я часто
Настасье Ивановне говорю: что-то поделывает наша почтенная Анна
Петровна? вот истинная-то страдалица!
Настасья Ивановна. Уж чтo правда, то правда, Анна Петровна; я вот хоть и
дочерью папеньке прихожусь, а, кажется, ни за что бы на свете этакой
муки не вытерпела.
Фурначев. Ничего, бог милостив, не останетесь без возмездия…
Вспомните, сударыня, что бог на небеси призирает труждающихся!
Живоедова. Так-то так… хорошо, кабы ваша правда была, Семен Семеныч. А
то вот как придется на старости-то лет опять в чужие люди итти!
Фурначев. Не говорите этого, сударыня. Бог именно видит, кто чего
заслуживает, а добродетель-ные люди всегда и на сем и на том свете мзду
для себя получали. Это уж я по себе заключать могу.
Живоедова. Хорошо, кабы на сем-то, Семен Семеныч, а то вот Прокофий-то
Иваныч думает, что и раздор-то весь промеж них через меня вышел, так он
с меня и рубашку-то последнюю, пожалуй, в ту пору сымет… А разве я
виновата тут? Разве виновата я, что он не захотел сермяжником ос-таться,
да и сына обнатуриться нудить стал? Разве не говорила я в ту пору
Прокофию-то: подари ты ему мочалку-то свою! да не женись на Маврушке!
Так он не то чтобы доброго слова послу-шаться, еще выдумал на другой
день в баню с супругой-то пойти: это, говорит, по старому рус-скому
Фурначев. Да, крепонек-таки любезнейший братец.
Живоедова. Вы одно тo возьмите, что у него сын ведь есть, тоже чин
имеет, у губернатора по по-ручениям служит!.. А ну, как он,
губернатор-от, проведамши про такой-то страм, да спросит
Гав-рюшеньку-то: «а чей, мол, это отец без стыда безо всякого гнусным
манером в баню ходит?» Ведь тогда молодцу-то от одного от страму хоть в
тартарары провалиться!
Настасья Ивановна. Просто даже скверно смотреть на этого Прокофья,
голубушка Анна Петров-на. Намеднись вот в церкви, так при всех и лезет
целоваться — я даже сгорела от стыда… Вы возьмите, Анна Петровна, я
ведь статская советница, в лучших домах бываю, и вдруг такой аф-ронт!
Живоедова. А ведь это он, сударыня, с озорством сделал. Он даром что
смирно смотрит, а ведь тоже куда озороват!
Настасья Ивановна. И я то же говорю, да вот Семен Семеныч все не
верит… кабы не Семен Се-меныч, так я бы, кажется, давно ему в бороду
наплевала.
Фурначев. Излишняя чувствительность, Настасья Ивановна, ведет лишь к
погибели. Кто может предвидеть, какими тайными путями ведет провидение
человека? По моему мнению, почтенней-шая Анна Петровна, человек самое
несчастное в мире создание. Родится — плачет, умирает — плачет.
Следовательно, Настасья Ивановна, нам нужно с кротостью нести тяготы
наши. Так ли?
Живоедова. Это правда, Семен Семеныч.
Фурначев. Ты бы вот, Настасья Ивановна, в горячности чувств своих,
плюнула Прокофью Ива-нычу в бороду, а кто знает? может быть, еще и
пригодится тебе эта борода? Человек в своей кич-ливости предпринимает
иногда вещи, в которых впоследствии горько раскаивается, но недаром
гласит народная мудрость: не плюй в колодезь — испить пригодится…
может быть, почтеннейший Прокофий Иваныч и есть тот самый колодезь, о
котором гласит пословица? Каково же тебе, суда-рыня, будет, если после
испить-то из него придется?
Настасья Ивановна. Чтой-то ты, душечка, как говоришь скучно! Даже спать
хочется.
Фурначев. Полезные истины всегда скучно выслушивать, сударыня. Только
зубоскальство мод-ных вертопрахов приятно ласкает слух женщины. Но
истина, хотя и не столь привлекательна, зато спасительна. Так ли,
почтеннейшая Анна Петровна?
Живоедова. Мудрено чтой-то вы говорите, Семей Семеныч.
Фурначев (снисходительно улыбаясь). Ну-с, будем говорить попроще… Что
касается до духовной, то и я сам, моя любезнейшая, того мнения, что Иван
Прокофьич ее не сделает, и Прокофий Ива-ныч, стало быть, естественным
образом достигнет желаемого.
Живоедова. Ведь он с меня рубашку снимет, Семен Семеныч!
Фурначев. Это дело возможное, сударыня.
Живоедова. Хоть бы вы научили, как помочь-то этому?
Фурначев. Я об этом предмете желал бы иметь с вами откровенный разговор,
Анна Петровна.
