ко мне.
Мы сели обедать. Она долго и за обедом не соглашалась открыть свое лицо, но вдруг, когда мы перестали даже и думать об ней, услышали мы легонькое «ах!». Это, изволите видеть, она решилась показать нам свое личико и внезапно сама испугалась своей смелости.
— Ах! — сказал Брусин, передразнивая ее, — это вам так стыдно?
— Да, конечно, стыдно…
— Кого же вам так стыдно?
— Да вот их…
— Скажите пожалуйста… То есть, что может быть наивнее и прелестнее! — продолжал он, обращаясь ко мне.
— Чем же вы занимались? — спросил я.
— Ах, какие вы насмешники!
— Что ж тут смешного! — сказал Брусин.
— Известно что!
— Так вы смешным занимались? — сказал я, — хорошо!
— Да мы преприятно провели с нею время! — отвечал Брусин, — право! посидим-посидим да помолчим, а потом, помолчавши, займемся этак наглядною и осязательною анатомиею! Ты хочешь учиться анатомии?
— Благодарствую…
— Жаль, а преполезная наука, и как легко и понятно: разом весь курс пройти можно! Спроси ее!
— Вы всё смеетесь надо мной!
— Как это можно!
— Да вы такие озорники!..
— Вы где живете? — спросил я.
— У родителей…
— И часто вы этак прогуливаетесь?
— Как это можно! у меня родители такие строгие: цельный день меня всё бранят.
— Ну, и этак бывает? — спросил Брусин, сделав рукою значительное движение сверху вниз.
— На то они родители, — отвечала она, закрываясь платком. — Да вы всё надо мною смеетесь!
— Как это можно! Он расхохотался.
— Прелесть ты моя! — сказал он, — золото ты мое! ведь выкопал же я тебя себе на отраду!
— А знаешь, что мне вздумалось? — обратился он ко мне, когда мы встали из-за стола, — ты видишь Ольгу?
— Вижу, а что?
— Мне ужасно хочется подойти к окну и показать ей супругу Комуса.
— Зачем это?
— Да пусть хоть немножко побесится.
— Не знаю, как хочешь!
— Право, так!
И мы все трое подошли к окну.
— Здравствуйте, — сказал Александр.
— Здравствуйте, — отвечал знакомый голосок.
— Рекомендую, — продолжал он, указывая на повелительницу острова Стультиции.
— Очень рада; что это — Николай-Иванычева?
— Нет-с, моя…
— А! ваша! дяденька! дяденька! Прохор Макарыч!
Нам послышались приближающиеся тяжелые шаги, и вслед за тем в окне появилась тяжелая и неуклюжая фигура.
— Рекомендую, — сказала Ольга, указывая на фигуру.
Я наблюдал за лицом Александра; оно по-прежнему осталось весело и спокойно, но все-таки, хоть на мгновенье, хоть слегка, щеки его побледнели.
— Очень рад, — сказал он, в свою очередь. — Вы давно изволили возвратиться из вояжа?..
Но дяденька не отвечал, а только раскланивался.
— Да отвечайте же, дяденька, — сказала Оля. — Вы его извините; он у меня такой стыдливый, не привык с чужими.
Дяденька все еще кланялся; Ольга провела рукою по его лицу, дернула за усы и хлопнула пальчиками по лбу.
— Ну, ступай, спи, дяденька! — сказала она. Дяденька раскланялся и исчез.
— Каков у меня дяденька? — спросила Ольга.
— А какова у меня тетенька? — отвечал Александр.
— Я вам совсем не тетенька, — заметила супруга Комуса, — вот еще что выдумали!
Ольга улыбнулась, Александр тоже улыбнулся; но Александр не вытерпел и послал ей рукою поцелуй; она отвернулась.
— Не стоите вы! — сказала она. — Эй, Амишка! Амишка!
Амишка вскочила на окно и замахала хвостом.
