комментарием к ним. «…Мне кажется, — писал Салтыков Утину, — что Вы не совсем удачно выбрали «Круглый год», и потому вопрос об «идеалах» не выяснился. Мне кажется, что писатель, имеющий в виду не одни интересы минуты, не обязывается выставлять иных идеалов, кроме тех, которые исстари волнуют человечество. А именно: свобода, равноправность и справедливость <…> Ведь семья, собственность, государство — тоже были в свое время идеалами, однако ж они, видимо, исчерпываются. Устраиваться в этих подробностях, отстаивать одни и разрушать другие — дело публицистов. Читая роман Чернышевского «Что делать?», я пришел к заключению, что ошибка его заключалась именно в том, что он чересчур задался практическими идеалами. Кто знает, будет ли оно так! И можно ли назвать указываемые в романе формы жизни окончательными? Ведь и Фурье был великий мыслитель, а вся прикладная часть его теории оказывается более или менее несостоятельною, и остаются только неумирающие общие положения. Это дало мне повод задаться более скромною миссией, а именно: спасти идеал свободного исследования как неотъемлемого права всякого человека и обратиться к тем современным «основам», во имя которых эта свобода исследования попирается. По мере сил моих и в размерах цензурного произвола это и сделано мною в «Благонамеренных речах».

Несколькими строками ниже Салтыков уточнил, что он понимает под этими современными «основами» российской действительности. В «Благонамеренных речах», по словам сатирика, он «обратился к семье, к собственности, к государству <к тому, что «тоже было в свое время идеалами»> и дал понять, что в наличности ничего этого уже нет. Что, стало быть, принципы, во имя которых стесняется свобода, уже не суть принципы даже для тех, которые ими пользуются». Идея, нашедшая свое выражение в той «скромной миссии», которую взял на себя автор «Благонамеренных речей», являлась коренной, глубинной мировоззренческой идеей Салтыкова и была, как сказано, первоначально высказана им в «Современных призраках», а также в произведениях тех лет, к ним примыкающих, и прежде всего в начатом, но незавершенном цикле «Как кому угодно»[485].

«Благонамеренные речи» близки к этому не реализованному Салтыковым замыслу начала 60-х годов не только идейно, но и формально: очерк «Семейное счастье», центральный в цикле «Как кому угодно», писатель включил впоследствии в отдельное издание «Благонамеренных речей», не перепечатывая никогда цикл «Как кому угодно» целиком. Комплекс же идей, намеченных в «Современных призраках» и в незавершенном цикле «Как кому угодно», получил свое полное и всестороннее развитие в «Благонамеренных речах»[486].

Суть этого комплекса заключалась в том, что владычество призраков означало для Салтыкова безыдеальность общества и непременно предполагало, на его взгляд, «бо́льшую или ме́ньшую степень общественного растления»[487]. Это — трагедия для общества, с особой резкостью обнаруживающая себя «в те эпохи, в которые старые идеалы сваливаются с своих пьедесталов, а новые не нарождаются»[488]. В такие эпохи никто ни во что не верит, а между тем общество продолжает жить, и живет в силу тех самых принципов, которым оно не верит, продолжает поклоняться старым идолам.

Просветитель Салтыков, свято и искренне веривший в разум как главную руководящую силу прогресса, полагал, что нет ничего более важного, чем ниспровержение несостоятельных «идолов», этих духовных к нравственных «алтарей», являющихся главным препятствием на пути прогресса, ниспровержение силой разума, исследования, анализа, наконец — силой смеха.

Так ставил вопрос Салтыков еще в 60-х годах. В цикле «Как кому угодно» он приступил к разрешению этого центрального для него вопроса — анализу «алтарей», «краеугольных камней», вокруг которых «группируется» современное ему общество.

