опять повиновался.
— Куда же девался Дмитрий? — спросил я.
— Да он боится тебя! ушел гулять, покуда я буду тебя соблазнять. Ну, а я бесстрашная, никого не боюсь! Правда? я бесстрашная?
— Только смотри, бесстрашная, чтоб не было у вас по-прежнему.
И снова началась у них возня и стукотня, как в первое время их любви. Однако ж он занимался по-прежнему, и Ольга не целые дни проводила у нас. В окнах ее нередко появлялась толстая фигура стыдливого дядюшки, но Брусин, по-видимому, стал смотреть на это обстоятельство как на неизбежное зло.
Вдруг Ольга приходит к нам и объявляет, что у нее будет бал!! Брусина немного покоробило от этого известия, однако ж ничего. Целую неделю потом она прожужжала нам уши, рассказывая, какие будут у нее музыканты, какие девицы, что будет стоить вход. Иногда она подолгу задумывалась.
— О чем ты думаешь, Оля? — спрашивал я ее.
— Да я все думаю, не лучше ли бал с ужином? А?
— Да, бал с ужином хорошо.
— Можно будет по целковому за вход прибавить.
— Стоит ли об таких пустяках говорить! — вступался обыкновенно Дмитрий.
— Тебе всё о пустяках! что ж, по-твоему, не пустяки! сейчас видно, что не любишь меня.
Наконец он настал, этот давно ожиданный день бала. В ее маленькой зале о трех окнах собралась довольно большая куча народу, и танцы уж начались, когда я вошел с Брусиным. Девицы в белых, черных и разноцветных платьях, кавалеры, в сюртуках и даже бархатных архалуках, выделывали ногами и плечами такие удивительные штуки, каких нам и во сне не удавалось видеть. Мы стали в углу, вместе с двумя-тремя молодыми людьми, и смотрели. Танцевали, собственно, кадриль, но тут я не узнал его; я не мог себе вообразить, чтоб этот созерцательный, целомудренный танец мог сделаться до такой степени буйным и двусмысленным. Все лица танцующих дышали особенным, безотчетным весельем; беспрерывно слышалось то притоптыванье каблука, то хлопанье руки об колено, то прищелкиванье пальцев… и при этом корпус гнулся, гнулся… ну, точно старая ветошка.
— Ну, что, вам скучно? — сказала Ольга, подходя к нам.
— Нет, мне очень любопытно, — отвечал я, — я никогда еще не бывал на таких вечерах.
— Да это что еще! это только начало — погоди, что потом будет.
— Это только начало? — спросил я удивленный.
— Да, это всё немцы; они только танцуют, а вот приедет Надя с своими, да Катя с своими…
— Тогда будет кутеж. Дай мне затянуться.
— Ты сегодня просто до невероятности восхитительна, Ольга!
— Право? вот погоди, увидишь Надю да Катю, тогда что скажешь!
И немного погодя снова прибавила:
— А теперь что! это всё немцы!
— Да разве немцы не кутят?
— Нет, они любят всё больше танцевать; то есть, видишь ли, и они кутят, только на чужой счет.
— Ну, а Надя и Катя хорошенькие?
— Уж разумеется, коли у них своя компания есть.
— Ты меня когда-нибудь познакомь с ними, Оля.
— Позвольте вас ангажировать на вальс, — сказал какой-то белокурый сын Эстляндии, достаточно снабженный угрями, приблизившись к Ольге.
— Нет-с, я с немцами не танцую.
— Однако ж вы танцевали кадриль с господином Зималь.
— Он не немец, он полурусский-с.
— Однако ж отчего ж вы не хотите танцевать с немцем?
— Оттого, что между немцами мастеровых много.
Белокурый господин сконфузился; если б Ольга была без компании, то, конечно, она рисковала получить от него всякую горькую неприятность.
— Да куда ж девался Дмитрий? — спросила у меня Ольга.
— Не знаю; он сейчас был со мной.
— Ну, поди же, сыщи его; скажи, что мне теперь некогда и что я его после за это вдвое поцелую.
— Да зачем же после?
— Где ж его сыщешь?
— Да ты послала бы с кем-нибудь.
— Уж не с тобой ли! смотри, какой лакомка! Ну, да хорошо; поди, скажи ему, что я его вот так, крепко-крепко целую.
Она поцеловала меня и исчезла.
Дмитрий сидел в соседней комнате и зевал.
— Пойдем домой, — сказал он, когда я подошел.
— Это зачем?
— А что?
— Да она все танцует.
— Не сидеть же ей сложа руки, коли ты не умеешь танцевать.
— Да; да вон видишь ли… этот мальчишка пакостный, видишь, как он ее крепко обнял.
— Да мне это больно.
— Черт знает что такое!
В дверях показалась фигура дядюшки.
— А, Прохор Макарыч! кстати, подите сюда! вот мой приятель скучает — развеселите-ка его.
Дядюшка приблизился.
— Кажется, имел честь, — проговорил он, конфузясь.
— Как же, как же! помните, у окна… еще такая славная погода была!
— Да-с, хорошая, но у меня в деревне…
И снова сконфузился; меня всегда особенно удивляло, как такое огромное тело могло так легко конфузиться.
— Что ж у вас в деревне, Прохор Макарыч?
— Погода бывает лучше-с, — пробормотал он.
— А у вас много деревень?
— Три-с.
— А много вы получаете доходу?
— Пятнадцать тысяч-с.
— Так эдак вы, чай, и шампанское пьете?
— Помилуйте, мне все это наплевать-с…
— Скажите пожалуйста! да вы драгоценный человек! А как вы думаете, не подать ли теперь? Вот и он бы развеселился, да и вы перестали бы конфузиться.
