ведь тебе самой, плутовка, хочется, чтоб тебе не давали покою.
— Ну, мир, что ли, Оля? да отвечай же!
— Не стоите вы, право…
Но хотя он и не стоил, а все-таки личико понемногу оборачивалось к нам. Когда они посмотрели друг на друга, то оба, неизвестно чему, засмеялись, и я снова увидел тот жест, про который говорил вам и который ясно обозначал: «Что, натерпелся ты? будешь ты вперед слушаться?» — хотя я решительно не понимаю, как можно не слушаться подобного ангела!
— За что же ты сердишься на меня, дурочка? — спросил Брусин.
— Ах, отстань от меня; ты глупый и ничего не понимаешь.
Оля потупилась.
— Благодарю за комплимент.
— Это не комплимент, а правда. Не правда ли, Николай Иваныч, ведь он глупый?
— Не знаю; я так думаю, что не совсем…
— Ну, вот вы какие! и вы за этого негодного?.. а, право, премиленькая у вас квартирка…
Молчание. Видно было, что ей ужасно хотелось, чтоб ее пригласили на эту миленькую квартирку.
— Оля! а Оля! — молвил Брусин.
— Ну, что еще?
— Знаешь ли, что я вздумал?
— Вот какой глупый! разве я Анна-пророчица, чтобы знать, что ты думаешь! И он не глуп после этого, Николай Иваныч!
— А я думаю, кабы ты…
— Вот еще вздор какой! пойду я к тебе на квартиру; с меня и своей довольно…
— Да я и не думал тебе предлагать… Оля зарделась и топнула с досады ножкой.
— Совсем и не думал, — продолжал Брусин, в свою очередь кокетничая и гоняя Ольгу, — и с чего берут, право, эти девушки… А я просто-напросто хотел попросить тебя запереть окошко.
— А вам что за дело до моего окошка?
— Да так; видишь некоторые лица… неприятно! Право, заперла бы ты окно, Оля!
— Ну, вот, теперь уж ты начал бесить меня. Мало мы ссоримся! довольно, что и я иногда пристаю к тебе!
— А! попалась, попалась же ты, плутовка! ну, за это надевай же шляпку да и марш к нам на квартиру!
— Зачем же шляпку… я и так…
— Без шляпки? смотрите, как теперь спешит!
— Да я совсем не к тебе, а к ним… да, к Николаю Иванычу — вот же тебе!
— Ну, хорошо, хорошо; только, пожалуйста, поскорее! а то все через двор переговаривайся… такая скука!
— Она уж была у тебя? — спросил я его, покуда Оля собиралась.
— Нет; это в первый раз.
— Хорошая девушка!
— Не правда ли? И какое сердце! Я когда-нибудь расскажу тебе ее историю… она мне все с первого же разу пересказала.
— Поздравляю тебя…
— А ты и не заметил ничего? уж мы давно…
— Как же, как же! куда мне заметить что-нибудь… В это время Оля проходила по двору.
— Посмотри, какая славная девушка! — сказал он мне и потом закричал ей: — А каков Николай-то, Оля! ведь он давно уж все знает, а мне и виду не подавал… право!
Оля улыбнулась и погрозила мне пальчиком.
Через несколько секунд она была уж у нас. Приятель мой был вне себя; он целовал ее руки, целовал ее губы, глаза, прижимал ее к сердцу, и потом опять целовал, опять обнимал, до того даже, что мне сделалось тошно.
— Да полно же тебе, Александр! — говорил я, — ты точно ребенок.
— За дело ему, за дело, — отзывалась Оля, — покою мне не дает: такой негодный!
А между тем нисколько не противилась ласкам Брусина, а только еще пуще раззадоривала его.
Наконец он выпустил ее из рук; с ребяческим любопытством начала она оглядывать каждый уголок нашей квартиры. Квартира была как и все петербургские квартиры, назначенные для помещения капиталистов; всего две комнаты; одна моя, другая — Брусина, и обе довольно скудно убраны; но Ольга осталась очень довольна и заметила, что такой удобной квартиры не только в Петербурге, но даже и у француза нет. В особенности нравилась ей комната Брусина. Она попеременно садилась то на диван, то на кресла, и все находила преудобным. Стала даже мало-помалу давать советы, как бы все получше устроить, и весьма удивлялась, как это у Александра нет в заводе кровати, и тотчас же изъявила сомнение в удобности дивана.
— Да ведь я не женат, — говорил Брусин, — зачем же мне кровать?
Она покраснела слегка и погрозила ему.
— То-то вот и есть, не умеете вы ничего сделать, — говорила она, — вот я бы поставила там у задней стены кровать: купила бы ширмочки; тут бы диван и стол, там кресла…
— Так ты бы нам все и устроила, Оля…
— Это что выдумал! ведь я тебе чужая.
— Да ты не будь мне «чужая».
— Как же это можно! ведь я тебе не сестра, Оля плутовски посмотрела на Брусина.
— Да ты будь… моей женой.
Оля засмеялась.
— Вот прекрасно! сделайте одолжение, Александр Андреич; ведь я не какая-нибудь; я и дядюшке сейчас пожалуюсь — вот как!
— А! у вас есть и дядюшка? — спросил я.
— Да; и пресердитый; он теперь в Москве, а то бы…
— Ну, что ж, если б он был здесь? — спросил Александр. И протянул руку, чтобы обнять ее талию.
