нравы» этой «загадочной, запутанной среды», где закон борьбы за существование доведен до форм «поразительной простоты».
В названных очерках проходит ставшая сразу же классической галерея «столпов» стяжательства, «сноровистых и хищных людей», поедающих ближнего, озабоченных одним: как бы урвать, облапошить, объегорить, пустить по миру… Исследуются все их нехитрые и в то же время до крайности хитрые приемы обмана и надувательства, когда «несовершеннолетнего выдадут- за совершеннолетнего, каторжника за столпа, глухонемого за витию, явного прелюбодея за ревнителя семейных добродетелей». Низменная борьба и столь же низменная ненависть сотрясают основы общества, ведут жизнь, по мнению Салтыкова, к полному опустошению и нравственной выморочности.
Наивно думать, будто это ощущение трагической безысходности навевают на Салтыкова разоренные и вымороченные дворянские гнезда. Ненавидевший крепостничество Салтыков в ряде своих произведений, в том числе и в «Благонамеренных речах», запечатлел историческую обреченность русского дворянства, его антинародную, бесчеловечную суть. В очерке «Отец и сын» дана полная история жизни и гибели крепостника и солдафона, старого генерала Утробина.
Антошка-христопродавец, Антошка-кабатчик, Антошка-прасол, еще в недавнем прошлом — Антон «Стрела», стрелой летавший по базару на побегушках у купцов-толстосумов, а ныне — Антон Валерьянов Стрелов и был тот «homo novus <новый человек>, выброшенный волнами современной русской цивилизации на поверхность житейского моря», который надломил, погубил, проглотил генерала Утробина. И если иметь в виду самый процесс постепенного заглатывания кабатчиком Антошкой Стреловым генерала и экс-губернатора Павла Петровича Утробина, исследованный и воспроизведенный писателем с холодной точностью аналитика, то эта ситуация, с точки зрения Салтыкова, отнюдь не трагическая, а скорее — трагикомическая. Однако, если смотреть не в прошлое, но в будущее, не с точки зрения генерала Утробина, а с точки зрения народной, торжество этого плотоядного homo novus оборачивается, на взгляд Салтыкова, подлинной трагедией. Старое варварство пожирается новым варварством. И выживают на этом ристалище только те, кто принимает новую варварскую веру. Это молодой генерал Петенька Утробин, который мгновенно нашел общий язык с Антоном Стреловым и, подделав векселя на двадцать тысяч рублей, заложил, кабатчику не только остаток земли, но и жизнь своего отца. Это — «березниковская барыня», фарфоровая куколка кузина Машенька, которая вместе со своим мужем «благонамеренным рыбарем» Филофеем Промптовым душит крестьян по всем законам капиталистической эксплуатации, не уступая в алчности и беззастенчивости Стреловым и Деруновым.
Таким образом, не уходящая в небытие патриархальная помещичья Русь, но именно то новое, буржуазное, что шло ей на смену, что властно утверждало себя на путях капиталистических отношений — вторжение «чумазых» во все области русской жизни, — вызывало у Салтыкова острое, щемящее чувство беды.
Вот откуда пронзительное: «Са́ваны, са́ваны, са́ваны… Са́ваны и стоны…» «Жестокие нравы! Загадочный, запутанный мир!» — снова и снова повторяет Салтыков.
Писатель стремится постичь эту загадку, порожденную новым, пореформенным временем, идти вглубь, к характерам, выражающим время, к социальным отношениям, формирующим эти нравы и характеры.
Он пристально вглядывается в новоявленных столпов общества — в Антона Стрелова и Пантелея Егорова, Федора Чурилина по прозвищу Заяц, который пока еще только «кандидат в столпы», и Осипа Иваныча Дерунова, превратившегося уже в «столпа» общегосударственного масштаба, в незыблемую опору существующего порядка вещей, — вглядывается, с тем чтобы найти наконец ответ на вопрос: какова природа этого нового общественного явления, вызванного к жизни эпохой реформ 60-х годов и претендующего на руководящее положение в русском обществе?
