но ведь это во мне застарелое, непригодное, так сказать — дворянско-ипохондрическое. Я знаю, что я человек отсталый и что мои симпатии или антипатии для тебя не могут быть обязательными. Ты — homo novos,[56] и кодекс у тебя новый. А так как это кодекс действующий и без него можно только прятаться от жизни — вот как я, — а не преуспевать в ней, то ты, разумеется, поступаешь вполне целесообразно, посещая рауты маркизы Pour la Noblesse и пользуясь гостеприимством господина Харченкова. Кстати: ты давеча об хедиве египетском говорил — тебе никогда не приходило на мысль предложить ему свои услуги?
