себе да процветают под флагом благонамеренности.
Подумайте об этом, благо на дворе лето, а вместе с тем наступает и пора отдохновения (для других лето — синоним страды, а для нас с вами — отдыха). Углубитесь в себя, сверитесь с мыслями, да и порешите раз навсегда с вопросом о шалостях.
Скажите себе: попробую-ка я хоть на время позабыть о пропаганде сыска, клеветы и человеконенавистничества… Да, не откладывая дела в долгий ящик, и позабудьте. Увидите, что польза будет несомненная, да и сами вы почувствуете себя лучше, спокойнее духом, здоровее.
Сперва вы забудете на время, а потом, помаленьку да полегоньку, и совсем потеряете вкус к паскудству.
Я твердо убежден, что в делах современности от вас зависит многое, почти все. И даже не от деятельного участия вашего в жизненном круговороте, а просто от характера ваших отношений к жизненным явлениям. По-видимому, вы даже не подозреваете, что вы — сила, а между тем нет истины бесспорнее этой. Сознайте же свою силу, но не для того, чтоб безразлично посылать поцелуи правде и неправде, а для того, чтоб дать нравственную поддержку добросовестному и честному убеждению. Право, без этой поддержки невозможно сделать что-нибудь прочное.
Быть может, тон настоящего, последнего моего к вам письма, до известной степени, изумит вас. Сравнивая его с первым, написанным почти год тому назад, вы не без основания найдете, что тетенькино обличье, с течением времени, несколько видоизменилось. Начал я с безусловных любезностей, а кончил чуть не нравоучением…
Да, это так: не могу я похвалиться выдержкою. По мере того, как намеченная задача развивается передо мной, она настолько проникает меня, что требования мои к ней постепенно растут и растут. Но так как одновременно с этим растет и самая задача, то я полагаю, что худого в этом нет. Именно это самое случилось и по вашему поводу. В течение года, в моем мнении вы настолько выросли, что первоначальные приемы родственной любезности представляются мне уже недостаточными. Нужно ли прибавлять, что от этого вы не только не подурнели на мой взгляд, но даже похорошели.
Затем передайте мой сердечный привет вашим домочадцам и прощайте. Sapienti sat.[58]
Но знаете ли вы, милая тетенька, что означает «sapienti sat»?
Май 1882 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПИСЬМА К ТЕТЕНЬКЕ
Замысел «ряда писем, касающихся исключительно современности», возник у Салтыкова сразу же после того, как он окончил, во второй половине июня 1881 г., печатание в «Отечественных записках» «За рубежом». В двух последних главах этого произведения он уже начал разрабатывать те вопросы, которые ставила перед русским обществом политическая действительность периода начавшегося вхождения страны в новую полосу реакции.
1 марта 1881 года героическая «Народная воля» достигла, наконец, той ближайшей цели, к которой так настойчиво стремилась. Брошенной И. И. Гриневицким бомбой был смертельно ранен Александр II. Террористический удар, нанесенный революционерами, вызвал величайшую панику и растерянность в правящих кругах. Но «основ» самодержавия он не только не сокрушил, но и не поколебал и скорее оказался вредным для дела революции, для общественной жизни страны в целом. Как и предсказывал Г. В. Плеханов, на воронежском съезде «Земли и воли», вместо конституции и народовластия, о чем мечтали народовольцы, к императорскому инициалу «А» прибавилась еще одна «палочка». На престол взошел сын убитого царя, ставший Александром III. Чувства смятения, страха, неуверенности в царской семье и в правительственных сферах прошли не сразу. Колебания в выборе политики продолжались и после того, как новый император решился казнить первомартовцев и выступил с манифестом о незыблемости самодержавия (29 апреля). Провозглашенный манифестом (инициатором его и автором текста был К. П. Победоносцев) реакционный курс, отказ царизма от каких-либо уступок конституционного характера, не был реализован сразу и сочетался в первое время с тактикой выжидания и «либеральных» заигрываний с «обществом». Лишь убедившись в том, что убийство Александра II не вызвало ни последующих террористических актов, ни массовых выступлений крестьянства (несмотря на экономические трудности и социально-напряженное положение в деревне), ни подъема оппозиционной активности в среде либеральной интеллигенции, правительство приступило к последовательному осуществлению объявленной политики.
