на мои возражения.
И не послушался-таки меня. К удивленью моему, в квартире нашей появилось великое множество всяких азбук. Увидев эти приготовления, Ольга ударилась в слезы, но потом нашла средство отлавировать от перевоспитания иначе. Чуть, бывало, Дмитрий за книжку — она к нему на колени, щиплет его, задирает, а впрочем, прямо никогда не отказывается от ученья. Тем это перевоспитанье и кончилось.
В другой раз как-то ее целый вечер не было дома Брусин угрюмо сидел в углу и молчал. Вдруг он вскочил.
— Как ты думаешь, — спросил он у меня, — счастлива она со мной?
— Тебе, кажется, лучше следует это видеть.
— Да, — говорил он сквозь зубы, как будто размышляя сам с собой, — однако ж вот уж целый вечер ее нет с нами.
Я расхохотался.
— Что ж ты смеешься? разве мое предположение не может быть справедливым?
— Странно, однако ж, из того, что она один вечер проводит без тебя, заключать, что она тебя разлюбила!
Он начал ходить, и только урывками я мог слышать, что он ворчал себе под нос:
— Однако ж она прежде ни одной минуты не хотела быть без меня, а вот теперь уж и целый вечер…
И беспрестанно поглядывал на часы.
Потом опять вдруг остановился передо мной.
— Знаешь ли что, у меня явилась мысль.
— Не сделать ли мне ей какой-нибудь сюрприз?
— То есть что ж такое — «сюрприз»?
— Ну, подарить что-нибудь — платьице, мантильку…
Я глядел на него во все глаза.
— Это, вероятно, для того, чтоб усилить ее нежность к вам, Дмитрий Андреич?
Он оскорбился.
— С тобой ни о чем серьезно нельзя говорить, — сказал он обиженным тоном.
Прошло, однако ж, несколько времени, и в отношениях их уже поселилась заметная холодность. Я заметил даже в нем поползновение мучить и оскорблять ее. Очевидно, что содержание этой любви было так скудно и притом с такою безумною непредусмотрительностью расходовано, что месяца через три от прежнего упоенья не осталось и следов. Ольга хотя и любила его, но не могла не остаться прежнею Ольгой, не могла изменить себе, и это служило поводом к вседневным сценам. Другой сумел бы или примириться с этим, или вовсе отказаться от такой любви, но Брусин — ни за что на свете! Боже упаси, чтоб он что-нибудь сделал без шума, без скандала! Не знаю, сколько раз он ненавидел Ольгу и сколько раз снова возвращался к любви. Иногда он целые дни шаг за шагом, преследовал ее, и это не было преследованье смелое, открытое, а какое-то мелочное и уклончивое, свойственное только слабым людям и женщинам. Например, он не считал за нужное отвечать на ее вопросы, смеялся над ее несколько легкими манерами, над ее наивными и действительно неразвитыми понятиями. А в другое время эти же наивности возбуждали в нем неистовый восторг, и одни были достаточны, чтоб заставить его стать перед ней на колена и до истощения целовать ее ноги. Нередко из его комнаты долетали до меня слова:
— Да что ж, крепостная я ваша, что ли, что вы мною так командуете?
А уж подобных упреков нет хуже.
В один из тех дней, когда Ольга казалась Брусину в розовом цвете, мы решились отправиться на острова. Дело было в августе, день стоял жаркий, в городе духота страшная, на улицах пусто; только и видишь, что мастеровые шныряют, да и те такие бледные, испитые. Словом, так и зовет все за город, на вольный воздух, где и груди дышать привольнее, и мыслям есть где успокоиться. Ольга сама напросилась на эту прогулку, и целый день были у ней все сборы да приготовления, точно к празднику.
Поехали мы в лодке к Кушелеву саду. Ольга ни минуты не оставалась в покое — то брызгала в нас водой, то раскачивала до того лодку, что мы несколько раз едва не опрокинулись. Все это, однако ж, и меня и Брусина радовало, потому что мы выехали из дому с намереньем повеселиться и уж во что бы то ни стало дали себе слово исполнить это намеренье.
День был воскресный, и дело шло к вечеру, но гуляющих было немного; посреди одной площадки хор военной музыки наяривал какую-то дикость. Гуляющие были, по большей части, из немцев, по той причине, что музыка играла даром, и сад тоже открыт для всех даром. Немцы сидели по скамьям и покуривали вонючие сигары. Гуляло также несколько чиновников, но господа эти гуляли, по-видимому, потому только, что, живши на даче, нельзя же не гулять. По большей части это были родоначальники будущих золотушных поколений, водившие за руки своих детищ. По сторонам стояли группы кормилиц и нянек с слюнявыми детьми, в которых гнездился уж геморрой. Но все это было мертво и чинно.
Зато палатка, в которой находилась кофейная, была полна народу; в бильярдной стоял дым, выжимавший слезы. Мы сели за особый стол и насилу добились себе чаю. Я начинал уже проклинать все эти загородные так называемые удовольствия и твердо решился, напившись чаю, немедленно ехать домой, что было одобрено и моими спутниками. Но пока я хлопотал около чая, успело уже произойти многое. Как-то нечаянно взглянул я на Ольгу — она сидела бледная и потупив глаза. Брусин также напрасно хотел казаться хладнокровным, по стиснутым его губам и мертвенной бледности лица я угадывал, что в нем происходило что-то не совсем хорошее. В самом деле, неподалеку от нас стояло у окошка два офицера, которые, глядя на нас, перешептывались между собой.
