дабы они впоследствии не могли отговориться невинностью, то дать им покуражиться и весь упомянутый образ мыслей выполнить, а потом и накрыть с поличным по надлежащему.
Волостной писарь Асаф Иванов Дудочкин».
____
Сон продолжается…
Полдень. В затишье, на огороде избы богатого бескормицынского крестьянина, Василия Егорова Бодрова, расставлено несколько столов, за которыми сидит человек до тридцати домохозяев, чествующих своего односельца Ипполита Моисеича Голопятова. Голопятов президенствует; по правую руку его сидит Крамольников, по левую — сельский староста Иван Матвеев Лобачев, напротив — хозяин дома и сотский. Воссияющий воздержался; он явился к началу трапезы, благословил яствие и питие и удалился под предлогом, что не подобает пастыреви вмешиваться в дела мира сего (впоследствии, когда началось дело о злоумышленниках он, по священству, так и показал следователю, что пустяшных мыслей о чествовании добродетели никогда не имел и между крестьянами не распространял, а что, ежели говаривал, что святых угодников не чтить — значит бога не любить, — то в этом виновен).
Мужички чинно хлебают из поставленных перед ними чашек. Хлебают и, в то же время, оглядываются и прислушиваются. Виновник торжества, словно бы перед причастием, надел синий праздничный кафтан и чистую белую рубашку; прочие участники тоже в праздничных одеждах. Неподалеку от пирующих, у соседней анбарушки, собрались старухи крестьянки и гуторят между собой; из-за огородного плетня выглядывает толпа ребятишек, болтающих в воздухе рукавами; с улицы доносится звон хороводной песни.
Долгое время молчание царствует за столами, как будто над сотрапезниками тяготеет смутное опасение. Уклончивость Воссияющего всеми замечена, и многие видят в ней недобрый знак. К великой собственной досаде, и Крамольников не может свергнуть с себя иго неловкого безмолвия, сковавшего уста и умы присутствующих. Он было приготовил целую речь, но думает, что в начале трапезы произнести ее еще преждевременно. Надо сначала завести простую крестьянскую беседу, и Крамольников знает, что достигнуть этого очень легко: стоит только пустить в ход подходящее слово, но этого-то именно слова он и не находит. Наконец, однако ж, он убеждается, что долее ждать невозможно.
— Жать, Василий Егорыч, начали? — обращается он к хозяину огорода таким тоном, словно бы ему клещами давили горло.
— Мы-то вчерась зажали, а другие хотят еще погодить, — отвечает Василий Егорыч, не без гордости оглядывая собравшихся.
— Чего ж бы, кажется, годить! На дворе жары стоят — самая бы пора за жнитво приниматься!
— С силами, значит, не собрались, Иона Васильич. У кого силы побольше, тот вперед ушел; у кого поменьше силы — тот позади остался.
— Это, ваше здоровье, так точно, — подтверждает и староста, — коли ежели у кого сила есть, у того и в поле, и дома — везде исправно. Ну, а без силы ничего не поделаешь.
— Что без силы поделаешь! — отзывается сотский.
— А вы, Ипполит Моисеич, как? скоро ли думаете начать жать? — втягивает Крамольников в беседу виновника торжества.
— Надо бы, сударь, — скромно отвечает Моисеич, — вчерась в поле ходили: самая бы пора жать!
— У нас же, ваше здоровье, рожь сыпкая, слабкая. День ты ее перепусти, ан, глядишь, третье зерно на полосе осталось, — объясняет Василий Егорыч, еще гордее оглядывая присутствующих и как бы говоря им: зевайте, вороны! вот я ужо, как у вас весь хлеб выйдет, с вас же за четверик два возьму!
— Не пойму я тут вот чего, — недоумевает Крамольников, — вы ведь землю-то по тяглам берете; сколько у кого тягол в семье, столько тот и земли берет — стало быть, по-настоящему, сила-то у каждого должна быть ровная.
— То-то, что не ровная: у одного, значит, одна сила, а у других — другая.
— Это так точно, — подтверждает староста.
— Воля ваша, а я это не понимаю.
— А в том тут и причина, что у меня, значит, помочью вчера жали. Купил я, например, мужикам вина, бабам пива — ко мне всякий мужик с радостью бабу пришлет. Ну, а как у другого силы нет — и на помочь к нему идти не весело. Он бы и рад в свое время работу сработать — ан у него других делов по горло. Покуда с сеном вожжается, покуда что — рожь-то и утекает.
— Страсть, как утекает!
— Опять и то: теперича, коли ежели я в засилие вошел — я за целое лето из дому не шелохнусь. А другой, у которого силы нет, тот раза два в неделе-то в город съездит. Высушит сенца, навьет возок и едет. Потому, у него дома есть нечего. Смотришь — ан два дня из недели и вон!
В рядах пирующих проносится глубокий вздох.
— Так-то, ваше здоровье, и об земле сказать надо: одному она в пользу, а другой ею отягощается. У меня вот в семье только два работника числится, а я земли на десять душ беру: пользу вижу. А у Мосеича пять душ, а он всего на две души земли берет.
Крамольников вопросительно взглядывает на виновника торжества.
— Действительно… — скромно подтверждает последний.
— Странно! ведь ему бы, кажется, еще легче с малым-то количеством справиться?