Определяя обстановку, сложившуюся в стране к исходу революционной ситуации 1879 — 1881 гг., В.И. Ленин писал: «…только сила, способная на серьезную борьбу, могла бы добиться конституции, а этой силы не было: революционеры исчерпали себя 1-ым марта, в рабочем классе не было ни широкого движения, ни твердой организации, либеральное общество оказалось и на этот раз настолько еще политически неразвитым, что оно ограничилось и после убийства Александра II одними ходатайствами <…> Второй раз, после освобождения крестьян, волна революционного прибоя была отбита, и либеральное движение вслед за этим и вследствие этого второй раз сменилось реакцией…».[59]
Ленинская характеристика относится как раз к тому историческому моменту, который ближайшим образом воссоздан в «Письмах к тетеньке». Для проникновения в социальную психологию, в духовный быт и настроение русского общества этого периода первая восьмидесятническая книга Салтыкова имеет значение важного первоисточника. В таком качестве она неоднократно и использовалась в литературе, в частности Александром Блоком в поэме «Возмездие» и Максимом Горьким в романе «Жизнь Клима Самгина.
Салтыков начал свою «переписку» с тетенькой, то есть с русским «обществом», или, точнее говоря, с русской либеральной интеллигенцией, летом 1881 г., в самый разгар так называемой «эры народной политики». Проводником ее был избран гр. Н. П. Игнатьев, сменивший в начале мая на посту министра внутренних дел лидера либеральной бюрократии гр. М. Т. Лорис-Меликова. Лозунги «народности», провозглашавшиеся Игнатьевым, имели своим назначением прикрыть реакционную суть проводимой им тактики привлечения народа и общества на сторону правительства в его борьбе с «крамолой». Тактика эта, прозванная современниками «диктатурой улыбок и приглашений», исходила, как и тактика «диктатуры сердца» Лорис-Меликова, из признания несостоятельности одних только полицейских методов борьбы с революционным движением и, вместе с тем, подсказывалась правящим кругам теми сдвигами вправо, которые происходили в это время в русском обществе.
В «Письмах к тетеньке» нет недостатка в ударах салтыковской сатиры и публицистики по самодержавию и всем его идеологическим и государственно-административным силам периода их нового движения к реакции. Но писатель-социолог Салтыков понимал, что путь к политической реакции мог быть успешным лишь в условиях соответствующей общественной обстановки. «Исследование» этой обстановки с расчетом содействовать ее изменению в направлении противоборства реакции составляет главное в замысле предпринятой Салтыковым «переписки» с «тетенькой». Реакция была своего рода катализатором его обличительного искусства. А. Н. Пыпин писал в 1881 г. находившемуся в ссылке Г. А. Лопатину, имея в виду как раз «Письма к тетеньке»: «До чего дошла мерзость, вы тоже, вероятно, можете судить из прекрасного далека. В настоящую меру изобразить ее может только Салтыков…»
Адресат салтыковских «писем» — либеральная и полулиберальная интеллигенция занимала к моменту кризиса самодержавия на рубеже 70 — 80-х годов видное место в общественной жизни страны. В ее руках находилась, в частности, большая часть газетно-журнальной печати в Петербурге и в провинции. В ее среде были сильны конституционные настроения. При определенных условиях она могла бы быть серьезным фактором в борьбе с самодержавием.