— Где ты, негодница, была! — выговаривала ей Оля, — других, верно, лучше меня нашла, капризная собачонка! Отвечай, мерзкая!
Амишка залаяла.
— Оленька! — сказал умоляющим голосом Александр.
Я дернул его за полу сюртука.
— Что ж ты, в самом деле, — сказал я, — опять за свои глупости принимаешься! Отойдем от окна.
— Так вот же, гадкая ты! злая ты! я не хочу любить тебя! — продолжала Ольга, по-прежнему выговаривая собачонке, — и если ты думаешь, что мне тебя жалко, так нет же: ошибаетесь, сударыня, очень ошибаетесь! не надо мне вас, у меня есть дяденька — вот что!
— Оленька! голубчик ты мой! — задыхающимся голосом говорил Брусин.
— Пошла прочь, мерзкая собачонка, пошла, пошла прочь! Прощайте, Александр Андреич, желаю вам покойной ночи!
Окно ее захлопнулось, Александр стоял на месте как ошибенный; насилу-то я мог кое-как оторвать его от окна.
Впрочем, вечер прошел без дальнейших приключений; чрез несколько времени Александр даже сделался весел по-прежнему и беспрестанно повторял:
— А! какова Ольга-то! уж у ней и дяденька явился! Что ж, и у меня тетенька есть, и, верно, получше ее дяденьки! Да здравствует высокомощная повелительница острова Стультиции!
Таким образом мы жили около месяца. Супруга Комуса по-прежнему посещала Александра, и всякий раз, когда она уходила, Брусин давал ей денег и говорил:
— Ты приходи этак через неделю; раньше, я думаю, мне не будет надобности.
Я одобрял такое поведение, потому что оно было и неубыточно, да и занятиям не мешало. Вообще я держусь такого правила, что молодому человеку, небогатому и занятому, в делах любви нужно как можно избегать всякой серьезной и продолжительной привязанности: не то как раз обленишься, обабишься и пропадешь ни за грош.
Итак, я был совершенно спокоен; тем более что у нас уж и двойные рамы вставили, и, следовательно, сообщение с Ольгою сделалось еще затруднительнее. Однако ж на всякий случай велел фактотуму Ивану присматривать, и если что окажется, то немедленно донести.
Раз как-то, возвращаясь от должности, я уже начал было всходить по лестнице, как вдруг мне послышался голос Ольги. Я остановился и стал прислушиваться; действительно, это была она, да еще и не одна, а с Брусиным. Оба они всходили по лестнице к нашей квартире.
— Только ты, пожалуйста, Оля, скажи ему, что ты сама ко мне пришла, — говорил Александр.
— А будешь капризничать?
Мне послышался звонкий поцелуй.
— А глупая Королева будет к тебе ходить?
— Не будет, Оленька, не будет, голубчик мой! Дернули за звонок.
— Никогда?
— Никогда, голубчик ты мой, никогда!
— Ну, то-то же!
— Так ты так ему и скажи, Оля, что сама пришла ко мне, а то он мне покою не даст.
— Уж я скажу, только ты… Смотри же, у меня не капризничать.
В это время дверь отворилась, и они вошли. Я не верил ушам своим; мне было, с одной стороны, и досадно такое нелепое ребячество, а с другой стороны, и смешно. Я подождал минут с пять на лестнице и позвонил.
Верный Иван сделал значительный знак рукою.
— Вот мы и помирились! — сказала Ольга, подавая мне руку.
— А мне что за дело! — отвечал я сухо и прошел к себе в комнату, не дотрогиваясь до ее руки.
— Как вам угодно!
После обеда она, однако ж, пришла ко мне; Александр заранее ушел со двора.
— За что ж ты на меня сердишься? — сказала она.
— Я сержусь? нимало! какое мне дело!
— Да то-то и есть, что мы не хотим, чтобы тебе не было до нас дела…
Она села ко мне на колена и обхватила рукою мою шею. Прошу покорно возражать что-нибудь в подобном плену!
