за себя, и за Теодора, и за Филофея Иваныча.
— Что ж ты заспешила! скажи, по крайней мере, что предполагаешь делать летом! ведь Монрепо́-то уже нет?
— Да, уж нет! И как мне было грустно, если бы ты знал, когда Теодор написал, что наше милое Монрепо́ продано… Ведь там мой добрый, милый Simon…
Опять les pieux souvenirs. И слезки, счетом две.
— Теперь теснимся как-нибудь у Теодора, а там… Скучно у вас, cousin! Нет, что ни делайте, а все-таки не Париж! Нет, ты представь себе: Париж, да если при этом Henri Cinq*[117] — ведь это что-то волшебное!
— Ну, этого-то, пожалуй, не дождешься!
— Нет, это непременно будет. Вообрази себе, какой однажды со мной случай был. Стою я в la Chapelle[118] и молюсь. И вдруг — сама не знаю как — запела Vive Henri Quatre! vive ce roi vertgalant![119] И с тех пор я верю, что французы когда-нибудь одумаются и обратятся к Henri Cinq.
— А покуда тебя за пенье, конечно, au violon?[120]
— Нет, там на это сквозь пальцы смотрят. Не знают, что будет впереди*, ну, и пропускают. А не правда ли, какая прелестная песенка? Впрочем, и Marseillaise… quel chant grandiose![121]
— Ты, конечно, и Марсельезу пела!
— Я, cousin, все пела. Однажды я даже Паризьену* пела в честь герцога Омальского.
— Прекрасно; так и надо. Любезность — прежде всего. Впрочем, что ж мы о пустяках болтаем; скажи-ка лучше, довольна ли ты Теодором?
— Я — счастливейшая из матерей. Теодор — сокровище! Представь себе, отдал мне свою комнату, а сам с Филофеем Иванычем расположился на биваках в кабинете. Но знаешь ли что? мне кажется, он чересчур уж усерден. Все докладывает. Беспрестанно, с утра до глубокой ночи, все докладывает. Утром, часов в десять, придет ко мне, пока я еще в постеле, я его благословлю — и исчезнет на целый день.
— Да, он пойдет; кажется, это одно его и поддерживает. Филофей Иваныч так об нем выразился: хотя ныне для Федора Семеныча и не без труда, но зато сколь сладко будет впоследствии держать в своих руках судьбы возлюбленного отечества! Вот как Филофей Иваныч говорит! и точно так пишет.
— Прекрасно.
— Очень рада, что тебе понравилось, потому что от тебя теперь все зависит. А как он читает! Особливо описания какие-нибудь: ветер, бурю — все так и слышишь! Ах, только бы ты ему жалованье поскорее назначил!
— Постараюсь, мой друг. Да что ты все об Филофее Иваныче! тебе-то у нас скучно — вот что меня беспокоит!
— Нет, я не скучаю. От тебя к Auclair поеду, от Auclair к Andrieux, потом еще куда-нибудь. А вечером Теодор обещал нас в Зоологический сад свозить, ежели успеет отделаться.
— А вчера что делали?
— Вчера отдыхали. Утром я все спала, а вечером купили карт и с Филофеем Иванычем в вист с двумя болванами играли. Только считать ужасно трудно.
— Еще бы! Но ты не церемонься! ежели скучно, то приезжай ко мне, а не то так и просто пришли за мной. Я и в Демидов сад, и в Ливадию, и на Крестовский… Только вот Филофей Иваныч… неужто и он будет участником наших экскурсий? ну, зачем он нам?
— Cousin! ты ужасно, ужасно, ужасно… дурной!
— То есть милый, хотела ты сказать?
— И дурной и милый… помнишь, тогда? А как меня maman забранила! Я целых три дня думала, что я… погибшая! Ну, так до свиданья; спешу к Auclair! непременно, непременно за тобой пришлю! милый!
Она три раза поцеловала меня и вдруг — не могу даже представить себе, что́ ей вообразилось — перекрестила меня и сказала: вот так! Потом вприпрыжку побежала по направлению к передней и, не добежав, опять остановилась.
— Ах да! и забыла… cousin, не можешь ли ты…
Сердце у меня так и похолодело: сейчас, думаю, денег попросит. Однако на этот раз обошлось благополучно. Как истинная куколка, она постояла немного и, не досказавши начатого, продолжала:
— Нет, впрочем, это когда-нибудь после. Так до свидания, голубчик!
И через минуту она уже действительно спускалась по лестнице.
Целых две недели после этого я провел в чаду безумных удовольствий. По нескольку раз перебывал и в Демидроне, и в Ливадии, и на Крестовском, и даже в Баварии. Но Феденьку не видал ни разу. По-видимому, он был очень доволен, что свалил на меня обузу развлекать и увеселять Наташу и своего бывшего воспитателя, и являлся домой только ночевать. Но мне эти удовольствия стоили массу денег, издерживать которые я, по-родственному, обязывался без ропота.
В это же время я должен был возиться и с Филофеем Дроздовым и выслушивать кроткие напоминания Наташи относительно скорейшего приискания ему места в литературе. Очень скоро весь чемодан произведений Филофея Иваныча очутился у меня на квартире. Тут были: и «Мысли у подножия памятника Минину и Пожарскому», и «Ночь с милой в лесу», роман в двух главах, и «Не стая воронов слеталась, или Ай да нигилисты!» — водевиль в двух действиях. Разумеется, ничего этого я не читал и не намерен был читать, но Дроздов все таскал, все таскал и, наконец, совсем обратил мою квартиру в свиной хлев.