Настасья Ивановна. Мне уйти, что ли?
Фурначев. Можешь уйти, Настасья Ивановна, — мы не долго… (Настасья
Ивановна уходит.)
СЦЕНА IV
Те же, кроме Настасьи Ивановны.
Фурначев (притворяя плотно дверь). Мне с вами, Анна Петровна, по душе
Живоедова. Что ж, Семен Семеныч, извольте беседовать.
Фурначев (вполголоса). Я, сударыня, думаю, нельзя ли тово… (Идет снова
к двери и, посмотрев, нет ли кого за нею, возвращается.) Насчет этого
мы, кажется, оба согласны, что на духовную на-дежды мало; ведь в его
мнении чтo духовную написать, что умереть — все один сюжет-с; стало
быть, того не миновать, что не нынче, так завтра все Прокофью Иванычу
достанется…
Живоедова. Это, сударь, по всему видимо, что к тому дело клонит.
Фурначев. Стало быть, вы размыслите только, любезная Анна Петровна,
какие последствия вы-дут для вас из этого обстоятельства. Во-первых, он
вас в ту же минуту из дому выгонит…
Живоедова. Ох, батюшка, лучше и не говори!
Фурначев. Нет, сударыня, истину всегда выслушать полезно. Стало быть, он
вас выгонит — это первое. Вы возьмите, моя почтенная, как вам тогда
жить-то будет! Вы человек неженный, при-выкли и кусок сладкий съесть, и
на кроватке понежиться и то, и другое, и третье… Каково же, су-дарыня,
как вам вдруг голову приклонить негде будет? Как вам, может быть, в
глухую темную ночь или в зимний морозный день придется в одном, с
позволенья сказать, платье христовым име-нем убежище для себя выпрашивать?
Живоедова. Ох, батюшки, чтой-то уж ты больно страшно говоришь! Неужто
Фурначев. Станется, сударыня, непременно станется… Но будем
продолжать. Во-вторых, я пола-гаю, что вы и об законном супружестве
иногда помышляете?
Живоедова (задумчиво). Хорошо бы, Семен Семеныч, уж куда бы как хорошо!
Хоть бы вы обо мне, сироте, подумали, да из палатских за кого-нибудь
высватали…
Фурначев. Это можно, сударыня. Сам я ведь знаю, что в супружеском
состоянии великие сладо-сти обретаются… Только ведь вы за
какого-нибудь не пойдете, вам надобен человек солидный-с… Ну, а
солидному человеку и супругу надобно такую, чтобы могла за себя
отвечать. Красота телес-ная — тлен, Анна Петровна; умрем мы — что же от
нее, от этой красоты, останется? Страшно ска-зать — один прах! Красота
душевная, бесспорно, тоже вещь капитальная, но развращение века уж
таково, что нравственные красы пред коловратностью судеб тоже в онемение
приходят… Стало быть, солидному-то человеку капитал нужен настоящий-с.
Живоедова. Понимаю я это, Семен Семеныч, очень понимаю.
Фурначев. А если понимаете, так дело, значит, в том состоит, каким,
образом добыть приличный капитал, и об этом-то намерен я с вами теперь
беседовать. (Снова подходит к двери, заглядывает в следующую комнату и
возвращается. Вполголоса.) В каком месте, сударыня, у Ивана Прокофьи-ча
сундук с капиталами находится?
Живоедова. Сами, чай, знаете, Семен Семеныч, что в опочивальной под
кроватью сундук.
Фурначев. Это, сударыня, не хорошо. (Задумывается.) А. часто ли Иван
Прокофьич себя поверя-ет?
Живоедова. Каждый день, сударь. У него, у голубчика, только ведь и
радости, что деньги считать! Утром встанет, еще не умоется, уж кричит:
Аннушка! сундук подай! ну, и на сон грядущий тоже.
Фурначев. И это не хорошо, сударыня. Позвольте, однакож. Так как Иван
Прокофьич находится в немощи и, следовательно, нагибаться сам под
постель не в силах, из этого явствует, что обязан-ность эту должен
исполнять кто-нибудь другой…
Живоедова. Я, сударь, лазию.
Фурначев. А так как, вследствие той же немощи почтеннейшего Ивана
Прокофьича, вы не може-те не присутствовать при действиях, которыми
сопровождается поверка…
Живоедова. Присутствую, Семен Семеныч, это правда, что присутствую.
Только он нынче стал что-то очень уж сумнителен, прогнать-то меня не
может, так все говорит: отвернись, говорит, Ан-нушка, или глаза зажмурь…
Фурначев. Стало быть, вы не видите, что он делает?
Живоедова (вздыхая). Уж как же не видеть, Семен Семеныч!..