— То-то, сударь, порядков вы наших не знаете. Коли настоящей силы нет — ему и с огородом одним не управиться. Народу у него числится много, а загляни к нему в избу — ан нет никого. Старый да малый. Тот на фабрику ушел, другой в извозчиках в Москве живет, третьего с подводой сотский выгнал, четвертый на помочь, хошь бы примерно ко мне, ушел. Свое-то дело и упадает. Надо бы ему еще вчера свою рожь жать, ан глядишь — его бабы у меня зажинали.
— Зачем же они на стороне работают, коли у них и своя работа не ждет?
— Опять-таки, ваше здоровье, вся причина, что вы наших порядков не знаете.
Так-таки на том и утвердились: не знаете наших порядков — и дело с концом.
Беседа на минуту упадает; но на этот раз уже сам Василий Егорыч возобновляет ее.
— А я вот об чем, ваше здоровье, думаю, — обращается он к Крамольникову, — какая тут есть причина, что батюшка к нам не пришел?
Право, не знаю, — нерешительно отвечал Крамольников.
— А я полагаю: не к добру это! Сам первым затейщиком был, да сам же и на попятный двор, как до дела дошло. Не знаю, как вашему здоровью покажется, а по-моему, значит, неверный он человек.
— Признаться сказать, — вступается староста, — и я вчерась к батюшке за советом ходил: как, мол, собираться или не собираться завтра мужикам?
— Ну?
— Чего! и руками замахал: «Не знаю, говорит, ничего я не знаю! и что ты ко мне пристал!» Сказано, неверный человек — неверный и есть!
Крамольников потупился: поступок Воссияющего горьким упреком падает на его сердце.
— Он у нас, ваше здоровье, и до воли самый неверный человек был! — говорит кто-то из толпы, — признаться, напоследях-то мы не в миру с помещиком жили. Вот и пойдут, бывало, крестьяне к батюшке: как, мол, батюшка, следует ли теперича крестьянам на барщину ходить? ну, он и скосит это глазами, словно как и не следует. А через час времени — глядим, он уж у помещика очутился, уж с ним шуры да муры завел.
— Так уж ты смотри, Иона Васильич! — предупреждал Василий Егорыч, — коли какой грех — ты в ответе!
— Да чего вы боитесь? что мы, наконец, делаем? — пробует ободрить присутствующих Крамольников.
— Ничего мы не делаем; так промежду себя собрались; а все-таки, какова пора ни мера, нас ведь не погладят.
— За что же?
— А здорово живешь — вот за что! Никогда, мол, таких делов не бывало — вот за что! Мужику, мол, полагается, в своей избе праздники справлять, а тут ну-тка… вот за что! Писаренок вот тоже: давеча, от обедни шедши, я с ним встретился — и не глядит, рыло воротит! Стало быть, и у него на совести что ни на есть нечистое завелось!
В это время на улице раздается свист.
— А ведь это он, это писаренок посвистывает! Гляньте-ко, ребята, не едет ли по дороге кто-нибудь?
— Чего глядеть! Я на колокольню Минайку сторожа поставил: чуть что, говорю, сейчас, Минайка, беги! — успокоивает общество староста.
— Так ты уж сделай милость, Иона Васильич! просим тебя: как ежели что, так ты и выходи вперед: я, мол, один в ответе!
Крамольникову делается грустно, и слова Воссияющего «не стоит из-за пустяков» невольно приходят ему на мысль. Но он еще бодрится, и даже самое негодование, возбуждаемое маловерием крестьян, проливает какую-то храбрость в его сердце.
— Сказал, что один за всех в ответе буду — и буду в ответе! — говорит он твердым и уверенным голосом, — и не боюсь! никого я не боюсь, потому что и бояться мне нечего.
— А если ты не боишься — так и слава богу! И мы не боимся — нам что! Когда ты один в ответе — стало быть, мы у тебя все одно как у Христа за пазушкой!
Крестьяне успокоиваются и словно бодрее принимаются за ложки. На столах появляется вторая перемена хлёбова и по стакану вина. Крамольников подмигивает одним глазом Василию Егорычу, который встает.
— Ну, Мосеич, будь здоров! — провозглашает он, — пятьдесят лет для бога и для людей старался, постарайся и еще столько же!
— Мосеичу! Палиту Мосеичу! — раздается со всех сторон, — пятьдесят лет здравствовать!
Виновник торжества видимо взволнован, хотя и старается казаться спокойным. Бледное старческое лицо его кажется еще бледнее и словно чище: он тоже встает и на все стороны кланяется.
— Благодарим на ласковом слове, православные! — произносит он слегка дрожащим голосом, — а чтоб еще пятьдесят лет маяться — от этого уже увольте!
— Нет, нет, нет! Пятьдесят лет да еще с хвостиком! — настаивают пирующие.
Здесь бы собственно и сказать Крамольникову приготовленную речь, но он рассчитывает, что времени впереди еще много, и потому решается предварительно проэкзаменовать юбиляра. С этою целью он делает ему точь-в-точь такой же допрос, какой ловкий прокурор обыкновенно делает на суде подсудимому, которого он, в интересах казны, желает подкузьмить.
— А что, Ипполит Моисеич, — говорит он, — много-таки, я полагаю, вы на своем веку видов видели?
— Всего, сударь, было, — просто и скромно отвечает юбиляр.
— Он у нас и в огне не горит, и в воде не тонет! — подсмеивается староста.
— Как и все, Иван Михайлыч.
— Ну-с, а скажите, правду ли говорят, что вы несколько раз замерзали? — продолжает Крамольников.
—