Подали вина; Прохор Макарыч сделался сообщителен и беспрестанно упрашивал Дмитрия пить, по чести уверяя его, что ему наплевать и что мужички его сотню таких бутылок вынесут. Танцы продолжались по-прежнему, с тем только изменением, что народу стало еще больше, затем что прибыли Надя и Катя с своими. Дмитрий стоял со мной в стороне и наблюдал за танцующими. Вдруг он вздрогнул; действительно, взглянув в ту сторону, где танцевала Ольга, я сам видел, как господин Зималь поцеловал ее в губы.
— Пойдем домой, — сказал мне Брусин.
— Вот подожди немного; пусть Ольга познакомит меня с Катей, — отвечал я, будто не подозревая, в чем дело.
— Ну, так ступай один; разве необходимо нужно, чтоб я шел вместе с тобой!
Я остался еще несколько минут, но после не вытерпел, пошел-таки за ним.
Он сидел в своей комнате и плакал; это меня смутило. Я шел было к нему с наставлениями, и вдруг человек плачет; сами посудите, до выговоров ли тут.
— Послушай, — сказал он мне, — выедем из этого дома.
— Переедем, если уж нечего делать, — отвечал я, — а жалко! квартира такая удобная, да и зима на дворе.
— Я чувствую, что мне нельзя больше здесь оставаться.
— Да переедем, переедем; разумеется, тут нечего рассуждать, если необходимость велит.
На другой же день я нанял квартиру и стал собираться. Брусина с утра уж не было дома. Вдруг вижу, бежит к нам через двор Ольга.
«Ну, опять слезы!» — подумал я.
— Это вы переезжаете? — спросила она дрожащим голосом
— Да.
— То есть, ты выезжаешь, а Дмитрий остается по-прежнему здесь?
— Нет, и он со мною.
Она побледнела.
— А я-то как же? — спросила она, как будто еще не понимая, в чем дело.
Я молчал.
— Так это он меня и оставит! да отвечай же мне, бросить, что ли, он меня хочет?
Но я все-таки не знал, что отвечать; она постояла-постояла, — пошла было к двери, но потом опять воротилась, упала на диван и горько заплакала.
Признаюсь, шевельнулось-таки во мне сердце.
Вдруг она вскочила с дивана и бросилась ко мне на шею.
— Голубчик ты мой! упроси его! скажи ему, чтоб он этого не делал со мной, что я всех брошу, хлеб с водой буду есть… а! поди же, ради бога! только чтоб не бросал меня… хоть за прежнюю любовь мою!
— Послушай, Ольга, что ж это такое будет? сколько раз уж вы мирились… ведь ты видишь, что он не может.
— Да нет, я сама во всем виновата… ну, пожалуйста, прошу тебя! скажи ему, что я буду совсем другая.
— Как же ты можешь ручаться за себя? ведь это не в первый раз.
Она посмотрела на меня пристально и побледнела.
— Так ты не хочешь для меня это сделать? Я не отвечал.
— Зверь ты! каменное в тебе сердце! это ты его всему научил; смотри же, не будет тебе счастья ни в чем; встречусь я с тобой — увидишь!
Черт знает что такое! ни телом, ни душой не виноват человек, а осыпают со всех сторон проклятиями.
Наконец мы переехали; Дмитрий опять принялся за работу; Ольга несколько раз наведывалась было к нам, но человеку было строго приказано не впускать ее. Однажды утром иду я на службу — смотрю, у ворот стоит Ольга и злобно смотрит на меня. Я хотел было пройти мимо, но она остановила.
— Что, любо тебе небойсь, — сказала она, — любо, что успел нас поссорить?
— Ах, оставь ты меня в покое! не думал я вас ссорить: сами вы грызлись между собою!
— Сами!.. вот как! а кто не велел пускать меня в квартиру? сами! Да вот не удастся же тебе; хоть целый день простою здесь, а увижу его! тогда посмотрим, чья возьмет.
— В таком случае, я пойду, попрошу его, чтоб он не выходил, — сказал я, возвращаясь домой.
— Небойсь не пойдешь! — кричала она мне вслед, — ты ведь знаешь, что если хоть слово скажешь ему о том, что я жду его здесь, так он мой.
Я рассудил, что она говорила правду, и отправился восвояси.
Когда я воротился, человек мой ждал меня в дверях.
— Ольга Николавна тут, — сказал он.
— Сама пришла?
— Нет, с Дмитрием Андреичем.
Я велел ему собрать все свое и в тот же день переехал.
С тех пор я потерял Брусина из вида; слышал, что он опять поссорился с Ольгой, связался с какой-то актрисой и ту будто бы бросил. Но на службу не вступил и статьи, которую при мне начал, не кончил никогда.
Примечания
В первый том входят произведения Салтыкова 1840–1849 годов, открывающие творческую и политическую биографию писателя. От подражательной романтики юношеских стихотворений к реализму и демократической настроенности «Запутанного дела» и «Брусина» — таков путь литературно-общественного развития молодого Салтыкова. Этот путь был определен и подготовлен эпохой сороковых годов, когда Белинский и Герцен, стоявшие во главе русской передовой мысли, боролись за материализм в философии, реалистический метод в литературе и конкретный историзм в области социальных учений.
Подлинным началом своей писательской деятельности Салтыков-Щедрин считал появление первых повестей и рецензий на страницах «Современника» и «Отечественных записок» (1847–1848). Произведения эти возникли на гребне общественного подъема сороковых годов, в обстановке роста крестьянского движения и напряженного ожидания революционного кризиса в Европе накануне 1848 года. Проникнутые освободительными настроениями, повести Салтыкова с их политическим радикализмом