— Ну, говори же, за что ты надул губы?
— А зачем вы обманываете меня?
— Как обманываем?
— А что вы говорили на лестнице! ведь я все слышал.
— А! ты слышал! так только-то! ну, целуй же меня!
Я повиновался.
— Вот сюда! — и она подставила шейку.
Я опять повиновался.
— Куда же девался Александр? — спросил я.
— Да он боится тебя! ушел гулять, покуда я буду тут тебя соблазнять! Ну, а я бесстрашная, я тебя не боюсь! Правда? я бесстрашная?
И она топнула ногой.
— Только смотри, бесстрашная, — сказал я, — чтобы не было между вами по-прежнему.
Пришел Александр, мы послали за бутылкой шампанского, и Иван с превеликим удивлением смотрел на меня, никак не будучи в состоянии понять, отчего и я пью вместе с ними, да едва ли еще и не больше их.
И снова началась у них, как в первое время их любви, возня и стукотня. Однако ж он занимался по-прежнему, и Ольга не целые дни проводила у нас. Я смотрел иногда к ней в окна и нередко видал в ее комнатах толстую фигуру стыдливого дядюшки, но Брусин, по-видимому, стал смотреть на это обстоятельство как на неизбежное зло.
Вдруг Ольга приходит к нам и объявляет, что у нее будет бал!! Целую неделю потом она прожужжала нам уши, рассказывая, какие будут у нее музыканты, какие девицы, что будет стоить вход… Иногда она задумывалась очень долго.
— Об чем ты думаешь, Оля? — спрашивал я ее.
— Да я все думаю, не лучше ли бал с ужином? А? Как вы думаете?
— Да, бал с ужином хорошо…
— Можно будет по целковому за вход прибавить…
— Стоит ли об таких пустяках говорить! — вступался обыкновенно Александр.
— Тебе все о пустяках! Что ж, по-твоему, не пустяки! Сейчас видно, что не любишь меня.
И она дула на него целый вечер губки.
Наконец он настал, этот давно ожиданный день бала. В ее маленькой зале об трех окнах собралась довольно большая куча всякого народу, и танцы уж начались, когда мы вошли с Александром. Девицы в белых, черных и разных цветных платьях, кавалеры в сюртуках и даже бархатных архалуках выделывали ногами и плечами такие удивительные штуки, каких нам и во сне не удавалось видеть. Мы стали в углу вместе с двумя-тремя другими молодыми людьми и смотрели. Танцевали, собственно, кадриль, но тут я не узнал ее; я не мог себе вообразить, чтоб этот созерцательный, целомудренный танец мог сделаться до такой степени буйным и двусмысленным. Все лица танцующих дышали каким-то особенным, безотчетным весельем; смотря на некоторых кавалеров, мне казалось, что все члены их как будто развинчены: до того живы и бойки были все их движенья; беспрестанно слышалось то притоптыванье каблука, то хлопанье руки об колено, то прищелкиванье пальцев… и при этом корпус гнулся, гнулся: ну, точно старая, истертая ветошка.
Через полчаса подошла к нам Ольга.
— Ну, что, вам скучно? — сказала она.
— Нет, мне очень любопытно, — отвечал я, — я никогда еще не бывал на таких вечерах.
— Да это что еще: это только начало; погоди, что потом будет!
— Это только начало? — спросил я, удивленный.
— Да, это всё немцы; они только танцуют; а вот погоди, приедет Надя с своими, да Катя с своими…
— Тогда будет кутеж… дай мне затянуться…
Она взяла у меня папироску, затянулась, подняла руку вверх и сделала на одной ножке пируэтку, между тем как другая рука готова была сделать известное движение, столь милое всякому записному посетителю шикарных балов…
— Ты сегодня просто восхитительна до невероятности, Оля! — сказал я,
