этом много думал, да вот нас-то мало… вот что! А я уж думал об этом, как не думать! спросите вон хоть у него. Антоша! друг! приятель! ну, скажи, ведь думал я об этом?
Антоша поспешно закивал головой и выставил ряд весьма острых и длинных зубов.
— Рекомендую вам его! — продолжал сын природы, подводя к Ивану Самойлычу Антошу и почти насильно соединяя их в одни общие объятия, — благороднейший человек! Я вам скажу, мы много с ним думаем, черт возьми! чудеснейшая душа! и как сострадает! право, никто так не сострадает! Антоша! друг! приятель!
Антоша осклабился.
— Очень рад, — пробормотал Иван Самойлыч, совершенно сконфуженный такою бесцеремонностью.
— Вам, может быть, странна такая откровенность? — говорил между тем господин с усами и бородой, — я вам скажу, вы не удивляйтесь, — я сын природы! я прост, так прост, что… да уж словом сказать, сын природы! уверяю вас… Антоша, а Антоша? друг! что ж ты ни слова не скажешь? душегубец ты, душка ты этакой!
Антоша, услышав знакомые ласковые эпитеты, кивнул головою так сильно, что чуть не расшиб себе лба о надолбу тротуара.
— Ведь я замечал за вами в театре-то, — продолжал сын природы, — я видел, что подле меня человек страдает, вот что! Ну, и открыл объятия, ей-богу открыл! Я сын природы, а уж откровенен-то, откровенен — меня даже раз, знаете, постегали за откровенность! Да нет, уж это, видно, нрав такой: опять, сударь, сделался откровенен, да еще откровеннее прежнего.
Молчание.
— Так как вы думаете, не соединиться ли нам в одни общие объятия? а? ведь как заживем-то! лихо, ей-богу, лихо заживем. Братство — канальство! братство — вот моя метода! больше знать ничего не хочу! то есть отнимите у меня братство — просто ничего не останется, просто дрянь дрянью сделаюсь! Так, что ли? братство, что ли? Эх, канальство, да отвечай же, ракалья, забулдыга ты этакой!
И едва начал Иван Самойлыч соображать, каким образом мог он вдруг возбудить в постороннем человеке столько симпатии к себе, как уж сын природы тискал его в своих объятиях и словно жесткою щеткою драл ему щеки своими усами и бородою, беспрестанно приговаривая: «Вот так люблю! разом тебя понял! разом увидел, что ты такое! у, да наделаем же мы им теперь вместе дела!»
— Да ну, полезай же! — говорил он, обращаясь к приятелю Антоше и сталкивая его с Иваном Самойлычем.
Антоша всем телом кинулся в объятия оторопевшего героя нашего.
Путники очутились около одного дома, которого окна были ярко освещены. Сын природы остановился.
— А не запечатлеть ли нам? — спросил он с таким видом, как будто у него вдруг родилась чрезвычайно светлая и благотворная мысль, — Антоша! приятель! друг! ведь запечатлеть? а?
И он мигал глазами вычурной вывеске, на которой в живописном беспорядке красовались бильярд, чашки, окорок ветчины с воткнутою в него вилкою и графины с водкой.
Антоша три раза улыбнулся и шесть раз кивнул головой.
— Ну, а ты? — обратился сын природы к Ивану Самойлычу.
— Я не знаю, — бормотал Мичулин, — я забыл… я бы с радостью, да вот ведь забыл.
— Антоша! друг! а друг! про что это он говорит? а? ведь он про деньги, кажется, говорит, изменник, пррредатель!
— Ка… — заговорил Антоша и не кончил, а только клюнул кончиком носа в стену.
Сын природы стал перед Иваном Самойлычем, расставил ноги, уперся руками в бока наподобие ферта, взглянул ему в глаза с видом горько-уязвленной дружбы и с упреком замотал головой.
— А, так вот ты каков, предатель! Деньги! разве я спрашивал у тебя денег! спрашивал? а? так вот я же тебя — деньги! Антоша! друг!
И оба друга мгновенно взяли Ивана Самойлыча под руки и быстро потащили его вверх по тускло освещенной лестнице.
Мичулин совсем растерялся. Он еще в первый раз видел к себе столько сочувствия, столько горячей симпатии. И в ком? в людях совершенно ему чужих, в людях, которых ему довелось всего раз только видеть, и то мимоходом.
Половые засуетились. Машина заиграла.
— Эй, малый! — кричал сын природы, — да что это она, братец, там у вас размазню какую-то играет! ты нам давай барабанов — вот что! э? с барабанами есть?
— Никак нет-с, — отвечал половой, бодро потряхивая кудрями.
— Отчего ж нет?
— Да не требуется, — отвечал половой.
— Не требуется? Э, брат, видно, к вам народ-то такой, людишки-то всё такие — размазня — ходят! Нет, брат, мы вот втроем, мы души крепкие, закаленные… Антоша, а Антоша! друг! закаленные души, а?
— О, о-ох! — жаловался сын природы, покручивая усы, — времена-то наши еще не пришли, а то бы чего-чего мы втроем не наделали! Ей богу, так! Свет бы наизнанку выворотили! Слышь ты, осел! слышишь, олух? — продолжал он, обращаясь к половому, — вот мы втроем какие люди! так ты давай нам барабанов, бравуру давай — вот что! понимаешь? Ну, проваливай, да неси скорее, что там у вас есть.
Половой усмехнулся, тряхнул головой и пробормотал про себя: «Чудные вы, право, господа!»
Через минуту стол был уставлен бутылками, графинами и стаканами. В стороне скромно стояла закуска.
