достигнуть автор рассказом о подвигах Геркулеса, кроме бесплодного возбуждения детского воображения самыми уродливыми и чудовищными картинами? Все это хорошо на своем месте, но уж, конечно, не для детей. Вы говорите, что эти рассказы приятно займут их (том III, стр. 176), но мало ли что для детей приятно?..
Кроме этих фантастических рассказов, в третьем томе блистает известная история амазонок, которым, по словам автора, «жизнь казалась тяжкою мукой», оттого что они были лишены «общества и покровительства мужчин», и которые «беспрестанно бегают по берегу моря», тщетно придумывая средства, «откуда взять мужчин». Дитя совершенно вправе сделать вопрос: на что им так нужны мужчины?.. Рассказана также история Эдипа, история происхождения Кастора и Поллукса, которые родились вследствие того, что Зевс, под видом лебедя, по выражению автора, «поиграл» с купающеюся Ледою… И все это так голо, так небрежно рассказано!
Что касается до толкования греческих мифов, то Беккер решительно не хочет видеть в них никакой скрытой мысли, а просто-напросто принимает их, как наличную монету. Так, по мнению его, жил-был на свете добрый малый Прометей, который, действительно, изобрел огонь… Автор не только не видит в этом мифе замечательной скрытой мысли, которой он служит только оболочкою, но еще и распространяется об услуге, оказанной Прометеем. Миф Прометея, действительно, оказал большую услугу, только не в этом роде. Точно так же натуральною и правдоподобною находит Беккер сказку о похищении орлом Ганимеда…
Весьма любопытен, сверх того, взгляд автора на древнюю поэзию и на теорию поэзии, изложенный в кратком диалогическом предисловии. Вот некоторые образчики; дело идет о том, что такое был поэт в древности.
«Ах, это точно как импровизаторы, — вскричал Юлий, — о которых папенька недавно рассказывал за столом (?), что они могут на какую угодно задачу сделать прекрасные стихи и прямо, без всякого запинания, говорить или петь их целое полчаса».
«Именно так, — отвечал учитель, — и этому, разумеется, очень редкому дарованию обязан Гомер своей славою, а при жизни, вероятно, и пропитанием».
Именно так! скажем и мы в свою очередь, представляя себе этого доброго Гомера, болтающего без умолку полчаса и этой механической деятельности языка обязанного своею славой. Но будем продолжать выписки.
Художественные произведения других отличных поэтов подвигнули философов — вы знаете, тех людей, которые вечно размышляют, доискиваются как? и почему? и которых можно назвать анатомиками ума и души — приняться за дело, и из различных родов стихотворений вывести Теории.
— Что это значит? — спросил Вильгельм.
— Помнишь, что я недавно сказал (говорил) тебе о книге, которая лежала здесь на столе.
— Вы мне сказали, что она указывает, что нужно делать, если хочешь научиться плавать.
— Видишь, я все равно мог бы сказать (это все ровно, что если бы я сказал): в ней списана теория плавания. Понимаешь ли теперь, что такое теория?
Ребенок, разумеется, понял! Итак, теория поэзии, по мнению Беккера, есть «собрание правил для такого-то искусства или занятия», или иначе: «она указывает нам, что нужно делать, если хотим научиться плавать»… то есть писать стихи, хотели мы сказать. Странно, однако ж, отчего же на свете так мало Гомеров?
Перевод сделан довольно небрежно, и видно, что г. Экерт не совсем хорошо владеет русским языком. Встречаются, например, такие выражения: «он будет вынесен нагим трупом из своего дома» («Одиссея», стр. 21), вместо: труп его будет вынесен нагим, или нагой, и т. д.; или: «на зверской трапезе он опорожнил бадью молока» (ibid., стр. 122), или: «другая его повадка» (том 3-й, стр. 144); или: «я не могу засчитать тебе те работы» (ibid., стр. 218), «я знал, что ты не гораздо накажешь меня» (ibid., стр. 307)… И таких странных промахов бездна; в одном месте даже какой-то герой «Илиады» подсиживает другого героя…
Издание опрятно и дешево.
Стихотворения
Два ангела
Над младенцем и поет:
«Образ мой в нем отразился,
Как в стекле весенних вод.
О, прийди ко мне, прекрасный, —
Ты рожден не для земли.
