деле мне посодействовать… Брось, любезный, мочалку-то свою!
Прокофий Иваныч. То есть вы это о бороде говорить, ваше
превосходительство, изволите?
Лобастов. Ну, разумеется.
Прокофий Иваныч (подумав немного, решительно). Это можно, ваше
Лобастое (несколько озадаченный). Ай да молодец, Прокофий Иваныч! вот
подарил-то, дружище! Поцелуемся, брат! (Целуются.)
Прокофий Иваныч. Потому нам, ваше превосходительство, это можно, что мне
теперича самому этот сюжет оченно поперек стал! Я так даже удумал, что
если мне бог поможет папеньку на ми-лость склонить, так я и тещу
Василису Парфентьевну и всю эту шаверу из дому метлой… потому как я
своим лицом никаких против просвещения резонов не имею, а только
Василиса Парфентьевна через Мавру Григорьевну на мою плоть действует…
так я теперича и Мавру Григорьевну из своих рук поучить могу, если шибко
мне прекословить будет!
Лобастов. Ну, и славно! Только, смотри же ты не надуй меня… видит бог,
живого тогда не остав-лю!.. Поцелуемся, брат! (Целуются.)
Прокофий Иваныч. Прощенья просим, ваше превосходительство. (Уходит.
Сцена несколько времени остается пустою.)
СЦЕНА VI
Прокофий Иваныч (возвращается). Четвертую часть!.. не жирно ли будет? Эк
ведь отвалил! Я и сам тоже жить хочу; ты не смотри на меня, что я
смирный да в сермяге хожу — мне эти глупости-то уж вот как надоели!
Довольно того, что жениться Гаврилку на твоем выродке заставлю… А ведь
довольно будет забавно, Гаврилка, как ты с этакой-то сорокалетней
девчищей под венец пой-дешь! А пойдешь, брат, хоть и будет у тебя сердце
воротить, пойдешь… Я свой долг благодарно-сти перед его
превосходительством исполнить должен — это так! Ну, и старость мою тоже
утешать будешь… (Задумывается.) А что, если да он меня обманет, или
хоть просто ничего в мою пользу сделать не успеет? Господи! да чтo ж это
такое будет? И из-за чего я весь этот раздор зате-ял? так вот дурость
напала! А ведь и нравом-то я весь в папеньку вышел; оттого-то, может, и
разговор у нас завязался! он говорит «да», а я говорю «нет», да тут еще
и сарафанницы по-доспели… так-то-с!.. (Вздыхает.) Теперь вот и
оскобли, пожалуй, рожу, так и то еще не подействует… Первое дело, он
хоть и любит, чтоб ему покорялись, а тоже ведь понимает, об чем
естество-то человеческое тоскует! А второе дело, и не подпустят меня к
нему… особливо этот Семен! Вот, я вам доложу, смрадная-то скотина,
даром что статский советник!.. Ну, а если да этому Семену отступного
под-сунуть?.. А ведь недурно я это загадал! Конечно, генерал обещал, да
ведь кто его знает, как он там успеет, а как сам со всех сторон дело
обделаешь, так и совесть-то будет словно покойнее…
СЦЕНА VII
Прокофий Иваныч и Живновский.
Живновский (высовывая голову из средних дверей). Почтеннейшему
благодетелю Прокофию Иванычу нижайше кланяюсь.
Прокофий Иваныч (вздрогнув). Тьфу ты пропасть! Ты, что ли, Федор Федорыч?
Живновский. Я, Прокофий Иваныч, все я-с; отдохнуть к вам от трудов
пришел, ну, и водочки, может, поднесете… Не мало-таки мы сегодня с
вашим родителем маялись!
Прокофий Иваныч. А чтo?
Живновский. А как же, сударь! и в аптеку сбегать, и за лекарем, все я-с!
Ведь уж и духовную се-годня Иван-то Прокофьич написали…
Прокофий Иваныч (в испуге). Чтo ты! чтo ты! да ты не ври!
Живновский. Вот умереть хоть сейчас, если не написали! Сам своими
глазами, сударь, видел! Семен Семеныч и писал-то!
Прокофий Иваныч (растерянный). Чтo ж это Андрей-то Николаич! Господи! Да
ты врешь, про-ходимец ты этакой?
Живновский. Зачем врать, Прокофий Иваныч? Сам, сударь, своими ушами
слышал, как читали; шесть недель нищих кормить приказал, чтобы за
душу-то его, значит, бога молили.
Прокофий Иваныч. Именье-то, именье-то кому?
Живновский. А имения, говорит, внуку моему Гавриле часть, дочери моей
любезной Настасье Ивановне часть, да на построение храмов божиих часть,
а сыну моему любезнейшему Прокофию Иванычу родительское мое благословение…
Прокофий Иваныч. Да чтo ж это такое будет? грабить, что ли, они меня
хотят? резать, что ли, хотят? (Не помня себя, бросается на Живновского.)
