не просили их!
Словом сказать, с Велентьевыми повторилась та же история, что и с другими. Как ни чутко держали они себя относительно братцев, но устоять против естественного течения обстоятельств не могли. Постепенно учащая свои визиты, они каждый раз умели чем-нибудь подслужиться: Нине Ираклиевне подарили настоящий персидский ковер, Порфише навезли целый ворох игрушек, наконец у Менандра Семеновича попросили позволения осмотреть его лошадей, нашли у одной из них подсед и дали такой мази, от которой в два дня подседа как не бывало.
— Совсем было думал продать лошадь! — говорил Велентьев, — а теперь опять хоть куда! Благодарю!
— Вы, братец, насчет лошадей, пожалуйста, ни к кому не обращайтесь! — упрашивали Тамерланцевы, — у нас теперь на примете одна пара есть… ах, какая это пара!
И действительно, почти за бесценок, сосватали Велентьеву такую пару, что сам инспектор врачебной управы, вкупе с отставным кавалерийским полковником, как ни осматривали животных, не могли найти в них ни одного порока.
Но сомнение уже мучило Менандра Семеновича, и по временам он выражал его довольно энергично.
— И черт их знает, что за народ такой! — рассуждал он сам с собою, — цыгане не цыгане, венгерцы не венгерцы, шулера не шулера… иностранцы какие-то!
И он на всякий случай пробовал, достаточно ли крепко заперты ящики его письменного стола, и, удостоверившись, что крепко, отправлялся на половину к Нине Ираклиевне.
— Да полно, братцы ли они тебе? — спрашивал он ее.
— Тети Машины дети-то! неужто ж я не знаю!
— И все-таки, ты бы запирала! Эти братцы… право, уж и пе знаю!
Мало-помалу Тамерланцевы приобрели дружбу лакеев и горничных, а в особенности полное доверие Порфиши. Тогда они уж без церемонии стали таскаться и завтракать и обедать. Сидит Менандр Семенович в кабинете и деньги считает — глядь, братцы приехали! В зале беготня, пение, стук, треск; Азамат учит Порфишу лезгинку танцевать, Амалат аккомпанирует на фортепьяно и выкрикивает: га-го-ги! Лакей бегает из столовой в буфетную и обратно, стучит тарелками, ножами и готовит закуску. Менандр Семенович некоторое время терпит и старается разрешить себе задачу: два да пять, сколько будет? но сколько он ни прикладывает на счетах — все выходит или одним рублем больше, или одним рублем меньше. Наконец он, как ужаленный, выбегает в буфетную.
— Тебе кто велел? — накидывается он на лакея, поспешающего с подносом в руках в столовую.
— Как же-с, ведь братцы-с! — отвечает лакей, очевидно даже изумленный, что ему мог быть предложен такой странный вопрос.
Менандр Семенович краснеет, покрякивает и уже не настаивает больше. Он с грустной покорностью снимает с себя халат, надевает домашний казинетовый казакин и отправляется в столовую, предварительно удостоверившись, что все ящики заперты и все в кабинете цело.
А братцы уже спешат к нему навстречу и в один голос восклицают:
— Братец, напрасно беспокоитесь! Мы здесь с Порфишей!
Но Менандр Семенович уже чувствует, что утро у него отравлено и что, где бы он ни был, в столовой ли, в кабинете ли, мысль о «братцах» везде будет его преследовать. Поэтому он усаживается за стол и принимает геройское решение занимать братцев.
— Я говорю: вы бы, господа, в государственную службу шли! — начинает он, краснея и сам не зная, о чем, собственно, он ведет речь.
— Способности, братец, не имеем.
— А вы бы принудили себя!
— Старались, братец, да ничего не вышло.
— Гм… странно это!
Молчание.
— Да вы, братец, напрасно себя беспокоите! Мы здесь вот с Порфишей, а не то, немного погодя, к кузине Ниночке пройдем! — опять начинают братцы.
— Нина Ираклиевна занята. Я тоже. Признаться, я даже не понимаю, как можно без занятий жить! — говорит Менандр Семенович, уже не скрывая своих недоумений.
Но братцы как бы забавляются этими недоумениями.
— Мы, братец, тоже занимаемся, — отвечают они, — только занятия у нас кратковременные. Вот и сегодня утром пару лошадей присмотрели… ах, какая это пара!
— Какое уж это занятие лошади!
Тщетно все. Как ни старался Велентьев выжить братцев — они словно приросли. В доме все цело; денег в другой раз не просят — а между тем, как ни посмотришь, все тут. Иногда он даже желал, чтоб они что-нибудь украли (разумеется, не весьма ценное), лишь бы без шума отделаться от них.
— Я, сударыня, с ума скоро сойду! — жаловался он жене. — Выйти из кабинета нельзя: один в зале с Порфишей, другой в коридоре с Агашкой шушукается. Сведет он ее у нас!
— А коли сведет, так и купит. По мне, ежели хорошую цену даст… и бог с ними!
А братцы между тем забрали уже себе в голову, что Порфиша года через четыре будет гусарским юнкером и что, следовательно, имеются в перспективе векселя под верное обеспечение смерти любезнейших родителей. Как ни отдаленны были эти надежды, но как другого дела покамест у них не было, то приручение Порфиши представлялось целью очень привлекательною и даже практическою…
С своей стороны, Порфиша очень хорошо понял дяденек. Он угадал в них присутствие именно того элемента легкомыслия, перемешанного с жульничеством, которого ему недоставало и без которого истинный финансист все равно что тело без души. Он видел, что дяденьки всегда свободны, беззаботны и веселы; что они ничем не занимаются, а между тем бросают деньгами, как щепками; что у них во всякое время — неистощимый запас игр, выдумок и фокусов. Все это, вместе взятое, произвело на него подавляющее впечатление, и в самое короткое время он до такой степени страстно прилепился к дяденькам, что даже перестал следить за финансовыми операциями родителей.