Там найдешь блаженства море;
Здесь и радость не без слез, —
Здесь и счастлив, — а вздохнешь!
За минуту небо ясно, —
Вдруг… и тучи налегли.
Все, что чисто, что прекрасно —
Все минутно на земли.
Неужели омрачится
Черной скорбию чело,
И, блеснув, слеза скатится
Из лазури глаз его?
В дом надзвездный над мирами
Счастлив ты под облаками!
Небо бог тебе дарит!
Пусть же факел погребальный
Над младенцем не горит,
Пусть в устах в тот час печальный
Песня радости звучит!
Пусть последнее лобзанье
Без рыдания сорвут:
Час печали, час страданья —
Для тебя — к блаженству путь».
И умчался среброкрылый,
Мать рыдает и уныло
Смотрит ангелам вслед!..
(Из Victor Hugo)
Заря небесная играет,
Лишь девы сон не покидает,
Она не ведает забот.
Небесная дева,
Души моей рай.
Проснись! и напевам
Поэта внимай!
Проснулось все, лишь нет прекрасной..
Заря сулит день светлый, ясный,
А сердцу шепчет — я любовь.
Небесная дева,
Души моей рай,
Проснись! и напевам
Поэта внимай!
О неба дивное созданье,
Прийми, как ангел — обожанье,
Небесная дева,
Души моей рай,
Проснись! и напевам
Поэта внимай!
Бог дал мне очи, чтоб в восторге
Я на тебя одну взирал,
Внушил любовь — чтоб в шуме оргий
Тебя одной не забывал.
Небесная дева,
Души моей рай,
Проснись! и напевам
Поэта внимай!
Струнами ей — солнца лучи,
Их звукам внимает полмира:
И в черную тучу главою
Небрежно уперлась она;
Могучий утес — под стопою,
У ног его стонет волна.
Два мужа на лире гремели,
Гремели могучей рукой;
К ним звуки от неба слетели
Он мощно на лире бряцал.
Венцом немерцающей славы
Поэта мир хладный венчал.
Он песни допеть не успел,
И в светлой обители неба
Уж исповедь сердца допел.
Певец тот был славен и молод:
Он песнею смертных увлек,
И мира безжизненный холод
В волшебные звуки облек.
Угасли! В святые селенья
Умчавшись, с собой унесли
И лиру, одно утешенье
Средь бурь и волнений земли!..
Рыбачке
(Из Гейне)
О милая девочка! быстро
Челнок твой направь ты ко мне;
Сядь рядом со мною, и тихо
Беседовать будем во тьме.
И к сердцу страдальца ты крепче
Головку младую прижми —
Ведь морю себя ты вверяешь
И в бурю и в ясные дни.
Бушует оно и кипит.
И много сокровищ бесценных
На дне своем ясном хранит.
Из Байрона
Разбит мой талисман, исчезло упоенье!
Так! вечно должно нам здесь плакать и страдать;
Мы жизнь свою влачим в немом самозабвенье,
И улыбаемся, когда б должны рыдать…
И всякий светлый миг покажет, что страданье,
Одно страдание нас в жизни нашей ждет,
И тот, кто здесь живет, далек земных желаний.
Как мученик живет!
Заря вечерняя на небе догорает;
Прохладой дышит все; день знойный убегает;
Бессонный соловей один вдали поет.
Весенний вечер тих; клубится и встает
Над озером туман; меж листьями играя,
Чуть дышит майский ветр, ряд белых волн качая;
Спит тихо озеро. К крутым его брегам
Безмолвно прихожу и там, склонясь к водам,
Сажуся в тишине, от всех уединенный.
Наяды резвые играют предо мной —
И любо мне смотреть на круг их оживленный,
Как, на поверхности лобзаемы луной,
Наяды резвые нагие выплывают,
И долго хохот их утесы повторяют.
Из Байрона
Когда печаль моя, как мрачное виденье,
Глубокой думою чело мне осенит,
Прольет мне на душу тяжелое сомненье
И очи ясные слезою омрачит, —
О, не жалей меня: печаль моя уж знает
Темницу грустную и мрачную свою,
Она вселяется обратно в грудь мою
И там в томленье изнывает…
Зимняя элегия
Как скучно мне! Без жизни, без движенья
Лежат поля, снег хлопьями летит;
Безмолвно все; лишь грустно в отдаленье
Песнь запоздалая звучит.