Фурначев. Стало быть, вы можете сообщить и нужные по делу сведения…
Например, как велик капитал почтеннейшего Ивана Прокофьича?
Живоедова. Велик, сударь, велик… даже и не сообразишь — вот как
велик… Тaк я полагаю, что миллиона за два будет…
Фурначев. Это следовало предполагать, сударыня. Иван Прокофьич — муж
почтенный; он, мож-но сказать, в поте лица хлеб свой снискивал; он
человеческое высокоумие в себе смирил и уподо-бился трудолюбивому
муравью… Не всякий может над собой такую власть показать, Анна
Пет-ровна, потому что тут именно дух над плотью торжество свое проявил.
Во всяком случае, моя до-рогая, вы, я полагаю, были достаточно
любознательны, чтоб осведомиться, в каких больше доку-ментах находится
капитал Ивана Прокофьича? то есть в деньгах или в билетах? и если в
билетах, то в «именных» или «неизвестных»?
Живоедова. Больше на неизвестного, Семен Семеныч! а есть малость и именных.
Фурначев. Это, сударыня, хорошо… (Шутливым тоном.) Так, по моему
мнению, почтеннейшая наша Анна Петровна, смысл басни сей таков, что вы
на первый случай одолжите нам слепочка с ключа или замка, которым
«тяжелый сей сундук» замыкается.
Живоедова. Как же это, Семен Семеныч, слепочек? я что-то уж и не понимаю.
Фурначев. А вы возьмите, сударыня, вощечку помягче, да и тово-с…
(Показывает рукой.)
Живоедова (задумчиво). А ну, как он увидит?
Фурначев. Вы это, сударыня, уж под кроваткой сделайте: это вещь не
мудрая — можно и в поте-мочках сделать.
Живоедова. Да мне чтой-то все бoязно, Семен Семеныч: мое дело женское,
непривычное… ну, как увидит-то он? куда я тогда с слепочком-то поспела?
Фурначев. Увидеть он не может-с; надо не знать вещей естества чтобы
думать, что он, находясь на кровати, может видеть что под кроватью
делается… Человеческому зрению, сударыня, пределы положены; оно не
может сквозь непрозрачные тела проникать.
Живоедова. Да ведь я, Семен Семеныч, женскую свою слабость произойти не
могу… я вот, кажется, так и издрожусь вся как этакое дело сделаю. А
ну, как он в ту пору спросит: «ты чего, мол, дрожишь, Аннушка? ты, мол,
верно, меня обокрала?» Куда я тогда поспела! Я рада бы радостью, Семен
Семеныч, да дело-то мое женское — вот что!
Фурначев (в сторону). Глупая баба! (Громко.) Если он и сделает вам такой
вопрос, так вы можете сказать, что от натуги сконфузились… такой ответ
только развеселить его может, сударыня.
Живоедова (робко). Ну, а потом-то что, Семен Семеныч?
Фурначев. А потом, сударыня, мы закажем себе подобный же ключ, и как
начнет он умирать… Впрочем, сударыня, подробности зараньше определить
нельзя; тут все зависит от одной минуты.
Живоедова. Да зачем же ключ-то фальшивый! Как он помрет, можно будет и
Фурначев. Первое дело, грех мертвого человека тревожить… интересы свои
соблюдать можно, а грешить зачем же-с? А второе дело, может быть,
неровен случай, и при жизни его придется эту штуку соорудить, при
последних, то есть, его минутах… поняли вы меня?
Живоедова (робко). А как же насчет денег-то?
Фурначев. В этом отношении вы можете положиться на мою совесть,
сударыня. Труды наши об-щие, следовательно, и плоды этих трудов должны
быть общие.
Живоедова. То-то, Семен Семеныч… Да мне как-то бoязно все… как это
слепочек… и все такое.
Фурначев. Однако нет, Анна Петровна… это уж вы, значит, своего счастья
не понимаете… (Слы-шен стук в дверь.) Кто там еще?
Голос Настасьи Ивановны. Кончили вы, душечка? можно войти?
Фурначев (Живоедовой). Вы это сделаете, почтеннейшая Анна Петровна!..
Можешь войти, Настасья Ивановна, мы кончили!
СЦЕНА V
Те же и Настасья Ивановна.
Настасья Ивановна. Наговорились, что ли? Ну, теперь, голубушка Анна
Петровна, и закусить не мешает.
Фурначев. Помилуй, сударыня, давно ли, кажется, обедали — и опять за
еду! ведь ты не шутя та-ким манером объесться можешь!
Живоедова. И, батюшка, это на пользу!
Настасья Ивановна. Я вот то же ему говорю… Да ведь и скука-то опять
какая, Анна Петровна! Книжку возьмешь — сон клонит; чтой-то