Одним словом, никогда я так несносно, глупо-хлопотливо не проводил времени.
И вот однажды вечером, когда мы втроем наслаждались в Демидроне, Nathalie отвела меня в сторону и сделала странное признание.
— Cousin, — сказала она, — у меня есть секрет, который я должна тебе сообщить.
— Ах, голубушка ты моя! куколка, да еще с секретом — ведь это прелесть!
— Нет, не шути этим! это секрет… ах, это очень, очень важный секрет!
— В чем же дело? скажи! не мучь!
— Я хочу…
Она остановилась и крепко сжала мою руку, на которую опиралась, словно требуя, чтобы я, сильный человек, защитил ее, слабенькую куколку, против нее самой.
— …выйти замуж, — прошептала она наконец, потупляя глазки.
Я думал, что я сплю. Не знаю почему, но среди целой массы предположений о путях, коими провидение ведет куколок, именно одно это никогда не приходило мне в голову.
— За кого? — спросил я, однако ж.
Она вздрогнула и показала глазами на Дроздова, который в эту самую минуту всем своим рылом так и впился в девицу Филиппо́.
— Феденька знает об этом?
— Нет, покуда… Впрочем, я и не спешу ему объявить. Знаешь ли, мне кажется, что он будет против этого брака.
— И мне тоже кажется.
— Но ведь я — мать! Я знаю, что дети должны почитать своих родителей. Наконец я не обязана сыну отчетом. И ежели понадобится, то знаю, как нужно поступить.
— Неужели ты захочешь скандала?
— Ах, нет! какой ты! Я просто попрошу, чтоб его посадили в смирительный дом, покуда он не раскается.
Я взглянул на нее, думая, не прочту ли что-нибудь на ее лице. И что ж! — ничего! куколка, ну просто куколка — и ничего больше.
— Чем же вы будете жить?
— Мы рассчитываем на тебя, cousin. Когда ты все прочитаешь, что Филофей Иваныч тебе передал, и положишь ему жалованье, мы наймем маленькую квартирку и совьем там себе гнездышко.
Во второй раз я подумал, что сплю. Со страхом, почти с ужасом смотрел я на нее, а она между тем продолжала:
— Я знаю, что ты очень большого жалованья на первый раз дать не можешь — мы и не ждем этого. Но тысячи две-три… пожалуйста, три! подумай, как мне будет трудно! Ах, я ничего, ничего не умею! Никогда я не занималась этим, а теперь надо будет везде самой. И заказать обед, et les provisions, et la viande, et la blanchisseuse, et les trotteurs… enfin, tout, tout, tout![122] Конечно, Филофей Иваныч будет меня руководить, но все-таки представь: везде сама!
Я молчал в немом изумлении, а она все ворковала, перескакивая от одной хозяйственной статьи к другой. И, наконец, заключила:
— Теперь ты понимаешь, почему я так тороплю тебя насчет жалованья. Ах, это так нас устроит!
Таким образом, к прежней массе пустяков прибавились еще новые. Но пустяки имеют ужасную силу, особливо родственные. Возвратившись домой, я чуть не растоптал «Ночь с милой в лесу» и положительно до белого дня проворочался с боку на бок, передумывая, предупредить ли Феденьку или не предупреждать.
Наконец я решил предупредить. Может быть, думалось мне, как-нибудь и обойдется. Он объяснится, убедит, найдет средство устранить Филофея… Всплакнет куколка, выронит две слезки, ну, четыре, ну, шесть — и все пройдет.
Руководясь этими мыслями, я отправился в одиннадцать часов утра в то место, где он обыкновенно докладывает. Он был уже там и сейчас же вышел ко мне, несколько изнуренный непосильным трудом, но не побежденный и нимало не унывающий. В коротких словах я объяснил ему суть вчерашнего разговора с Наташей.
— Я давно это угадывал, — сказал этот получивший христианские правила молодой человек, нимало не смутившись моим рассказом.
— Но что же ты предполагаешь делать?
— Ровно ничего. Если это устроивает maman… с богом!..
— Однако чем же они будут жить?
— Они все рассчитывают на какое-то жалованье, которое будто бы вы им обещали…
— Да ведь это наконец сказки! ведь это волшебное представление какое-то!
— Я ничего не знаю и ни во что вмешиваться не желаю. J’en ai jusqu’ici[123] (он резнул себя ладонью по горлу)! Я даже не понимаю, как я могу делами заниматься среди этого хаоса.
— Вполне разделяю твои затруднения, но все-таки не понимаю, почему ты не хочешь вмешаться в это дело. Согласись, что оно слишком близко касается тебя и что ежели Наташа в самом деле выполнит свой нелепый проект…
— Ну, нет-с, это не так-с. Покуда maman носит имя моего отца, я, конечно, обязан… Вы, впрочем, сами знаете, сколько жертв я принес и даже теперь, в настоящее время, приношу… Но раз, что она сделала une mésalliance[124] — это уж особая статья! Как ей угодно, но я тут ни при чем!
— Но отчего бы тебе не устроить этого дела тихим манером? Ты очень хорошо понимаешь, что все эти надежды на жалованье, которое будто бы я могу назначить Дроздову, — все это мираж… Но ты — ведь ты можешь! Отчего бы тебе не пристроить Филофея? Ежели тебе кажется не совсем ловким выпросить для него что-нибудь в Петербурге, то можно бы сплавить в провинцию…
— Человека, который сочиняет «Ночь с милой в лесу» — благодарю покорно!
— Можно будет его уговорить, чтоб он перестал. Право, мой друг, в провинцию? а?
— Представьте себе, не могу!
— Да почему же?