— А то, сударь, — отвечала она, ударив его по руке и увертываясь от его объятий, — что он не позволил бы всякому негодному мальчишке не давать покою честной девушке!
— В самом деле? — сказал Брусин и быстро поцеловал ее в самые губы.
— Ах, да что ж это за негодный такой! — говорила Оля притворно жалобным тоном, — уведите его, Николай Иваныч; посмотрите, пожалуйста, все платье на мне измял… Вот тебе, вот тебе за это, скверный мальчишка…
И она пребольно выдрала его за ухо; но он ничего; даже схватил наказывавшую его ручку и с большим аппетитом поцеловал. Правда, что ручка-то была такая маленькая да пухленькая…
Так проболтали мы целый вечер и, право, превесело провели время; Ольга разливала нам чай, а Брусин весь растаял от удовольствия. Я, впрочем, давно уж думал, что в нем есть сильное поползновение к фамилизму.
Под конец Оля даже развернулась и выказала себя определеннее; она закурила папироску и затягивалась не совсем дурно, потом начала класть ногу на ногу и опираться рукою в колено с какою-то особенной грацией, свойственной только известного рода женщинам.
Однако ж совсем у нас не осталась, как я сначала было думал; да, впрочем, и Брусин не настаивал много на этот раз.
На другой день она опять пришла к нам; те же самые сцены повторились, что и накануне, с тою только разницей, что она распоряжалась в нашей квартире, как полная хозяйка; все передвигала с места на место, беспрестанно дразнила и затрогивала Брусина, заставляла его бегать; одним словом, подняла такую кутерьму, которой, верно, наша скромная квартира никогда не видала в стенах своих. В этот вечер также она окончательно отдалась моему приятелю.
С этих пор Брусин начал жить совершенно новой жизнью; он с месяц был в каком-то чаду; целые дни просиживал дома и ни на шаг не отпускал ее от себя. И она тоже души в нем не слышала: целый день все пела да прыгала около него, украдкой подползала к нему сзади, как кошка взбиралась к нему на плечи, закрывала ему ручонками глаза и уж целовала его, целовала его. А сама так и заливается звонким, веселым смехом.
Да и он-то, впрочем, хорош был! Сидит, бывало, и книгу в руках держит, как будто и не замечает, что она подкрадывается сзади. А сам ведь все видит и знает наперед, что вот она вспрыгнет к нему на плечи и будет его целовать… Да и книгу-то только для виду держал в руках, а сам и не смотрел в нее.
Но, признаюсь, мое положение было самое скверное. Быть действующим лицом в этом случае, может быть, и очень приятно — я против этого не спорю, — но зрителем быть, смотреть, как люди целуются и любовь водят… Да к тому ж они как-то совсем наизнанку выворотили мой прежний образ жизни. Бывало, жизнь моя шла по заведенному порядку; я знал, что вот тогда-то я буду то-то делать, что такая-то-вещь или книга лежит у меня там-то; а теперь — примешься за дело, ан у соседей стук и возня; хватишься какой-нибудь вещи — а она в углу где-нибудь заброшена… И все эта негодная Ольга! ужасно не любила книг, настоящий Омар в юбке!* Я было вздумал однажды серьезно выбранить их, да прошу покорно сохранить серьезное выражение с такими сорванцами! Ольга с первого же раза зажала мне ручкой рот, повисла мне на шею и, чтобы окончательно сбить меня с толку, даже поцеловала меня в губы… Да, поцеловала, господа, и она даже весьма часто целовала меня, да только без всякой задней мысли… без малейшей, уверяю вас! Меня очень многие женщины целовали, и всегда без задней мысли: такова, видно, судьба моя.
Когда же я не переставал ворчать, Ольга соблазняла меня обещанием познакомить когда-нибудь с одной из своих подруг, которые, разумеется, были все прехорошенькие… Против такого аргумента я тоже оказывался совершенно безоружным.
Когда она уходила хоть на минутку к себе на квартиру или со двора, Брусин делался скучен, и тогда ему приходили в голову самые дикие мысли, то есть, не то чтобы мысли эти были дики в существе своем, a vu les circonstances[72]. Это были мысли несбыточные, насквозь пронизанные романтизмом, идеализмом и прочими отвлеченными «измами».
Однажды мы как-то сидели вдвоем; Брусин вскочил с дивана и подбежал ко мне, будто озаренный какою-то необычайной мыслью.
— Знаешь, — сказал он мне, — знаешь, какая мысль у меня?
— Что такое? верно, какая-нибудь страшная несообразность? — сказал я, зевая и потягиваясь в креслах, потому что мыслей, и притом самых разнообразных, являлась у него куча, и я имел уж достаточно времени, чтоб привыкнуть к ним.
— Я хочу сделать из нее женщину.
— Да она, кажется, и так женщина; природа создала ее такою: чего ж тебе еще хочется?
— Ах, ты меня не понимаешь… я хочу сделать из нее женщину в высоком значенье этого слова.
— А какое же высокое значенье этого слова?
— Да я хочу ее образовать; хочу пробудить в ней сознание ее назначения.
— Фу, какой вздор вы несете, Александр Андреич, стоило же из таких пустяков прерывать мои мечтания.
Брусин оскорбился.
— Отчего ж это вздор? — сказал он обиженным тоном, — я не вижу тут ничего несбыточного.
— Помилуйте, Александр Андреич, — ведь она не ребенок; почему же вы полагаете, что она