Мне тяжело. Уныло потухает
Холодный день за дальнею горой.
Что душу мне волнует и смущает?
Мне грустно: болен я душой!
Я здесь один; тяжелое томленье
Сжимает грудь; ряды нестройных дум
Меня теснят; молчит воображенье,
Изнемогает слабый ум!
И мнится мне, что близко, близко время —
И я умру в разгаре юных сил…
Да! эта мысль мне тягостна, как бремя:
Да! тяжело нам с жизнью расставаться…
Но близок он, наш грозный смертный час;
Сомненья тяжкие нам на душу ложатся:
Бог весть, что ждет за гробом нас…
Я помню вечер: ты играла,
Я звукам с ужасом внимал,
Луна кровавая мерцала —
И мрачен был старинный зал…
Твой мертвый лик, твои страданья,
И уст холодное дыханье,
И трепетание грудей —
Играла ты… я весь дрожал,
А эхо звуки повторяло,
И страшен был старинный зал…
Играй, играй: пускай терзанье
Наполнит душу мне тоской;
Моя любовь живет страданьем,
И страшен ей покой!
Наш век
(Отрывок)
В наш странный век все грустью поражает
Не мудрено: привыкли мы встречать
Работой каждый день; все налагает
Нам на душу особую печать.
Мы жить спешим. Без цели, без значенья
Жизнь тянется, проходит день за днем —
Куда, к чему? не знаем мы о том.
Вся наша жизнь есть смутный ряд сомненья
Мы в тяжкий сон живем погружены.
Как скучно все: младенческие грезы
Какой-то тайной грустию полны,
И шутка как-то сказана сквозь слезы!
И лира наша вслед за жизнью веет
Ужасной пустотою: тяжело!
Усталый ум безвременно коснеет
И чувство в нас молчит, усыплено.
Что ж в жизни есть веселого?
Невольно Немая скорбь на душу набежит
И тень сомненья сердце омрачит…
Нет, право, жить и грустно да и больно!..
. .
(Из моих отрывков)
У…ву, в воспоминание прежнего
Люблю весну я: все благоухает
И смотрит так приветливо, светло.
Она наш дух усталый пробуждает;
Блистает солнце — на сердце тепло!
Толпятся мысли быстрой чередою,
Ни облачка на небе — чудный день!
Скажите же, ужель печали тень
Вас омрачит? Чудесной тишиною
Объят весь мир; чуть слышно, как поет
Над быстрой речкой иволга уныло…
Весною вновь все дышит и живет
И чувствует неведомые силы.
И часто мы вдвоем с тобой встречали
Любили мы смотреть, как убегали
Ночные тени; скоро за горой
И солнце появлялось: вид прелестный!
Чуть дышит тихий ветер; все молчит;
И речка вьется; свежестью чудесной
Проникнут воздух чистый; над рекой
Станицы птиц, кружась, летают; поле
Стадами покрывается; душой
Все вновь живет, и просит сердце воли…
А вечера весенние?..
Из других редакций
<«Так это ваше решительное намерение…»>
— Так это ваше решительное намерение, Семен Богданович?
— То есть… вот видите… разумеется, тут надобно еще подумать…
— А, подумать?.. ну, так это еще долго… а я полагал, что вы уж подумали!
— Да я подумал… конечно, подумал, но… знаете ли… мысли-то… ведь это не что-нибудь другое… их иногда ужасно как много бывает…
— Разумеется, разумеется; сперва одна, потом, смотришь, и другая… ужасно как много: и не сообразишь!
— Дело-то оно такое, Николай Иванович, что поневоле задумаешься над ним… ведь тут уж не я один… тут и она, и дети… нужно подумать об том, чтобы составить их счастие!
— Уж и дети! так у вас уж и дети, Семен Богданович! а вы еще говорите, что не подумали!.. ну, так как же вы с ними, с детьми-то? хоть они, правда, только умственные, а все-таки дети, нельзя же оставить без призрения…
— Что ж тут смешного? конечно, будут дети…
— Будут, будут; я и не сомневаюсь в этом: я знаю, что все ирландцы
