церковь совсем готовы. Да, надо вам, впрочем, сказать, что Петр Петрович перед этим в нашу веру ее окрестил, чтобы после, знаете, разговоров не было… Ну-с, в церковь… из церкви… шабаш, значит! В десять часов ужин. Весела она, обольстительна — как никогда! Кружева, блонды, атлас, брильянты; ну, думаю, кого-то ты, голубушка, будешь своими парюрами в нашем городишке прельщать? Хорошо. Не успели мы отужинать, а у них уж и экипажи готовы: молодые — к себе в город, Петр Петрович — в Москву. И представьте, среди тостов вдруг встает наш эскулап и провозглашает: «Господа! до сих пор шли тосты, так сказать, официальные; теперь я предлагаю мой личный, задушевный тост: здоровье отъезжающего!» Это Петра Петровича-то!
— Отъезжающего! ха-ха!
— Признаться, я тогда же подумал: «Не прогадай, mon cher![79] как бы не пришлось тебе пить за здоровье приезжающего…» ну, да это так, к слову… Часов этак в одиннадцать ушли молодые переодеться на дорогу, и Петр Петрович за ними следом. Через полчаса возвращается эскулап: щегольская жакетка, сумка через плечо… Понимаете, весь костюм для него Петр Петрович в Москве заказывал… Только сидим мы еще полчаса — ни Марьи Павловны, ни Петра Петровича! Ну, думаю, житейское дело: прощаются! Однако проходит и еще время: эскулап мой начинает уж на часы поглядывать (Петр Петрович ему великолепный хронометр подарил!). Стало уж и мне его жалко; я, знаете, спроста и говорю лакею: «Голубчик! попросил бы ты Петра Петровича к нам!» — «Да они, говорит, уж с час времени с Марьей Павловной в Москву уехали».
— Вот так случай!
— Ну, мы все, кто тут был, — поскорее за шапки. А уж он как до города добрался — этого не умею сказать!
— Однако ж!.. история!!
— И представьте, только тем и попользовался, что хронометр да две пары платья получил!
— А не дурак ведь!
— Какой же дурак! Какие в нынешнем году, во время рекрутского набора, симфонии разыгрывал — гениальнейший человек-с! А тут вот слепота нашла.
— Да, знаете, не мудрено и опростоволоситься-то. Ведь если б он с купцом дело имел, а то ведь Петр Петрович… ведь благороднейший человек-с!
— Так-то так… слова нет; Петр Петрович…
— Если он ему обещал… положим, десять или пятнадцать тысяч… ну, каким же образом он этакому человеку веры не даст? Вот так история!! Ну, а скажите, вы после этого видели эскулапа-то?
— Как же; встретились. Ничего. «Погода, говорит, стоит холодная, прозябание развивается туго…»
— Это он, должно быть, еще в Воронове наблюдал… ха-ха!
— Ха-ха… пожалуй! Ха-ха… пожалуй, что и так!
— Господа! что-нибудь одно: либо в карты играть, либо анекдоты рассказывать! — тоскливо восклицает один из играющих, — пас!
Некоторое время в каюте ничего не слышно, кроме «пас! куплю! мизер! семь!» и т. д. Но мало-помалу душевный разговор опять вступает в свои права.
— Впрочем, я уж не раз замечал, что как-то плохо расчеты-то эти удаются. Вот еще недавно в Москве с князем Зубровым случай был…
— Какой это князь Зубров? что-то не слыхал такой фамилии!
— Литовская-с. Их предок, князь Зубр, в Литве был — еще в Беловежской пуще имение у них… Потом они воссоединились, и из Зубров сделались Зубровыми, настоящими русскими. Только разорились они нынче, так что и Беловежскую-то пущу у них в казну отобрали… Ну-с, так вот этот самый князь Андрей Зубров… Была в Москве одна барыня: сначала она в арфистках по трактирам пела, потом она на воздержанье попала… Как баба, однако ж, неглупая, скопила капиталец и открыла нумера…
— Позвольте! это не та ли, что в гостинице «Неаполь» нумера снимает! Варвара Ивановна!
— Ну, так-так-так! Она самая!
— И как до сих пор сохранилась!
— Ничего, в телах барыня. Только как открыла она нумера, князь Зубров — в ту пору он студентом был — и стал, знаете, около нее похаживать. То в коридоре встретится — помычит, то в контору придет — лбом в нее уставится. Видит Варвара Иванова, что дело подходящее: князь, молодой человек, статьи хорошие, образованный… стала его приголубливать. Только все, знаете, пустячками: рюмку водки из собственных рук поднесет, бутербродцем попотчует. Словом сказать, всякую аттенцию* оказывает, а настоящего дела не открывает. Задумался мой князек: «В настоящем — ничего, в будущем — еще того меньше. Женюсь!» Разумеется, главный расчет — деньги; «женюсь, говорит, и буду с деньгами отдыхать!» Что ж — и женился-с! Только что бы вы думали? — отвела она ему нумер… ну, разумеется, обед там, чай, ужин, а денег — ни-ни! И таким манером идет у них и посейчас! Ни его ни к кому, ни к нему никого! А себе, между прочим, независимо от сего, орденского драгуна завела! Так вот они каковы эти расчеты-то бывают!
— Уж очень, должно быть, прост ваш князек?
— Прост-то прост. Представьте себе, украдется как-нибудь тайком в общую залу, да и рассказывает, как его Бобоша обделала! И так его многие за эти рассказы полюбили, что даже потчуют. Кто пива бутылку спросит, кто графинчик, а кто и шампанского. Ну, а ей это на руку: пускай, мол, болтают, лишь бы вина больше пили! Я даже подозреваю, не с ее ли ведома он и вылазки-то в общую залу делает.
