от волнения голосом.
— Оля? вот новости! покамест еще Ольга Николавна, — прошу помнить это!
— Знаете ли что? — продолжала она, обращаясь ко мне, — отведите-ка его от окна, и будемте говорить с вами, а то ведь есть такие дерзкие молодые люди, которые — маленькое им снисхождение сделай — так уж и бог знает что возьмут себе в голову.
— А я так думаю, не приятнее ли будет вам, если я сам, вместо него, отойду от окна.
— С чего вы это взяли? уж не думаете ли и вы…
— Да, я думаю, и очень думаю.
— Напрасно думаете, и если вам сказали это некоторые господа, так скажите этим господам, что это неправда, и что напрасно они воображают себе.
— Ну, так я отойду, — сказал Брусин.
Ольга молчала.
— Вам, может быть, доставит удовольствие, если я не буду у окна? — снова начал Брусин.
— Сделайте одолжение, с вами не говорят! делайте как угодно, стойте тут, коли хотите, ни удовольствия, ни неудовольствия это мне не доставит, пожалуйста!
Брусин отошел; Ольга засмеялась.
— А какая у вас миленькая квартира, — сказала она, — мне все видно к вам в комнаты, да вот теперь, как ни посмотришь, все встречаешь в окне некоторых несносных господ. Такая, право, досада! на двор посмотреть нельзя.
— А кто же вам велит смотреть в окна чужой квартиры? — сказал Брусин, подходя.
Ольга затопала ножками.
— Не с вами, не с вами, сударь, говорят! избавьте меня от ваших разговоров.
Он опять удалился. Последовало несколько секунд молчания. Приятель мой, ходивший в это время в глубине комнаты, начал снова мало-помалу приближаться и наконец очутился у самого окна.
— Ну, мир, Оля! — сказал он нежно.
— Вот еще! с чего вы это взяли, что я с вами ссорилась! разве мы друзья, чтоб нам ссориться?
Она отворотила головку, а все-таки мы слышали очень явственно, что она там втихомолку смеялась.
— Да ведь ты сама смеешься, Оля! — сказал Брусин.
— Кто вам это сказал?
— Да я слышу.
— Совсем нет, я очень серьезно говорю, что это просто ни на что не похоже.
— Что ни на что не похоже?
— Да то, что вы мне не даете покою.
— Да полно же, Оля, ведь тебе самой, плутовка, хочется, чтоб тебе не давали покою.
— Ну, мир, что ли, Оля? да отвечай же…
— Не стоите вы, право.
Но хотя он и не стоил, а все-таки личико понемногу оборачивалось к нам.
— За что ж ты сердишься на меня, дурочка? — спросил Брусин.
— Ах, отстань от меня! ты глупый и ничего не понимаешь. — Ольга потупилась.
— Благодарю за комплимент.
— Это не комплимент, а правда. Не правда ли, Николай Иваныч, ведь он глупый?
— Не знаю; я так думаю, что не совсем.
— Ну, вот вы какие! и вы за этого негодного! а право, премиленькая у вас квартирка.
Молчание. Очевидно, ей ужасно хотелось, чтоб ее пригласили на эту миленькую квартиру.
— Оля! а Оля! — молвил Брусин.
— Что еще?
— Знаешь ли, что я вздумал?
— Вот какой глупый! разве я Анна-пророчица, чтобы знать, что ты думаешь.
— А я думаю, кабы ты…
— Вот еще вздор какой! пойду я к тебе на квартиру! с меня и своей довольно.
— Да я и не думал тебя приглашать…
Ольга зарделась.
— Совсем и не думал, — продолжал Брусин, в свою очередь кокетничая, — я просто хотел попросить тебя запереть окошко.
— А вам что за дело до моего окошка?
— Да так; видишь некоторые лица… неприятно! Право, заперла бы ты окно, Оля!
— Ну вот, теперь уж ты начал бесить меня. Мало мы ссоримся? довольно, что и я иногда пристаю к тебе.
— Попалась, плутовка! ну, за это — надевай же шляпку да и марш к нам.
— Она уж была у тебя? — спросил я его, покуда Ольга собиралась.
— Нет; это в первый раз.
— Хорошая девушка!
— Не правда ли? и какое сердце! я когда-нибудь расскажу тебе…
— Поздравляю тебя.
— А ты и не заметил ничего? уж мы давно…
— Как же, как же! куда мне заметить!
Через несколько минут она была у нас. Брусин был вне себя он целовал ее руки, целовал ее губы, глаза, прижимал ее к сердцу и потом опять целовал, опять обнимал, до того даже, что мне сделалось тошно.
— Да полно же тебе, Дмитрий! — говорил я, — ты точно ребенок.
— За дело ему, — отозвалась Ольга, — за дело! все платье на мне измял, негодный!
А между тем сама не только не противилась ласкам Брусина, а еще пуще раззадоривала его.
Наконец он выпустил ее из рук, с ребяческим любопытством начала она оглядывать каждый уголок нашей квартиры. Квартира была, как и все петербургские квартиры, предназначенные для помещения капиталистов; всего две комнаты — одна для меня, другая для Брусина, и обе очень скудно убраны, но Ольга осталась довольна. В особенности ей нравилась комната Брусина. Она попеременно садилась то на диван, то на кресло — и все находила преудобным. Стала даже давать советы, как все устроить к лучшему, и весьма удивлялась, как это у Дмитрия нет в заводе кровати, и тут же изъявила сомнение в удобности дивана.