— Пойдемте домой, — сказал я, не ожидая ничего хорошего от этой встречи.
Ольга поспешно начала собирания.
— Зачем же домой? — отвечал Брусин дрожащим голосом и притоптывая от волненья ногой, — зачем домой? останемся лучше здесь! Ольга Ннколавна встретила старых и, по-видимому, очень приятных знакомых, зачем же лишать ее этого невинного удовольствия?
Ольга молчала; офицеры перешептывались и продолжали искоса поглядывать на нас.
— Что ж вы не идете к знакомым-то? — шептал между тем Брусин, — ведь мы вам можем дать только чаю, а они, верно, напоят вином.
Она бросила на него умоляющий взгляд. Я сам был так сконфужен неожиданностью этой встречи, что решительно не находил слов для оправданья Ольги.
— Однако ж, — сказал Брусин, смеясь насильственным смехом, — эти господа и на нас поглядывают, как будто и мы принадлежим к почтенному сословию, — вот что значит быть в хорошей компании.
Слова эти были сказаны так громко, что все обратили глаза в нашу сторону. Ольга вся вспыхнула и отшатнулась от него в сторону. Но он был вне себя, взял ее за руку и в бешенстве стиснул так, что бедная едва не заплакала.
— Таким образом мстят женщине только негодяи, — сказал я, теряя наконец всякое терпение.
— С низкою тварью и поступать нужно низко, — отвечал он уж не то что с злобою, а даже с некоторым самодовольством.
— В таком случае, — сказал я, — ваше правило должно быть применено к вам первому… Пойдем отсюда, Ольга.
Он вспыхнул.
— Позвольте, однако ж, — сказал он весь бледный, — прежде чем уводить от меня мою любовницу, вы должны спросить ее, согласна ли еще будет она идти с вами?
Я посмотрел на Ольгу, она потупила глаза и снова опустилась на лавку.
— Послушайте, — сказал я, снова обращаясь к нему, — прежде нежели мучить и бесславить ее публично, вы должны бы были, по крайней мере, удостовериться, точно ли она так виновата, как вы предполагаете.
Ольга с ужасом взглянула на меня.
— Мне кажется, — отвечал он, иронически улыбаясь, — достаточно взглянуть на лицо Ольги Николавны, чтоб убедиться в истине моих предположений. А впрочем, чтобы доставить вам удовольствие, я готов.
И он направился прямо в ту сторону, где стояли офицеры.
— Что вы наделали! — говорила мне между тем Ольга, вся трепеща от ужаса, — ради бога! уведите, уведите меня отсюда! он убьет меня!
Не думая лишней секунды, я взял ее за руку и вышел в сад.
Выходя, я видел, однако ж, что Брусин подошел к одному из офицеров, и слышал мельком начало их разговора.
— Позвольте узнать, — спросил Дмитрий, — вам знакома женщина, которая сию минуту находилась со мной?
— А хоть бы и знакома?
— Я желал бы знать, какого рода было это знакомство?
— Вы любопытны; я полагаю, впрочем, что такого же рода, как и ваше.
— Я ее любовник, — сказал Брусин.
— И я тоже, — отвечал офицер и раскланялся. Кругом все захохотало, но что было затем — мне неизвестно: я скорее спешил выбраться оттуда.
— Ну, что же ты намерена делать? — спросил я ее, когда мы подходили к нашему дому.
Она опустила глаза.
— Я советовал бы тебе отправиться к себе.
— А он? — спросила она робко.
— Ах, право, он мне надоел с своими глупостями, и я решительно хочу расстаться с ним.
— А он-то как же? — снова спросила она.
— Да как хочет — мне что за дело!
— Да как же это — ведь он не может жить один.
Я посмотрел на нее с удивлением; мне было смешно и грустно.
— Видно, мало еще он тебя мучит, — сказал я с некоторой досадой.
Мы вошли во двор.
— Решайся, однако ж, к себе ты пойдешь или к нам?
Она снова потупила глазенки, и мне сделалось страшно жаль ее.
— Ну, как хочешь, — сказал я ей, — глупенькая ты, право, глупенькая ведь опять будешь плакать! ты видишь, каков он — что ж путного можно ожидать от этой любви?
Через час явился и Брусин. Мы пробыли несколько времени вместе, и мне показалось, что он несколько успокоился. Проглядывала, правда, в его обращении с Ольгой какая-то принужденность, но после всех сцен, которых я был свидетелем, нельзя было и требовать, чтоб он был по-прежнему. Через полчаса я оставил их.
Вдруг он является в мою комнату.
— Нет ли у тебя десяти рублей? — спросил он меня.
Я дал ему.
— Да на что они тебе?
— Да так… нужно…
Я пошел за ним.
— Возьмите, — сказал он, подходя к Ольге и подавая ей деньги.
Она побледнела и только могла пробормотать:
— Зачем?
— Это за вашу снисходительность, — отвечал он равнодушно.
Она вся вспыхнула и вскочила как ужаленная; глазенки ее блестели, как два горящих угля, ноздри поднимались, губы дрожали.
— За мою снисходительность! — сказала она, — так знайте же, что моя снисходительность дороже десяти рублей продается, а за то, что я для вас делала и от вас вытерпела… у вас слишком мало денег, чтоб заплатить мне.
И она бросила