Нет, ты скажи, зарезать, что ли, меня при-шел?.. Батюшки! православные!
грабят!
СЦЕНА VIII
Те же и Василиса Парфентьевна и Мавра Григорьевна (вбегают испуганные).
Василиса Парфентьевна. Чтo такое? чтo еще случилось?
Прокофий Иваныч (бросив Живновского, мечется по комнате). Портного!
цырульника! (Рвет себя за бороду.) Да возьмите вы ее, ешьте вы ее…
Лошадь скорее! шапку! где моя шапка?
Василиса Парфентьевна. Да образумься: куда ты бежать-то хочешь?
Прокофий Иваныч (останавливаясь). Куда бежать?.. Господи! и бежать-то
некуда! зарезали ме-ня! погубили!
(Занавес опускается.)
ДЕЙСТВИЕ II
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Фурначев, статский советник, 55 лет.
Настасья Ивановна, жена его, 30 лет.
Прокофий Иваныч.
Лобастов.
Анна Петровна Живоедова, 40 лет, сирота, из благородных, живущая в доме
старика Пазухина в качестве экономки.
СЦЕНА I
Театр представляет кабинет статского советника Фурначева. Посреди сцены
большой, письменный стол, на котором во множестве лежат дела и бумаги.
По стенам несколько кресел, а налево от зрителей диван; мебель обита
драдеда-мом; в одном углу шкаф, в котором расставлены: свод зако-нов и
несколько других книг. В средине комнаты дверь. Семен Семеныч, одетый в
халат, сидит за письменным столом, углубившись в чтение «Московских
ведомостей». Фурначев принадлежит к разряду тех людей, которых называют
солидными; он большого роста, с приличным чину брюшком, ходит прямо,
говорит медленно и с достоинством; манеры и движения имеет начальственные.
Фурначев (прерывая чтение). Итак, в настоящем году следует ожидать
кометы! Любопытно бы, однакож, знать, что предвещает это знамение
природы? Гм… Комета, сказывают, будет необыкно-венная, с чрезвычайным
хвостом… Стало быть, хвостом этим и землю задеть может… странно! что
ж тогда предположения человеческие? Иной копит богатства вещественные,
другой богатства душевные, один плачет, другой смеется… бьются,
режутся, проливают кровь, разрушают города и вновь созидают… и вот!
Иной философ утверждает, что мир — вода, другой, что мир — огонь, и что
же из всего этого вышло? Только та одна истина, что человеческому
мышлению предел поло-жен! Однако, эта комета неспросту… что-то будет?
Если война будет, то должна быть кровопро-литная, потому что и комета
необыкновенная… Во всяком случае рекрутский набор будет… (Вздыхает.)
Мудры дела твоя, господи! так-то вот все дела человеческие на практике к
одному концу приводятся: там, в небесных сферах, комета совершает
течение, на концах земли кровь проливается, а в Крутогорске это
просто-напросто рекрутский набор означает! {Слышен стук в дверь.) Кто там?
Голос за дверью. Это я, душенька.
Фурначев. Можешь войти, Настасья Ивановна.
СЦЕНА II
Фурначев и Фурначева (дама еще не старая и очень полная; одета
по-домашнему в распашной капот).
Настасья Ивановна. Я, душечка, к тебе.
Фурначев. Что ж, милости просим, сударыня.
Настасья Ивановна. Я, душечка, думала, что ты заперся и деньги считаешь.
Фурначев (с скрытою досадой). Рассудительный человек никогда таким
вздором не занимается, потому что во всякое время положение своих дел
знает… Рассудительный человек досуги свои посвящает умственной беседе
с отсутствующими. (Указывает на «Московские ведомости».)
Настасья Ивановна. Будто ты уж никогда и не считаешь деньги?
Фурначев. Что ж тебе угодно, сударыня?
Настасья Ивановна. А я, душечка, на тебя поглядеть пришла. Сидишь все
одна-одинешенька, никакого для души развлеченья нет.
Фурначев. Скоро вот комета будет.
Настасья Ивановна. Что ж такое это за комета?
Фурначев. Звезда небесная, сударыня. Является она в годины скорбей и
испытания. В двенадца-том году была видима… тоже при царе Иване
Васильиче в Москве явление было… звезда и хвост при ней…
Настасья Ивановна. Да уж хоть бы комета, что ли,— скука какая!
Фурначев. Вот вы, сударыня, женщины всё так: вам бы только поегозить
около чего-нибудь, а там что из этого выйдет, хоть даже народное
бедствие,— вам до этого дела нет. Правду говарива-ли старики, что
женщина — гостиница жидовская.
Настасья Ивановна. За что ж ты ругаешься-то, Семен Семеныч? Конечно,
лучше на комету по-смотреть, нежели одной в четырех стенах сидеть… Ты
лучше скажи, был ты у папеньки?