— Уж я таков есть! — говорил сын природы, наливая стаканы, — я вот весь тут на ладони, что хочешь со мною делай! Любишь — друг, не любишь — бог с тобою! а я уж тут весь, как есть, сын природы! Ни лукавства, ни хитрости!
Иван Самойлыч выпил — горько.
— Да ну, пей же! она, водка, откровенная! вот и я откровенный! вот и постегали меня раз, а все-таки откровенный — не могу, нельзя мне иначе! Антоша, Антоша! — продолжал он с укором, — и ты друг после этого? и тебе не стыдно, < нрзб> дар природы стоит перед тобою, и тебе не совестно? А друг! ай да друг! Ну, осрамил, брат!
Антоша выпил одним разом.
И пили они много, и долго пили. Иван Самойлыч и не помнил счета; едва опоражнивал он стакан, как перед ним вырастал новый и совершенно полный. Смутно, как будто во сне, мерещились ему тосты, предлагаемые зычным голосом сына природы.
Иван Самойлыч потерял всякое чувство. Он видел, правда, что сын природы как будто собрался куда-то выйти с Антошей и что-то указывал на него половому, но ничего не понял из всех этих жестов и разговоров.
Когда он проснулся, на дворе было уж светло. На столе лежали объедки вчерашней закуски, стояли графины с недопитой водкой. В голове его было тяжело, руки и ноги дрожали.
Он начал припоминать себе происшедшее, искал глазами своих товарищей, но в комнате не было никого. Внезапно в душу его закралось тревожное сомнение: «Что, если это мошенники? — подумал он, — что, если они завели меня, чтоб поужинать, да потом, напоивши, и оставили меня под залог?»
Эта мысль мучила его, — на цыпочках подошел он к двери и приложил ухо к замочной скважине. В соседней комнате слышались ругающиеся голоса заспанных половых. Он вышел из засады и спросил шинель.
Начали искать шинель — шинели не оказалось; Ивана Самойлыча точно варом обдало. Половые засуетились; поднялась беготня, но ничто не помогало — шинель никак не отыскивалась.
— Да вы с кем приходили? — спросил буфетчик.
— Я не знаю; я первый раз их видел.
— Мошенники! Лизуны какие-нибудь!
— Да как же я без шинели-то?
— Не знаю, — отвечал буфетчик с расстановкой, — уж видно, так без шинели придется; ночью-то оттеплило… Да вот еще счетец не заплатили…
Язык Ивана Самойлыча прилип к нёбу.
«Сон в руку», — подумал он и всем телом затрясся.
— Так прощайте… я уж так, — сказал он, направляясь за двери.
— А как же счетец-то? — возразил буфетчик.
— Да я не знаю… это они, — бормотал Иван Самойлыч и все шел к двери.
Но его не пустили; Мичулин вздумал было силой прорваться на лестницу; но два дюжие парня крепко держали его за руки и не хотели никак выпустить. Началась борьба; отчаянье, казалось, удесятерило его силы, он уже заносил ногу за порог, он был уж на лестнице, как вдруг у самого его носа, неизвестно откуда, вырос удивительного размера городовой, а в ушах пренеприятно зазвучало: «А куда ты, шаромыга, лезешь?»
На такую апострофу Иван Самойлыч почел за нужное отвечать, что он вовсе не шаромыга, а привык, дескать, к обращению деликатному и тонкому; но городовой, по-видимому, и знать не хотел деликатного обращения. Ему вдруг очень ясно представилось, что шаромыга-то ведь грубит, тогда как на самом деле Иван Самойлыч только оправдывался и объяснял, что вот, дескать, так и так, и больше ничего…
— А! ты еще грубить! ты еще рассуждать! Эй, кто там! взять его и распорядиться!
Не успел господин Мичулин оглянуться, как подле него очутилось три помощника, хотя и гораздо меньших размеров, нежели городовой. Все четверо схватили его и повели на улицу.
Тщетно умолял Иван Самойлыч городового отпустить, тщетно соблазнял он его, показывая в руке уцелевшие у него два двугривенных, тщетно! городовой бесстрастно шел возле, и не только понуждал его за рукав, но даже для того, чтоб публично выразить свое бескорыстие, орал во все горло:
— И, что ты! бог с тобой! да я тебя за сто рублев не выпущу! Ты, брат, знай свои порядки, ты, брат, слушайся, коли начальство приказывает — вот что! а не то что грубить да перечить! Уж этого, брат, нам совсем не надо!
А народу собралась целая толпа, а в толпе-то смех, в толпе-то веселье! взяли, дескать, барина в немецком платье!
— Эвося! — говорит бородатый молодец, уже поднявший было полу своего бараньего тулупа, чтоб утереть нос, и оставшийся в положении совершенного изумления, — глянь-ко, брат Ванюха! глянь-ко, кургузого ведут!..
— Что, видно, ваша милость прогуливаться изволите? — подхватывает другой, тоже, по-видимому, очень бойкий молодец
— Ги-ги-ги! — отозвался известный Ивану Самойлычу голос девушки, жившей своими трудами.
— Наше вам почтение! — подхватил близ стоявший белокурый студент.
— Ха-ха-ха! — раздалось в толпе.
Мичулин был ни жив ни мертв. Что скажут об нем знакомые? — а знакомые непременно все тут, стоят себе рядом и смотрят ему прямо в лицо. Что скажет Наденька? — а Наденька непременно здесь, и уж наверное думает, что он, позабывшись, сходил за платком, вместо своего, в чужой карман… О! это очень горестно!.. И он снова вынимал из кармана заветные двугривенные, снова перевертывал их в глазах городового, стараясь, чтоб на них ударил как-нибудь солнечный луч и сообщил им ослепительный, неотразимый блеск.
Наконец его втолкнули в