Исследуемые Салтыковым характеры как бы списаны с натуры, взяты непосредственно из действительности. Всей своей очерковой манерой, столь типичной для «Благонамеренных речей», строго реалистичной и в портрете, и в описаниях, и в бытовых деталях, и в психологических подробностях, лишенных обычных для Салтыкова элементов гротеска и фантасмагории, писатель подчеркивает жизненную реальность этих фигур, как бы документальность изображения. Он находится в положении первооткрывателя — ему важно пока что рассмотреть и описать этот открытый им жизненный тип, запечатлеть его хотя бы эскизно, но с максимумом достоверных подробностей. В конечном счете и расторопный Заяц, и Антон Стрелов, и Пантелей Егоров, и наиболее полно, глубоко разработанный Салтыковым образ Осипа Дерунова — лишь мало разнящиеся друг от друга ипостаси этого нового социального типа, утвердившегося в русской действительности па переломе 70-х годов, русского буржуа эпохи первоначального накопления, аморального, бескультурного, бесчеловечного хищника, ради денег способного на все.
Первое, что поражает Салтыкова в этом новом герое, — полная и абсолютная безнравственность, не останавливающаяся перед любым мошенничеством и даже преступлением, если оно не «грозит Сибирью» и ведет к обогащению. Обогащение Осипа Дерунова начинается с того, что он «проезжего купца обворовал»; Пантелей Егоров, «из шельмов шельма», местного купца Мосягина «жену соблазнил и вместе будто бы они в ту пору дурманом его опоили и капиталом его завладели»; Антон Стрелов с помощью обмана и поддельных векселей имением генерала Утробина завладел, и т. д.
Писатель демонстрирует удивительный динамизм методов обогащения, их стремительную и наглядную эволюцию, когда «с исчезновением старозаветной обстановки» исчезала и «прежняя загадочность; выжимание гроша втихомолку сменилось наглым вожделением грабежа».
Он показывает, как одновременно с этим менялся и облик воротил. Разительна метаморфоза, случившаяся, например, с Осипом Ивановичем Деруновым.
Фигура эта — крупнейшее достижение писателя в типологии «Благонамеренных речей», наиболее значительное художественное олицетворение зарождающейся пореформенной буржуазии. Деруновский тип, показанный Салтыковым в эволюции и развитии, свидетельствует, что в критике буржуазного предпринимательства писатель не ограничивается морально-психологическим аспектом, но поднимается до социально-исторической критики капитализма. Буржуазный аморализм, с точки зрения Салтыкова, не причина, но следствие капиталистической погони за наживой.
Осип Дерунов в начале своего жизненного пути выступает как деловитый и умный мещанин, оборотистый, но не лишенный приятности хозяин-приобретатель. Отмена крепостного права создала необходимые социально-экономические условия для его возвышения, превратила его в «столпа». Путь наживы и приобретательства, на который он вступил, и определил его нравственность, точнее — безнравственность, полный аморализм. Не безнравственность сделала Дерунова буржуазным хищником, а буржуазное хищничество сделало его безнравственным. Этот вывод чрезвычайно важен для салтыковской критики капитализма. В своем отношении к капитализму Салтыков был не просто морализатором, осуждающим безнравственность буржуазии, но и социологом, выявлявшим истинную взаимосвязь буржуазного, хищнического сознания и принципа частной собственности[496].
Салтыкова волнует и другой аспект: взаимоотношение хищничества и власти. Метаморфозы, превращения Осипа Дерунова показывают, как этот цинический и безнравственный человек, не брезгавший любой «уголовщиной», как-то незаметно, вдруг стал силой общегосударственной, опорой власти, ее «столпом». Он держит «монополь» не только на винокуренные заводы и кабаки, но и на «благонамеренные речи»; он первый охранитель «устоев», «основ», «краеугольных камней». А государственные «устои», «основы» и «краеугольные камни» охраняют его.
«Теперь Дерунов — опора и столп, — резюмирует писатель. — Авторитеты уважает, собственность чтит, насчет семейного союза нимало не сомневается».
Его любимое занятие — плести «благонамеренные речи», выдавать себл за «радетеля» семьи, отечества и народа, причем, когда «народ», крестьяне, мужики отказываются продавать ему хлеб по назначенной им же грабительской цене, в его голосе появляется благонамеренно-полицейский металл: «Бунтовать не позволено!»