Первый сделанный перед ним фокус особенно его поразил. Дядя Амалат вынул из кармана золотой и показал его Порфише.
— Видел? — спросил он его.
— Видел.
Амалат положил золотой на ладонь и зажал его в кулак.
— Видел? тут золотой? — спросил он опять, разжимая кулак и вновь сжимая его.
— Тут.
— Ну, теперь смотри!
Амалат сделал рукой движение, но до такой степени быстрое, что Порфиша мог только заметить, что у него что-то мелькнуло в глазах. Потом Амалат разжал кулак и показал Порфише пустую ладонь.
— Клац! где золотой?
Порфиша вытаращил глаза и машинально повторил:
— Где золотой?
— Ну, теперь обыскивай меня; если сыщешь — твой золотой!
Но сколько Порфиша ни искал — золотого нигде не оказалось. Тогда Амалат повторил свой фокус наоборот, то есть показал, как в пустых руках — клац! — вдруг оказалось по два золотых.
— Дяденька! — захлебывающимся голосом простонал Порфиша.
В другой раз на сцену выступил Азамат и изобразил штуку еще почище, а именно: взял колоду карт и показал ее Порфише.
— Вся.
— Теперь сказывай, какую ты карту хочешь?
— Двойку пик.
Клац! — Азамат выбросил двойку пик.
— Может, ты еще двойку пик хочешь?
— Еще двойку пик хочу.
— Держись!
Клац! — Азамат опять выбросил двойку пик.
— Может быть, ты и еще двойку пик хочешь?
Но Порфиша уже не отвечал, а только взглядывал на дяденьку с разинутым ртом.
— Ты, может быть, хочешь, чтоб вся колода была из двоек пик? смотри!
И Азамат одну за другой стал кидать двойки пик. Это до того поразило Порфишу, что он заплакал, как бы обидевшись, что дяденьки смеются над ним.
— Погоди, мы еще не то тебе покажем! — утешали его братья Тамерланцевы.
Когда дяденьки ушли, Порфиша взял в руки грош и старался произвести с ним ту же эволюцию, какую Амалат производил с золотым, но ничего из этого не вышло. Потом он попробовал то же самое сделать наоборот, то есть сжал пустые кулаки, махнул ими крест-накрест в воздухе, сказал: «клац!» — но и тут ничего не вышло.
— Дяденька! — приставал он, — покажите, как вы делаете?
— Погоди! вот будешь большой — до всего дойдешь!
Слова эти глубоко запали в душу Порфиши. Он повторял их и старался угадать, что такое это «все», до чего он со временем дойдет. Постепенно он стал задумываться и сделался рассеянным. Процесс созидания, царствовавший в доме родителей, уже не удовлетворял его, тем более что дяденьки, по мере ближайшего знакомства, начали открыто смеяться над скопидомством Менандра Семеновича.
— У твоего отца много денег? — спрашивал его Амалат.
— Много.
— А знаешь ли ты, как он деньги копит?
— Как?
— А вот как, смотри!
И Амалат клал на стол золотой, накладывал на него другой, третий и т. д., причем пыхтел, покрякивал, пожимался и озирался кругом.
— Так?
Порфиша не отвечал, но ему и самому уже начинало казаться, что «так».
— Ну, а мы вот как: сколько ты хочешь, чтоб у меня было в горсти золотых?
— Двадцать!
— Эка хватил! Ну, держи руки, отсчитывай!
Дяденька делал вид, как будто ловил что-то руками в воздухе, и затем отчеканивал монету за монетой до двадцати.
Нина Ираклиевна первая заметила, что Порфиша задумывается, начинает любить уединение, шевелит губами, как бы разговаривая сам с собой, делает какие-то странные движения руками, то сжимает кулаки, то разжимает их.
— Не болен ли ты, мой друг? — спросила она однажды сына.
— Нет, здоров.
— Что же ты ходишь точно растерянный?
Порфиша остановился и показал мамаше руки.
— Вы это видели?
Нина Ираклиевна с изумлением смотрела, как он растянул руки наподобие фокусника, потом быстро махнул ими крест-накрест и сказал:
— Видели, что ничего не было? Теперь смотрите! Клац! Видите?
— Что́ видеть-то! Разжал пустые кулаки — только и всего!
— Ничего вы не понимаете! Вы только и умеете, что копейку к копейке прижимать, а я вот — клац! — сколько захочу денег, столько и будет!
Нина Ираклиевна беспокойно взглянула ему в глаза.
— Это все Амалатка с Азаматкой! — прошептала она.
В этот же день, после обеда, Порфиша был призван на аудиенцию к отцу.
— Какое ты давеча слово мамаше сказал? — спросил Менандр Семенович.
Но Порфиша не только не струсил, но отвечал даже дерзко:
— Какое слово? Клац! вот какое слово!
— Что же оно означает?
— А вот что!
Порфиша вытянул обе руки, сжал кулаки, встряхнул ими и сказал отцу:
— Клац! видели? Сколько захочу денег, столько и будет!
— Да-с, это они! это Мастрюковичи! — обратился Велентьев к жене, — это они его фокусам обучают!
Но какие ни принимали Велентьевы меры, чтоб устранить влияние дяденек, все было напрасно. Тамерланцевым было отказано от дому, но домашние так полюбили их, что нисколько не мешали Порфише бегать к дяденькам после обеда, когда папаша и мамаша опочивали от трудов. Однажды, прибежав к ним, он застал в их квартире что-то не совсем обыкновенное.
Единственная приемная комната была полна народом; на столе, около печки, красовалась закуска и несколько наполовину опорожненных бутылок и штофов; облака дыма