— Да, с этими барынями… ой-ой, нужно ухо востро держать!
— Вот кабы векселя… это так! Тогда, по крайней мере, в узде ее держать можно. Обмундштучил, знаете… пляши! Вот у меня соседка, Кучерявина, есть, так она все мужа водкой поила да векселя с него брала. Набрала, сколько ей нужно было, да и выгнала из имения!
— Господа! сделайте ваше одолжение! мы в карты играем! Держу семь в бубнах.
— Позвольте-с! двадцать две копейки выиграл — и за карты должен платить! где же тут справедливость! — протестует за другим столом педагог.
Начинается спор: следует или не следует. Я убеждаюсь, что спать мне не суждено, и отправляюсь вверх, на палубу.
Восьмого половина; солнце уже низко; ветер крепчает; колеса парохода мерно рассекают мутные волны реки; раздается троекратный неистовый свист, возвещающий близость пристани. Виднеется серенький городишко, у которого пароход должен, по положению, иметь получасовую остановку. Пассажиры третьего класса как-то безнадежно слоняются по палубе, и между ними, накинув на плеча плед и заложив руки в карманы пальто, крупными шагами расхаживает адвокат.
— Вы в Петербург? — спрашивает он, подходя ко мне.
— Да, в Петербург.
— Я тоже. Черт знает, как этот проклятый пароход тихо двигается! Просто не знаешь, как время убить. А завтра еще в Т. полсуток поезда дожидаться нужно.
— Вы бы в карты… в каюте играют уж…
— Ну их. Я и то раскаиваюсь, что давеча погорячился. Пожалуй, еще на шпиона наткнешься.
— Ну вот! если б на все пароходы шпионов посылать, так тут никакого бюджета бы не хватило!
— Нет, батенька, вы не знаете. У нас тем-то и скверно, что добровольных, бесплатных шпионов не оберешься! А скажите, я давеча не проврался?
— Ничего, кажется, все как следует. А закончили даже отлично.
— Это насчет краеугольных камней-то? А что, разве вы не согласны?
— Помилуйте! что вы! да я на том стою! В «нашей уважаемой газете»* я только об этом и пишу!
— Еще бы. Вот эти статьи, в которых говорится: «с одной стороны, должно признаться, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться» — это всё мои!
— Так позвольте мне рекомендовать себя: мы борцы одного и того же лагеря. Если вы читали статьи под названием: «Еженедельные плевки в пустопорожнее место» — то это были мои статьи!
Мы обнялись. Быть может, в другом месте мы не сделали бы этого, но здесь, в виду этого поганого городишки, в среде этих людей, считающих лакомством вяленую воблу, мы, забыв всякий стыд, чувствовали себя далеко не шуточными деятелями русской земли. Хотя мы оба путешествовали по делам, от которых зависел только наш личный интерес, но в то же время нас ни на минуту не покидала мысль, что, кроме личных интересов, у нашей жизни есть еще высшая цель, известная под названием «украшения столбцов». Он мечтал о том, как бы новым «плевком» окончательно загадить пустопорожнее место, я же, с своей стороны, обдумывал обременительнейший ряд статей, из которых каждая начиналась бы словами: «с одной стороны, нужно признаться» и оканчивалась бы словами: «об этом мы поговорим в другой раз»…
В отличнейшем расположении духа мы воротились в каюту. Па одном столе игра еще продолжалась; кончившие игру сидели тут же и наблюдали.
— Вы в Т. едете? — спросил педагог у одного из депутатов.
— Мы туда все четверо по одному и тому же делу.
— К господину губернатору?
— Да, депутацией от уезда. Негодяй один у нас завелся. Собственности не признает, над семейством издевается… так мы его пробрать хотим!
— И проберем-с.
— Как вам сказать… он у нас мировым судьей служит. Да он здесь, с нами же едет, только во втором классе. Почуяла кошка, чье мясо съела, — предупредить грозу хочет! Да ни́што ему: спеши! поспешай! мы свое дело сделаем!
— Пропаганда, стало быть, с его стороны была?
— И пропаганда, и всё — мы уж расскажем! Мы всё, как на картине, изобразим! Вот как придется ему холодные-то климанты посетить, кровь-то у него и поостынет!
Говоря это, депутат взял взятку и с таким судорожным движением щелкнул ею по столу, что даже изогнул карты.
— Ну, что! я вам говорил! — шепотом заметил мне адвокат, — каков народец! Кому-нибудь судья-то отказал, дело решил не в пользу — сейчас и донос! Поверьте мне, батенька…
Но я уже не слушал: я как-то безучастно осматривался кругом. В глазах у меня мелькали огни расставленных на столах свечей, застилаемые густым облаком дыма; в ушах раздавались слова: «пас», «проберем», «не признает собственности, семейства»… И в то же время в голове как-то назойливее обыкновенного стучала излюбленная фраза: «с одной стороны, должно сознаться, хотя, с другой стороны, — нельзя не признаться»…
На другой день, с почтовым поездом, я возвращался в Петербург. Дорогой я опять слышал «благонамеренные речи» и мчался дальше и дальше, с твердою надеждой, что и впредь, где бы я ни был, куда бы ни кинула меня судьба, всегда и везде будут преследовать меня благонамеренные речи…
По части женского вопроса*
Я возвращался с вечера, на котором был свидетелем споров о так называемом женском вопросе. Говоря по совести, это были, впрочем, не споры, а скорее обрывки всевозможных предположений, пожеланий и устремлений, откуда-то внезапно появлявшихся и куда-то столь же внезапно исчезавших.