— Да ведь я не женат, — говорил Брусин, — зачем мне кровать?
Она покраснела.
— То-то вот и есть, — говорила она, — не умеете вы ничего сделать; вот я бы поставила там, у задней стены, кровать, купила бы ширмочки, тут бы диван и стол, там кресло…
— Так ты бы нам и устроила все, Оля.
— Это что выдумал! ведь я тебе чужая.
— Да ты не будь мне «чужая».
— Как же это можно! ведь я тебе не сестра.
— Да ты будь моей женой.
Ольга засмеялась.
— Это еще что! ведь я не какая-нибудь! смотрите, я и дяденьке пожалуюсь — вот как!
— А! у вас есть и дяденька? — спросил я.
— Есть; и пресердитый; он теперь в Москве, а то бы…
— Ну, что ж, если б он был здесь? — спросил Дмитрий и протянул руку, чтоб обнять ее талию.
— А то, сударь, — отвечала она, ударяя его по руке и увертываясь от его объятий, — что он не позволил бы всякому негодному мальчишке не давать покоя честной девушке.
— В самом деле? — сказал Брусин и быстро поцеловал ее в самые губки.
— Ах, да что ж это за негодный такой! Вот тебе, вот тебе за это, скверный мальчишка!
И она пребольно выдрала его за ухо, но он ничего; даже схватил наказывавшую его ручку и с большим аппетитом поцеловал. Правда, что ручка была такая маленькая да пухленькая.
Так проболтали мы целый вечер, и, право, превесело провели время. Ольга разливала нам чай, а Брусин весь растаял от удовольствия. Под конец она даже развернулась и выказала себя определительнее; она закурила папироску и затягивалась не совсем дурно; потом начала класть ногу на ногу и опираться рукою в колено с особенной грацией, свойственной только известного рода женщинам.
Однако совсем у нас не осталась, как я сначала было предполагал; да, впрочем, и Брусин много не настаивал.
На другой день она опять пришла к нам; те же самые сцены повторились, что и накануне, с тою разницей, что она распоряжалась в нашей квартире, как полная хозяйка, все передвигала с места на место, беспрестанно дразнила Брусина, заставляла его бегать; словом, подняла такую кутерьму, какой, верно, наша скромная квартира никогда не видала в стенах своих.
С этих пор Брусин начал жить совершенно новой жизнью; с месяц он был в каком-то чаду; целые дни просиживал дома и ни на шаг не отпускал ее от себя. И она тоже души в нем не слышала; все пела да прыгала около него, а там пойдут у них целованья да вздохи разные. Но мое положение было самое скверное. Быть действующим лицом в этом случае, может быть, и очень приятно, но просто зрителем быть, смотреть, как люди любовь водят… Да притом же они как-то совсем наизнанку выворотили мой прежний образ жизни. Бывало, все шло по заведенному порядку; я знал, что тогда-то буду то-то делать, что такая-то вещь или книга лежит у меня там-то; а теперь — примешься за дело, ан у соседей стук и возня, хватишься какой-нибудь вещи — а она в углу заброшена вместе с юбкой. Но сердиться не было никакой возможности, потому что Ольга, после первого же моего выговора, зажала мне рукой рот и, чтоб окончательно сбить меня с толку, поцеловала меня в губы.
Когда она уходила хоть на минуту к себе на квартиру или со двора, Брусин делался скучен, и ему приходили в голову самые дикие мысли. Однажды мы как-то сидели вдвоем. Брусин вскочил с дивана и подбежал ко мне, будто озаренный необычайной мыслью.
— Знаешь, — сказал он мне, — знаешь, какая у меня мысль?
— Что такое? верно, какая-нибудь страшная несообразность? — отвечал я, зевая и потягиваясь в креслах, потому что мыслей, и притом самых разнообразных, была у него куча, и я имел уже время привыкнуть к ним.
— Я хочу сделать из нее женщину.
— Да она, кажется, и без того женщина, природа создала ее такою, чего ж вы еще хотите?
— Ах, ты меня не понимаешь… я хочу сделать из нее женщину в высоком значенье этого слова.
— А какое же высокое значение этого слова?
— Я хочу ее образовать; я хочу пробудить в ней сознание ее назначения…
— Фуй, какой вздор вы несете, Дмитрий Андреич! стоило же из таких пустяков прерывать мои мечтания.
Брусин оскорбился.
— Отчего ж это вздор? — сказал он обиженным тоном, — я не вижу в этом ничего несбыточного.
— Помилуйте, Дмитрий Андреич, ведь она не ребенок, почему же вы полагаете, что она живет бессознательною жизнью?
— Да, она не сознает своей жизни; такая жизнь есть несчастье, и она не сознает этого несчастья.
— А кто же вам сказал, что тут есть несчастье? Ведь оно существует только в вашем воображении. Живет себе девушка беззаботно и весело, так нет же, вздор все! совсем она не счастлива! и если, дескать, она весело смотрит да не жалуется на судьбу, так это потому, изволите видеть, что она не понимает своего несчастия! Да ну, не понимает, черт возьми! что ж, лучше, что ли, ей-то, собственно, будет, если она будет презирать самое себя, будет тяготиться своею жизнью?
Он задумался и начал ходить по комнате.
— Нет, ты все не то, ты все что-то не так говоришь, — отвечал он