2

Видоизменение и углубление темы «краеугольных камней», как она предстала в «Благонамеренных речах», было предопределено жизнью, глубинными социальными изменениями в ней, наметившимися еще в 50-е годы и охватившими всю Россию после реформ 60-х годов. В целях защиты интересов имущих классов и оправдания социально-политического status quo представителями официальной науки были выдвинуты различные теории, среди которых видное место принадлежало теории «союзности». Сущность ее излагалась Б. Н. Чичериным в книге «История политических учений» (1869) следующим образом: «Первый союз — семейство. Оно основано на полном внутреннем согласии членов, на взаимной любви, которая составляет жизнь семейства <…> Второй союз, гражданское общество, заключает в себе совокупность всех частных отношений между людьми. Здесь основное начало — свободное лицо с его правами и интересами <…> Третий союз, церковь, воплощает в себе начало нравственно-религиозное; в нем преобладает элемент нравственного закона. Наконец, четвертый союз, государство, господствует над всеми остальными. Он представляет собою преимущественно начало власти, вследствие чего ему принадлежит верховная власть на земле»[489].

«Благонамеренные речи» были посвящены художественному исследованию реальной сути этих «союзов», декларируемых официальной идеологией в качестве «краеугольных камней» русского общества.

В очерках «Отец и сын», «По части женского вопроса», «Семейное счастье», «Еще переписка», «Непочтительный Коронат» исследовался прежде всего «семейный союз» в наиболее типичных и характерных формах его существования в условиях пореформенной действительности.

В очерках «Охранители», «Переписка», «В дружеском кругу», «Тяжелый год», «В погоню за идеалами», «Привет» главное — анализ союза «гражданского» и «государственного».

Третье же направление художественного и социального исследования в «Благонамеренных речах», третья — наиболее значительная по объему и по занимаемому месту группа очерков и рассказов — «В дороге», «Опять в дороге», «Столп», «Кандидат в столпы», «Превращение», «Кузина Машенька» — посвящена теме, едва намеченной в творчестве Салтыкова 60-х годов и вышедшей для него на первый план в 70-х: теме собственности[490]. В этом проявилась закономерность времени: принцип собственности к середине 70-х годов становился одним из главных «краеугольных камней» пореформенной России и выявлял себя с исключительно быстро возрастающей очевидностью. Казалось, этот принцип никак не мог быть назван «призраком» — столь реально наполнял он своим содержанием «семейный», «гражданский» и «государственный» союзы, утверждал на практике новую «нравственность» и «мораль», выступал в качестве «столпа» семейственности и государственности, опоры власти, в качестве новоявленного идеала, всеобъемлющей основы жизни. Именно поэтому исследование принципа собственности стало сквозной темой «Благонамеренных речей», которая звучала не только, скажем, в дилогии о Дерунове (очерки «Столп» и «Превращение»), но и в ряде очерков «семейного» цикла («Отец и сын», например), в очерках, посвященных «гражданскому» и «государственному» союзам («Охранители», «Переписка» и др.). Вообще деление на тематические группы очерков в «Благонамеренных речах» в достаточной степени условно, — здесь правильнее говорить о взаимопроникающих тенденциях социальной и нравственной действительности 70-х годов, они вкупе и составляли тот чадящий «идоложертвенный светильник», в котором было скрыто «существо веществ» общественного бытия России 70-х годов.

Чтобы затушить этот светильник и вознести на его место новый, надо, писал Салтыков, войти в его капище «ласково», разузнать доподлинно, кем, когда и по какому случаю возжжен этот светильник, что именно он освещает, и потом, улучивши минуту, задуть его, «ибо в мире сем не одна сущность дела роль играет, но и манера»[491].

