что идеал ее «оскорбительно уминьятюривается», — «приведут к тому, что вы увидите утопающего человека и не спасете его при всей возможности спасти».
Социальная зоркость Салтыкова проявилась именно в этом сознании, что Нагибиных, если они не откажутся от всеоправдания и примиренчества, ждет один удел — молчалинская «умеренность и аккуратность». Иронизируя над «мизерностью» идеала смирившегося разночинца, Салтыков заключил повесть рассказом о тусклом существовании Нагибина и Валинского в доме мелкого сутяги Вертоградова. «Умерщвление плоти» или сомнительное удовольствие от близости Маши, делящей свои прелести с нахлебниками отца, жирные пироги, ром с кизляркой, поучительные притчи о квартальных, душещипательные романсы и т. п. — все это нагнетало настроение безысходной тоски, вступая в резкий контраст с «лучезарной» идеей гармонии.
Итог мучительных раздумий Нагибина — признание «несовместимости» в настоящий момент двух действительностей: «неумытой», но «неотразимой» реальности и ослепительного, но «созерцательного» идеала. Сознавая, что «семена жизни» заключены и в той и в другой, Нагибин не солидаризируется с «нелепыми утопистами», но не соглашается и с консервативной философией Валинского, который принял жизнь «как она есть». Выводы Нагибина в широком философском смысле отражали этап в идейном развитии поколения Салтыкова, не разрешившего еще этого противоречия, но уже сознавшего, что единственным выходом из него, «посредствующим звеном» между теорией и действительностью, должна стать «практика», «деятельность», основанная на подлинном знании жизни — «без призраков».
В подзаголовке и предисловии к «Противоречиям» Салтыков высказывал свое сочувствие принципам гоголевского направления с его «преобладающим пафосом отрицания» пренебрежение к занимательности «сюжетца», пристальное внимание к «людям, обходящимся без обеда», к «тесной сфере повседневных отношений» и др. Вслед за Белинским и Герценом, Салтыков высмеял «трескучие эффекты» романтической литературы, охарактеризовал в насмешливых тонах «мечтательный мир» корреспондента Нагибина — господина NN. Писатель развенчал и помещичий «романтизм» Гурова, прикрывающего свою эгоистическую сухую натуру претенциозным байронизмом. Эту галерею романтиков, к которой отчасти принадлежал и Нагибин, Салтыков завершил фигурой «унылого» Граши Бедрягина — злой и умной пародией на романтический скептицизм и исключительность.
С произведениями «натуральной школы» «Противоречия» сближало и отношение к помещичье-крепостному быту и «благонамеренной» лицемерной морали. Портреты четы Крошиных удались Салтыкову больше всего. В изображении их жизни проявились особенно отчетливо антикрепостнические настроения писателя.
В художественном отношении повесть носила следы ученичества и подражания Гоголю, Достоевскому, Герцену, а также Жорж Санд.
В автобиографии 1878 года Салтыков, вспоминая о своих первых литературных опытах, упомянул также о влиянии на них повестей таких писателей «натуральной школы», как И. И. Панаев и П. Н. Кудрявцев.
Появление «Противоречий» в печати не было замечено критикой. И лишь Белинский, резко оценивая в письме к Боткину от 4–8 ноября 1847 года всю беллетристику «Отечественных записок» за этот год, не сделал исключения и для первой повести Салтыкова.[41]
Отзыв Белинского обусловлен был общей позицией критика, который порицал в 1847 году «неумеренное психологизирование» Достоевского, прямолинейную тенденциозность стихотворений Плещеева, «абстрактный способ суждения» В. Майкова о положительных идеалах и природе беллетристики. В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» Белинский решительно осудил механическое смешение науки и литературы, опасаясь сужения сферы общественного воздействии искусства. По этим же причинам Белинский сурово отозвался и о «Противоречиях», где принципы художественного изображения жизни нередко уступали место системе логических доказательств, развернутых в образ или описание. Помимо этого, критика мог оттолкнуть и жанр повести в письмах. Манера знакомить читателя с героями романов через их записки, — отмечал Белинский в той же статье, — «манера старая, избитая и фальшивая».[42]
Впоследствии Салтыков-Щедрин никогда не перепечатывал «Противоречий». По свидетельству Н. А. Белоголового, сатирик не раз подшучивал над своей первой повестью, «до того она была дика, восторженна и написана под очевидным впечатлением фурьеристских тенденций».[43] В автобиографическом письме к С. А Венгерову от 28 апреля 1887 года Салтыков-Щедрин именовал свой дебют «недоразумением», прибавив, что «Белинский назвал его бредом младенческой души». Но эти ретроспективно-иронические оценки не отражают, разумеется, отношения Салтыкова к своей первой повести в пору работы над нею.