А когда «простак-рассказчик» искренне сомневается: «— Да какой же это бунт, Осип Иваныч?» — «А по-твоему, барин, не бунт! — вразумляет Дерунов наивного «простака». — Мне для чего хлеб-то нужен? сам, что ли, экую махину съем! в амбаре, что ли, я гноить его буду? В казну, сударь, в казну я его ставлю! Армию, сударь, хлебом продовольствую! А ну, как у меня из-за них, курицыных сынов, хлеба не будет! Помирать, что ли, армии-то! По-твоему, это не бунт!»
Так соединились между собой в России 70-х годов «государственный союз» и «союз собственности». Салтыков остро ощущает всю органичность и неразрывность этих уз: именно собственники, с их последовательной и абсолютной аморальностью, выступают теперь в роли первых охранителей «семейного» и «государственного» союзов, моральных и общественных основ. Что же касается государственного союза, то его предназначение собственники видят в первую очередь в охране их корыстных интересов, в охране их собственности.
В жизнь пришли новые «столпы» семьи и государственности, они пытаются гальванизировать и использовать в своих целях все ветхозаветные «основы» и «краеугольные камни», все то, что уже давно стало «призраками».
«Краеугольные камни» — о них Осип Дерунов «денно и нощно» думает. И как мила ему, близка, понятна, необходима атмосфера «обуздания» народа, растления его души; как радуется он тому, что «строгонько нонче насчет этих чтениев стало. Насчет вина свободно, а насчет чтениев строго. За ум взялись».
Не «чтениев» самих по себе боится Дерунов, он боится разбуженной мысли — самостоятельной, критической, последовательной, которая одна, по мнению Салтыкова, способна сокрушить «призраки», обнаружить истинную суть «краеугольных камней» и «благонамеренных речей», которыми прикрывает свою безнравственность и хищничество Дерунов.
Салтыков чутко уловил историческую особенность русской буржуазии, которая никогда не выступала революционно и была не в состоянии дать миру новые, самостоятельные духовные начала и идеологические концепции. Мирно врастая в феодально-крепостнический режим, она брала напрокат созданные им мифы и фетиши, обогатив ветхую «теорию союзов» лишь некоторыми вариациями одной идеи — идеи собственности.
«Собственность — это краеугольный камень всякого благоустроенного общества-с», — заявляет в очерке «Опять в дороге» один из идеологов кубышки. Впрочем, содержание очерка, равно как и «Благонамеренных речей» в целом, убеждает, что в действительной практике жизни и этот «краеугольный камень» самими же собственниками упраздняется и попирается, что в том мире, где «стригут, бреют и кровь отворяют», где не знают иных слов, кроме «урвать, облапошить, объегорить, пустить по миру», — «принцип собственности, в смысле общественной основы, играет здесь самую жалкую, почти призрачную роль». Ибо собственность, хоть она и объявляется «краеугольным камнем» «столповой морали», если и не кража, то «нечто до такой степени похожее, что самая неопределительность факта возбуждает чувство, еще более тревожное, нежели настоящая кража».
Писатель всматривается в новоявленных «столпов» отечества, казалось бы призванных вдохнуть в «краеугольные камни» новую истину, новую жизнь, — и обнаруживает лишь углубление прежнего противоречия между «видимым» и «сущим», между внешними формами жизнедеятельности и их подлинным существом. Он поверяет «новых людей» своего времени высокой просветительской мерой разума, добра и человечности, он внимательно исследует уровень и качество их нравственности, а точнее — безнравственности, не только ради обличения капитализма, но и ради истины общественного прогресса, — и приходит к самым неутешительным выводам.
Как уже сказано, с его просветительской точки зрения новые, буржуазные тенденции и веяния, которые он явственно видит в России 70-х годов, никаких залогов исторической истины в себе не несут. Напротив, человечество на этом пути, по убеждению Салтыкова, все больше и больше отдаляется от своего идеала: «свободы, равноправности и справедливости».
Исторически Салтыков не имел возможности выйти за пределы того понимания капитализма, которое было свойственно «старому русскому народничеству», к которому он принадлежал. В своей критике тенденций буржуазного развития страны он исходил не из