В соответствии с этой программой Салтыков разрабатывает художественную манеру «Благонамеренных речей». Он и в самом деле входит в «капище» «ласково» и, на первый взгляд, вполне «благонамеренно», он показывает читателю основы «капища» изнутри, как человек, принадлежащий этим основам и досконально знающий их. «Рассказчик», от лица которого написаны «Благонамеренные речи», всей своей биографией и опытом жизни связан с действительностью, исследуемой в очерках. «Рассказчик» ведет повествование о поездках в родные места по делам своего имения, о впечатлениях, которые он вынес из этих поездок на родину после многолетнего отсутствия, о встречах с людьми давно знакомыми и незнакомыми. Он — здешний помещик и вместе с тем «писатель по сатирической части», известный в тех местах как автор «Благонамеренных речей». Все это заставляло воспринимать «Благонамеренные речи» как достоверный, фактический рассказ о реальных людях и реальных ситуациях, с которыми сталкивался в своих поездках Салтыков. Такое впечатление необходимо было писателю для большей убедительности и неопровержимости того социального исследования современной ему действительности, которое он вел в своих очерках.

Однако документальность «Благонамеренных речей» особого рода: ее надо воспринимать с той существенной поправкой, что «писатель по сатирической части», который в очерках выступает как автор «Благонамеренных речей», от лица которого ведется рассказ, — это и Салтыков, и вместе с тем не Салтыков. Это — «рассказчик», то есть вымышленный персонаж, далеко не идентичный по взглядам и позициям самому Салтыкову, своеобразная литературная маска. Взаимоотношения между Салтыковым и его двойником-рассказчиком вполне определенны и вместе с тем сложны. Сложность здесь — в постоянно меняющейся дистанции между ними: от полного отсутствия таковой, когда облик действительного автора «Благонамеренных речей» и его литературного alter ego сливаются, и тогда словами и интонациями «рассказчика» говорит полным голосом сам писатель, — до полного противостояния, когда рассказчик предельно далек и внутренне враждебен, неприемлем для Салтыкова и сам является объектом его иронии и сатиры. Определенность — в том, что под литературной маской «рассказчика» — то безобидного «фрондера», то «простака», то человека «среднего культурного пошиба», — мы всегда, в любом случае, ощущаем, чувствуем самого Салтыкова, его идейную позицию, его отношение к жизни и «рассказчику»[492].

Фигура «рассказчика» — благонамеренного «русского фрондера», органически принадлежащего социальной действительности, являвшейся объектом исследования и обличения писателя, — и позволяла Салтыкову осветить эту действительность «изнутри». Писатель как бы демонстрирует саморазоблачение современного ему общества, краеугольных основ его. Художественный принцип сатиры Салтыкова — и это характерно для всех очерков книги — в обнажении, а точнее — самообнажении разительного противоречия между видимостью и сущностью, между словом и делом, между внешними формами буржуазно-крепостнической действительности, выдаваемыми за истину, и подлинным содержанием ее. Самые положительные, высокие, «благонамеренные» понятия оказываются не более как системой пустых фраз и ложью. Высокие слова опровергаются, в первую голову, собственными делами тех, кто их произносит, — таков, на взгляд Салтыкова, убийственный парадокс жизни, развивающейся по законам «самоедства». Тогда какой же смысл во всех этих «благонамеренных речах»? А смысл есть, и немалый. «Благонамеренные речи» — средство «обуздания» народа, «обуздания» «простеца».

В статье «К читателю», открывающей книгу, хотя статья и не является формально введением или предисловием к ней, по существу поставлена сквозная, ведущая проблема «Благонамеренных речей». На обсуждение читателя здесь вынесены три центральных вопроса, неразрывно связанных между собой: вопрос об «обуздании», как естественной, а точнее — противоестественной атмосфере жизни России, вопрос о «лгунах», на которых держится атмосфера «обуздания», и, главный для Салтыкова, вопрос о «простеце», как предмете «обуздания», объекте этой всеобъемлющей, всепроникающей лжи.

Именно здесь, в рассуждениях о «принципе обуздания» и «лгунах», — ключ к циклу, к уяснению его конечного замысла. «Освободиться от «лгунов» — вот насущная потребность современного общества», — утверждает Салтыков. Уничтожить принцип «обуздания», разрушить, скомпрометировать, убить всю «ложь», которая под видом «основ», «устоев» и «краеугольных камней» опутывает, придавливает сознание «простеца», то есть народных масс,