В творческом развитии Салтыкова «Противоречия» занимают значительное место как первый набросок в разработке одной из главнейших тем всего творчества писателя — темы социальных контрастов русской действительности. В повести наметились и некоторые сквозные мотивы и типы позднейших произведений Салтыкова-Щедрина. В характеристике помещичьего быта Крошиных угадываются, например, очертания будущих сатирических картин «пошехонского раздолья». Всепоглощающая «страсть к деньгам», мелочное утомительное стяжательство «женщины-кулака» Марьи Ивановны Крошиной предсказывают целую галерею щедринских типов, действующих «в сфере благоприобретения» на страницах «Благонамеренных речей», «Господ Головлевых», «Пошехонской старины». От Нагибина протягиваются нити к «горестным» сомнениям Веригина («Тихое пристанище»), страданиям Бобырева («Тени»), исканиям Крамольникова («Приключение с Крамольниковым»), размышлениям Имярека («Мелочи жизни»).
Вместе с «Запутанным делом» повесть «Противоречия» привлекла к себе внимание политической <нрзб> Николая I и послужила одной из причин ареста и ссылки Салтыкова.
Стр. 71 (В. А. Милютину) — В. А. Милютин — выдающийся экономист и социолог, с которым Салтыков был связан не только кружковыми, но и дружескими отношениями (см. С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 224–234). Посвящение «Противоречий» Милютину отражало глубокую общность идейных интересов. Содержание повести перекликалось во многом с проблематикой статей Милютина «Опыт о народном богатстве или началах политической экономии» и «Мальтус и его противники», опубликованных почти одновременно с «Противоречиями» в «Современнике» (1847, № 8-12). См. об этом выше, стр. 402–404.
Стр. 71. Надо пользоваться и руководствоваться законами Природы: ее созерцает и с нею советуется разум. Сенека. О счастливой жизни, гл. 8 — Изречением из трактата Луция Аннея Сенеки «Ad Gallionem de vita beata» Салтыков указывал на основную мысль повести о «разумности природы», которую он противопоставлял дисгармонии и неестественности общественных отношений. Высказывание древнеримского философа-стоика Салтыков переосмысливал в соответствии с просветительской идеологией сороковых годов «Одно из самых твердых и общих убеждении нашей эпохи, — указывал В. А. Милютин, — есть убеждение в непреложной разумности природы в подчинении всего сущего общим и единым законам, водворяющим гармонию и порядок во всех явлениях мира физического и нравственного» («Мальтус и его противники» — «Современник», 1847, № 8, отд. II, стр. 169. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 79).
…видя литературу, наводненною отовсюду повестями с так называемыми занимательными сюжетцами — Салтыков имеет в виду поток развлекательной беллетристики, особенно на страницах журнала «Библиотека для чтения», где тянулись из номера в номер «Приключения, почерпнутые из моря житейского» А. Вельтмана, «Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова» Н. Кукольника и т. п., которые Белинский обличал в 1846–1847 годах за «невероятные романтические натяжки», «неестественность» и «презапутанность» действия («Современник», 1847, № 1, отд. III, стр. 39, № 3, отд. III, стр. 71. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 45, 131).
…публика чувствует потребность отдохнуть от этого шума, опомниться от неистовых воплей и кровавых зрелищ. — Салтыков намекает на поражение романтического направления, перекликаясь с Белинским, который констатировал в «Мыслях и заметках о русской литературе» («Петербургский сборник», 1846), что «романтические драмы, кровавые, страшные, эффектные» пишутся «все реже и реже; скоро они и совсем прекратятся. И хорошо! Лучше вовсе ничего, нежели много великолепного или какого бы то ни было вздору!» (В. Г. Белинский, т. IX, стр. 451).