Салтыков высоко ценил принципиальное значение интеллигенции, как образованной прослойки общества, и писал о ней: «Не будь интеллигенции, мы не имели бы ни понятия о чести, ни веры в убеждения, ни даже представления о человеческом образе».[60] Но просветительский пафос в общей оценке интеллигенции сочетался у Салтыкова с сурово реалистическим пониманием ее практического бессилия противостоять, на данном этапе, в данной конкретной ситуации, как политической реакции, так и отрицательным явлениям в общественной жизни, болезненным процессам в собственном организме. Убийство Александра II вызвало в образованных кругах и в массах совсем не ту реакцию, на которую рассчитывали народовольцы. Последствие этого события, явившегося кульминацией в политической борьбе с самодержавием на том этапе, трагически обострило сознание неудачи всего революционного подъема, длившегося с середины 70-х годов. Неудача воспринималась как новый (после срыва шестидесятничества) акт в духовной драме русской революционной демократии. Настроения разочарования, скептицизма захватывали широкие круги интеллигенции, в первую очередь молодежь. Революционное народничество уже вступило в период глубокого кризиса, предвещавшего скорую гибель этого направления как активно борющейся политической силы.
Наряду с означенными процессами шли и другие, сливаясь и взаимодействуя с первыми. Восьмидесятые годы, годы наступления реакции, годы идейного и организационного распада движения народнической революции были вместе с тем годами усиления буржуазных элементов в русской культуре. Внешне это сказывалось прежде всего в быстром росте и укреплении кадров новой интеллигенции, стремившейся к «европеизации», к эмансипации от оппозиционно-демократических традиций прошлого. В течение последней трети XIX в. дворянско-помещичья, равно как и разночинно-демократическая интеллигенция шестидесятничества, в значительной мере заменяется бессословной буржуазной интеллигенцией. Часть этой новой интеллигенции еще признает примат общественных интересов (национальная революция по-прежнему не совершилась, она все еще впереди!), но уже чужда идейной «одержимости» людей 40-х годов, радикализма и страсти к «делу» (революционному делу) шестидесятников — качеств, дорогих для Салтыкова.
Все эти и многие другие факты и обстоятельства, относящиеся к социально-политической «биографии» русской интеллигенции и к ее роли в жизни страны конца 70-х — начала 80-х годов, нашли свое отражение в образе «тетеньки» — одном из самых сложных у Салтыкова. Сложность образа — в его многозначности и в частой смене элементов и «знаков» этой многозначности. В «тетеньке» нельзя видеть олицетворения какой-либо одной группы интеллигенции, одного определенного направления в ней или одной характеристической особенности этой прослойки. Образу «тетеньки» нельзя отказать в цельности. Но цельность эта не монолитна. Она достигнута, помимо мастерства в зарисовке «личных» черт, воссоздающих внешний облик и индивидуальный характер «тетеньки», искусством широкой типизации материала, весьма различного исторически, социально и идеологически. Из образа «тетеньки» безусловно исключен лишь материал, относящийся к интеллигенции крайних флангов двух противостоящих лагерей — с одной стороны, революционного, с другой — реакционного и официально-правительственного. Воздействовать на эти группы, находящиеся в состоянии активной идеологической и политической борьбы, разумеется, не входило в задачу писателя. Все же остальные слои и прослойки образованных слоев русского общества так или иначе представлены в главном образе произведения. Сигналами для узнавания «представительства» разных групп либеральной и полулиберальной интеллигенции в образе «тетеньки» служат разбросанные там и тут характеристические черты и признаки этих групп, относящихся к их социально-политической «биографии» и «поведению». Несколько примеров пояснят сказанное.
С одной стороны, «тетенькины» воспоминания о «родной Заманиловке», о «бывшем дворовом человеке Финагеиче», «дворецком Лукьяныче», ее наивные реплики на французско-институтском жаргоне, вынесенном «из Смольного», рисуют ее «особой», принадлежащей к дворянско-помещичьему обществу, выросшей еще на «лоне крепостного права». Но в формировании духовного облика «тетеньки» участвовала не только «нянюшка Архиповна», а потом Смольный институт. Среди друзей ее молодости названы люди, прошедшие школу идей передовых