Фурначев. Был, сударыня.
Настасья Ивановна. Ну, что ж, умирает?
Фурначев. Умирал было, да вдруг опять жив и здоров сделался.
Настасья Ивановна (зевая). Господи! скука какая! целый вот век умирает,
и все не умрет! Как это ему еще жить-то не надоело!
Фурначев. А я все-таки тебе скажу, что у тебя язык только по-пустому
мелет. Конечно, если б Иван Прокофьич духовную в нашу пользу оставил…
(спохватясь), то и тогда бы не следовало же-лать смерти родителя.
Настасья Ивановна. Будто ты уж и не желаешь папенькиной смерти! Хоть бы
при мне-то ты об добродетели не говорил!
Фурначев. Добродетель, сударыня, украшает жизнь человеческую; человек,
не имеющий добро-детели, зверь, а не человек!.. Разумеется, если б
почтеннейший Иван Прокофьич этак вдруг богу душу отдал, то есть без
размышления, как птицы, например, небесные, ну, тогда, конечно, Хри-стос
бы с ним: пожил человек, свое дело исполнил!
Настасья Ивановна. А все-таки ты, стало быть, папенькиной смерти
желаешь!.. (Зевает.) А на чтo тебе деньги? только согрешенье с ними одно!
Фурначев. Деньги, сударыня, всякому человеку надобны… Даже нищий на
улице стоит, и тому деньги надобны: потому он и руку христовым именем
протягивает!
Настасья Ивановна. Дети, что ли, у тебя есть? Тaк вот, только бы
нахапать побольше, а зачем, и сам, чай, не знаешь. (Фурначев углубляется
в чтение газеты.) Даже противно смотреть на тебя, какую ты из-за денег
личину перед папенькой разыгрываешь! Если б еще своих не было! Кому-то
ты их оставишь, как умрешь? (Входит лакей.)
Лакей. Анна Петровна приехала.
Фурначев. Проси. (Лакей выходит.) Ты хоть при ней-то, сударыня,
глупостей своих не говори.
Настасья Ивановна. Вот бы вас вместе женить; по крайней мере, была бы
парочка.
СЦЕНА III
Те же и Живоедова (одета в распашной капот, набелена и нарумянена;
ростом видная и корпусом плотная).
Живоедова. А я, Настасья Ивановна, к вам. Давеча супруг-то сказал, что
неможется вам… (Целу-ются.)
Настасья Ивановна. Под ложечкой что-то…
Фурначев. Уж чего под ложечкой! (Живоедовой.) Вчера, сударыня, так
накушалась, что даже ды-ханье ночью-то остановилось!
Живоедова. Да вы бы, сударь, не давали бы им этак-то кушать!
Фурначев. Нельзя, Анна Петровна, нельзя-с. Пробовал уж я, да только
время понапрасну потра-тил, а время, известно вам, такой капитал,
которого не воротишь. Всякий капитал воротить можно, а время воротить
невозможно…
Настасья Ивановна. Ну, кaк дoма, Анна Петровна?
Живоедова. Да чтo дома? Не знаю уж как и сказать-то: иной раз видится,
будто умереть ему надо, а иной раз будто жить хочет… Измучилась я с
ним совсем.
Фурначев. Для вас, почтеннейшая Анна Петровна, уж одно то как должно
быть прискорбно, что в глазах ваших страдает особа, которой вы, можно
сказать, с детства облагодетельствованы.
Живоедова. Чтo и говорить, Семен Семеныч! Конечно, кому другому ничего…
Фурначев. Нет, моя почтеннейшая, не говорите этого… всякому, даже
бесчувственному человеку, и тому прискорбно!
Живоедова. Всё не супротив моего! Ведь я, сударь, с пятнадцати лет с ним
в грехе: еще мале-хонькую меня родители-то ему продали!.. Разумеется,
кабы духовная… слова нет, хорошо, кабы духовная! А то, сударь, и ни с
чем пойдешь, только слава, что дворянского рода!
Фурначев. А вы бы вразумили папеньку-то, Анна Петровна!
Живоедова. А как ты его вразумишь! вот он лежит, как чурбан, да
привередничает… Я уж и то ему грозила: придется, мол, тебе, Иван
Прокофьич, перед царя небесного предстать! спросит он тогда тебя, на
кого, мол, ты Аннушку оставил? Так он, сударь, только засмеялся на это:
«я, гово-рит, еще годков с пять проживу!» да намеднись чтo еще выдумал:
поди, говорит, Аннушка, сюда: я хошь погляжу… Ах, тяготы-то наши
только никому неизвестные!.. А вот Андрей Николаич еще говорит, что меня
бог милостью сыскал!
Фурначев. Что и говорить, моя почтенная! Уж ваша жизнь какая! вы дама в