Стр. 72. И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью. — Заключительные строки стихотворения Лермонтова «1-е января» (1840). Протестующее-обличительный пафос этого стихотворения был особенно созвучен настроениям автора «Противоречий», как и вся лирика Лермонтова, оказавшая глубокое воздействие на писательское самоопределение Салтыкова (см. об этом наст. том, примеч. к стихотворениям).
Стр. 74 …пора объяснить себе эту стоглавую гидру, которая зовется действительностью, посмотреть, точно ли так гнусна и неумыта она, как описывали нам ее учители наши — Под «учителями нашими» Салтыков подразумевает социалистов-утопистов, имея в виду прежде всего Фурье, который неоднократно сравнивал возрождающиеся войны, кризисы, преступления «строя цивилизации» с «головами гидры, множившимися под ударами Геркулеса». «Земля, — писал Фурье в «Теории четырех движений», — взывает к руке второго Геркулеса, чтобы очистить ее от чудовищных социальных явлений» (Шарль Фурье, Избранные сочинения, т. II, изд. АН СССР, М. — Л. 1951, стр. 138–139). Сопоставление цивилизации с «гидрой, изрыгающей реки яда на все человеческие пути», встречается в романе Ж. Санд «Лелия» (см. Ж. Санд, Избранные сочинения, т. 1, Гослитиздат, М., 1950, стр. 9), а также в статье Герцена «Новые вариации на старые темы» («Современник», 1847, № 3 Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 101).
…нет ли в самой этой борьбе, в самой этой разрывчатости смысла глубокого и зачатка будущего… — «Развал» настоящего с его «раздробленностью» общественных интересов, подчеркивал Фурье, «чреват будущим, и чрезмерность страданий должна привести к спасительному кризису» (Шарль Фурье, Избранные сочинения, т. II, стр. 138, т. IV стр. 131). Белинский и другие русские передовые мыслители, с которыми солидаризируется Салтыков, стремились наполнить этот тезис конкретно-историческим содержанием, предлагая искать «зародыши, зачатки» будущих социальных перемен в самой русской действительности («Взгляд на русскую литературу 1846 года» — «Современник», 1847, № 1, отд. III, стр. 15, 27–28. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 20, 32).
…эгоизм, наконец, есть определение человека, сущность его — В понимании эгоизма Салтыков исходил из так называемой теории «разумного эгоизма» французских просветителей XVII–XVIII веков и Л. Фейербаха. Эта теория была горячо поддержана Белинским, петрашевцами и Герценом, предлагавшим «именно на эгоизме, на этом в глаза бросающемся грунте всего человеческого, создать житейскую мудрость и разумные отношения людей» («Новые вариации на старые темы» — «Современник», 1847, № 3, отд. II, стр. 29. Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 96).
Стр. 75. Отвечаю: тогда прекращается прогресс человека… ибо, во всяком случае, результатом всех этих систем лежит одна и та же венчающая их идея счастия, равносильная смерти — Скептические раздумья Нагибина восходили, по-видимому, к буржуазным социологическим «гипотезам» относительности «счастья и блаженства на земле», обсуждавшимся в статьях В. А. Милютина «Мальтус и его противники». В свете таких «ложных» теорий, подчеркивал В. А. Милютин, связывая их с мальтузианским учением, — «человеку суждено рано или поздно достигнуть того идеального состояния», за которым уже не остается «никакой дальнейшей цели стремлений», кроме «постепенного и постоянного падения». Социалистическая «идея счастья» превращается в свою противоположность, и смерть становится «последним словом науки, самым существенным законом природы», так как «если человечеству суждено всегда развиваться в промышленности, в науке и в искусстве, то человеку суждено также запечатлевать своей кровью каждый из шагов своих на этом поприще; необходимость требует, чтобы над ним тяготела беспрестанно смерть» («Современник», 1847, № 8, отд. III, стр. 162, 172. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 72, 82).
Стр. 79. что
